Кирк Дуглас - Последнее танго в Бруклине

На третий день она набрала принстонский номер. Мэрион говорила с нею вежливо, но подчеркнуто ледяным тоном.

– Можно Бена Джекобса?

– А кто его спрашивает? – просто сталь в голосе.

– Эллен Риччо.

– Ах вот как. Я вас не узнала. Пауза.

– Пожалуйста, мне нужно сказать ему несколько слов.

– Отец в настоящее время спит, мисс Риччо. Я передам, что вы звонили. Если ему угодно поддерживать с вами отношения, никто не помешает вашим разговорам. И швырнула трубку.

Эллен отругала себя за этот звонок, но ей так хотелось хотя бы голос его услышать, а теперь вот она пытается внушить себе, что он непременно ей отзвонит, но телефон молчал, а она все больше впадала в угнетенное состояние. Решила: хватит, больше он от нее звонков не дождется.

Неделю спустя Эллен заставила себя выйти на службу. Еле соображала, что от нее требуется, передвигалась так, словно только вчера ее подняли со смертного одра, да и вид у нее, надо понимать, был соответствующий. Голди, завидев ее, чуть в обморок не хлопнулась.

Ужасно не хотелось ей рассказывать, что и как вышло, ведь Голди, уж можно не сомневаться, опять примется за свои поучения: жить не умеешь и все такое. Но Голди ни слова не проронила. Просто обняла Эллен, прижав ее к своей груди, расцеловала в обе щеки и сунула упаковочку таблеток, снимающих перенапряжение. Настоящий она друг, эта Голди, понимает, что иногда самое лучшее – помолчать, просто побыть с человеком рядом.

Прошло еще несколько дней, режущая боль стала слабеть, но пришло что-то похуже: давило чувство, что все ее поступки и переживания бессмысленны, что ей незачем жить. Она справлялась с работой не хуже, чем прежде, но ровным счетом ничего в это не вкладывала. Действовала, словно заведенный автомат.

Позвонила дяде Питу, и он, в восторге, что она о нем вспомнила, пригласил ее немедленно приехать погостить в Амстердам. Она обещала. Даже стала подумывать, а не перебраться ли ей туда насовсем? Почему нет? Что ее может удерживать здесь, в Бруклине? Квартиру все равно придется ликвидировать, в одиночку платить за нее она не в состоянии. Эллен даже стала потихоньку паковать свои пожитки…

А комнату Бена тоже надо прибрать? Конечно! И не только прибрать, надо отсюда повыкидывать все, что напоминает о его присутствии, покончить с этим раз и навсегда! Набравшись решимости, она открыла дверь. И тут же едва не лишилась чувств. Все было как в то последнее перед катастрофой утро. О Господи!

Она попыталась расшевелить в себе злость на него, вспомнить, какие обидные вещи он ей говорил там, в Принстоне. Мол, я такой старый, ты такая молодая, ничего у нас не выйдет, и так далее. А вот она не верит, что он говорил это искренне. Не такой уж он благородный, чтобы жертвовать собой. И ее он, может, действительно любит, но самого себя – больше. Просто ему невыносимо думать, что вот он оказался слабым, беспомощным и зависимым от своей любовницы. Ну, и пошел он, куда в таких случаях посылают. Она старательно вспоминала все, что ей в нем не нравилось: как долго и тщательно он себя разглядывает в зеркало, как заботится о своих усиках, подравнивая каждый волосок, как любовно ерошит ладонью свою стального оттенка гриву. Смотри-ка, видно, высокого он мнения о собственной наружности. Но ведь раньше-то ей нравилось, что он так за собой следит…

Эллен прошла в его ванную. На раковине валяется тюбик полузасохшей зубной пасты без крышечки. Утром в тот день Бен чистил зубы и чем-то отвлекся. Выкинуть надо. Но у нее не поднималась рука. Она отыскала крышечку и, тщательно ее завинтив, убрала тюбик на полку в аптечке рядом с его щеткой и зубным эликсиром.

Вспомнилось, как однажды среди ночи она поднялась с постели, стараясь не потревожить спавшего рядом Бена. Тихо, не включая света прошла в ванную, устроилась. А, черт! Холод какой, не унитаз, а кусок льда. Ну разумеется, он забыл опустить сиденье. Хотя почему забыл? Это же его ванная, как хочет, так все и делает, платит ведь за нее он сам.

Закусив губу, чтобы не расплакаться, она поставила сиденье на место. Вышла, плотно закрыла за собой двери. Пусть там у него все останется в точности, как было, пусть это будет картина того этапа ее жизни, который навсегда сделался минувшим.

Спустя месяц она сообщила Голди, что о Бене больше не думает, но то и дело Эллен приходилось убеждаться, что все с ним связанное в ней живо: всплывал перед глазами рисунок с букетом, протянутый ей из унитаза, и туз пик, и все остальное… Она понимала, что говорила Голди неправду. Думает Она о нем, еще как думает!

Утром, придя к себе в библиотеку, она срывала с календаря вчерашний листок и отмечала про себя: вот и еще двадцать четыре часа я каким-то образом сумела пережить.

Как-то на листке она увидела б апреля и сообразила: ведь через три дня у Бена день рождения. Тяжело ему придется, ведь исполняется ему, шутка сказать, семьдесят лет.

Может, открытку ему поздравительную послать или письмо, мол, она подумала и поняла его мотивы, она на него больше не сердится, пусть все в его жизни будет хорошо.

Эллен думала об этом весь день, придя, наконец, к убеждению, что так будет всего правильнее: поздравит его, и сама в конце концов поймет, что смогла примириться с тем, что случилось, и сумеет как-то жить дальше. У нее стало легче на душе. Подумалось, что люди, решившиеся на самоубийство, тоже испытывают облегчение, когда эта мысль у них вызревает бесповоротно. Она достала из папки чистый листок.

Охваченный каким-то беспокойством, он опять перевернулся на другой бок, взбил подушку, закрыл глаза. Сколько сейчас времени, Бен и не пробовал угадать. Не все ли ему равно? Он, возможно, вообще завтра не проснется, ну и пусть. Когда Эллен нет рядом, ему все безразлично.

Набрал в легкие воздух, медленно выпустил. Эллен… Да знает он, знает, надо ему гнать от себя мысли о ней. Но ничего не может с собой поделать, все равно она ему вспоминается ежеминутно. И не эти их минуты в постели, нет, вспоминается, какая она была теплая, когда лежала с ним рядом, как это его успокаивало и ободряло. Больше всего он любил эти ее ночные приходы к нему в комнату: силуэт на пороге, чуть подсвеченный лампой, горевшей в холле. Быстро пробегает через комнату и юрк к нему в постель. Они были как те двое на картине Шагала: парят над временем, над городом, слиты нераздельно просто потому, что они есть, и ничего не нужно им делать, чтобы почувствовать свое единство.

Он безуспешно пытался позабыть те безмятежный ночи, когда они лежали, прижавшись друг к другу, словно две ложки в футляре, и, сделав движение, чтобы повернуться на другой бок, Бен почувствовал, как напрягается ее рука на его пижамной куртке. Как будто ее преследовал страх, что, поднявшись с постели, он к ней уже не вернется… Боже мой, как же его угораздило так с Эллен поступить!

– С днем рождения, отец, – вернул его в настоящее резкий голос Мэрион.

– Да было бы с чем поздравлять, – только отмахнулся он.

– Ну полно, полно, я вот завтрак принесла.

– Черт подери, Мэрион, сколько можно твердить тебе, что я не в больнице, сам могу со всем справляться. Не нравится мне, когда завтрак на подносике доставляют.

– Но, папа, послушай, – в ее голосе слышалась усталость мученицы, вынужденной все время приносить жертвы, – я постаралась приготовить все, как ты любишь.

– И напрасно, не хочу я, чтобы мне про день рождения напоминали.

Она молча поставила поднос на столик у кровати и вышла, словно шомпол проглотив.

Его охватило ощущение вины. Ну зачем он ее то и дело расстраивает? Она же хочет ему только добра. Вот принесла омлет из белков, тост, мармелад, «Нью-Йорк таймс» и даже вазочку с одной-единственной розой, к которой прицеплена открыточка: «Счастливого семидесятилетия!»

Да он от одной этой открыточки всякий аппетит потерял бы, только терять было нечего.

Он сел в постели, развернул газету, и как-то автоматически прежде всего пробежал страницу, на которой печатались объявления в черной рамочке. Сегодня что-то совсем скверно. Вот вчера другое дело: один, про которого сообщалось в рамочке, дотянул до восьмидесяти трех, другой аж до восьмидесяти девяти, ну а вот и совсем молодец – девяносто пять оттрубил, ни дать ни взять. А сегодня о ком ни прочти, всем и семидесяти не было.

Пока не услышал, что Мэрион завела машину и уехала, Бен и не подумал одеваться. Надо бы извиниться перед нею, но только он боится, что она заведет разговоры, и тогда уж его настроение окончательно съедет вниз. И так они последнее время только препираются. И не ее это вина, а его. Сказать по правде, дерьмо он, больше ничего.

Бен натянул свитер, вышел в сад, решив поковыряться в земле. Боли у него теперь уже почти прошли, и он подумал, что пора бы взяться за сад как следует. Уже вовсю пахнет весной, значит, самое время саженцы готовить и удобрять клумбы.

Раньше он это ужасно любил, но теперь все делал просто по привычке, без всякой радости. Возни-то сколько, да и приходишь вымазанный с ног до ушей. Что он тут находил приятного – ума не приложить. Но ведь никто еще не сомневался, что у Бена слово железное: раз сказал – сделает, вот и все.

Он разрыхлил землю там, где была изгородь, – посадит тут петунии и побольше незабудок. Мэрион вчера привезла из теплицы четыре ящика с рассадой, и он их отнес в гараж, там и садовая лопатка отыскалась. Доносившийся с улицы шум машин Бен почти не замечал и не обращал внимания на любителей бега трусцой, на нянек, выгуливающих детей в колясках.

Он уже направился за петуниями, когда, окинув взглядом вскопанную грядочку, решил, что надо бы ее подровнять. И тут на улице появилась пара, обращавшая на себя внимание. Старик с палкой, как у слепых, тяжело передвигался по тротуару, поддерживаемый сиделкой, которая помогала ему переставлять ноги.

«Вот, полюбуйся. Сам будешь точно таким же года через два».