Адрес был принстонский: Квинсбери Лейн, 447.


Она катила по мосту Веррацано Нэрроуз в старом автомобиле из проката и, пытаясь подавить рыдания, так яростно сжимала зубы, что выступила кровь на губе. Скотина! Какая скотина, нет, это подумать только! Взял и к доченьке своей ненаглядной отправился, а ей ни полслова! Хотя уж ей ли не знать, что у Мэрион хватка железная. Но все равно, как он мог позволить, чтобы с ним обращались, словно с манекеном! Он что, не понимает, что нанес этим ей смертельную обиду?

Руки Эллен дрожали, и она еще сильнее стиснула руль, а изнутри поднималась волна отвращения, тошноты, пустоты, и с этим она уже никак не могла справиться, с предчувствием, что выяснятся вещи еще похуже… что не в заботах о здоровье решил Бен предпочесть ей Мэрион… что он ее попросту разлюбил.


Мэрион улыбалась, стараясь придать себе ангельский вид.

– Папа, ты бы прилег, можно пока телевизор включить, а я займусь обедом.

– Спасибо, есть не хочется, – равнодушно отозвался Бен, опускаясь в кресло, ох, осторожнее надо, опять заболело. Везде заболело, но хуже всего, что у него так и раскалывается голова.

Мэрион скрылась на кухне, а Бен смежил веки, решив вздремнуть. Чувство времени у него совсем притупилось: сидел в полузабытьи и едва расслышал звонок. Потом звонок повторился: громкий, резкий, словно дрель включили у самого его уха. Он прижал ладони к вискам. Не помогает. Ах, так похоже, кто-то к ним приехал, а ему-то казалось, что просто слуховая галлюцинация.

– Кого это сюда могло занести? – недовольно пробурчала Мэрион и пошла открывать.

На пороге появилась Эллен: бледная, с запавшими глазами, дышит тяжело, как будто бежала бегом несколько кварталов от вокзала.

Мэрион загородила ей дорогу, и какое-то мгновенье они стояли напротив друг друга, глядя глаза в глаза.

– Мне нужно поговорить с Беном, – справившись с дыханием, выдавила, наконец, Эллен.

– Прошу меня извинить, но отец не в состоянии… – начала Мэрион, но Эллен уже была в гостиной и кинулась прямо к Бену, расположившемуся в кресле.

Какой у него несчастный вид! Совсем, похоже, обессилел, – весь ее гнев, который накапливался, пока, мучаясь в заторах, Эллен катила по Нью-Джерси, улетучился в одно мгновение.

– Нам надо поговорить наедине, Бен, – сказала она кротко.

– Заходи, – голос его прозвучал слабо, смиренно.

Ей хотелось броситься к нему, обнять, прижаться всем телом, шепча, что напрасно он так, что дома все будет иначе, но Эллен не собралась с духом сделать это.

– Отец, я на кухне, если я тебе понадоблюсь, – объявила Мэрион и нехотя удалилась, оставив их наедине.

Он не поднимал глаз. Голова низко склонилась, поникла, как безжизненная. Смотрит пустым взглядом на свои вельветовые тапочки, как будто больше его не интересует ничто в мире, только эти шлепанцы, которые Мэрион ему принесла минут десять назад.

– Почему ты это сделал? – спросила Эллен напрямик.

– Потому что струсил.

– Бен! – голос ее задрожал. – Тебе здесь нечего делать, Бен, милый. – Она плюхнулась на пол рядом с его креслом. Теперь он уже не мог делать вид, что на нее не смотрит.

– Эллен, но ты ведь понимаешь, нужно, чтобы я побыл дома…

– Дома? Твой дом там, где мы вместе. Со мной! Разве ты в этом сомневаешься?

Он покачал головой.

– Нет, такого не может быть.

– Но я ведь люблю тебя, как же тогда «не может быть», «не может быть»?

В ее глазах было столько боли, в них так ясно читалась любовь к нему, что он невольно отвел взгляд, снова уставившись себе под ноги.

– Нельзя быть таким эгоистом.

– Прошу тебя, не надо опять нести этот вздор про то, что ты эгоист.

– Это не вздор. Хватит притворяться, не век же так будет.

– Так ты притворялся, что полюбил меня? Притворялся?

– Перестань, Эллен, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Я старше тебя на тридцать пять лет, понимаешь, это же ужасно – на тридцать пять.

– Пять-пять-пять, попка хороший хочет жрать. Он уставился на нее, ничего не понимая.

– Вот и ты так же: твердишь, как попугай, которого Мэрион двум фразам выучила.

– Не в Мэрион дело. Я долго думал и осознал, что у нас с тобой нет будущего. Взглянул на себя в зеркало и осознал.

– В зеркало?

– Ну, помнишь, когда мне спешно надо было в туалет? Вот я увидел: совсем я беспомощный старик, а ты меня на горшок сажаешь.

– Ты что же, не сделал бы для меня то же самое, если бы нужда заставила?

– Но я ведь только хочу, чтобы ты жила настоящей жизнью, а не превращалась в сиделку при старике.

– А я хочу быть сиделкой при старике.

– Знаешь, тебе опять пора к психотерапевту этому недоделанному, ты, видно, совсем помешалась.

– А ты вообще скотина. Только не думай, что тебе удастся от меня избавиться, если будешь меня оскорблять. Не выйдет у тебя ничего. Слишком ты мне нужен.

Голова Бена снова упала на грудь.

– Прости меня, Эллен. Но я решил твердо, и уродовать тебе жизнь я больше не стану.

– Знаешь, я уж сама разберусь, уродуешь ты мне жизнь или не уродуешь…

Он промолчал. Воцарилась тишина, и оба боялись ее нарушить. Наконец, Эллен заговорила тихо и медленно:

– Хорошо, Бен, я, кажется, поняла. Ты не обо мне заботишься, если разобраться. Не обо мне, а о себе. Тебя угнетает чувство, что впервые за всю свою жизнь ты от кого-то зависишь. Хотя такое с каждым может случиться: под машину, например, попадешь, заболеешь – и тогда не обойтись без другого. – Она погладила его по руке. – А может, и не надо всегда все делать в одиночку?

Он слабо махнул в ответ.

– Прости, Эллен, но я просто не могу так жить и дальше.

Она вскочила на ноги, преследуемая чувством, что ей нанесли пощечину.

– Не можешь? То есть как это – не можешь? – Голос ее дрожал, почти срывался. – Нас столькое связывало, мы столько вместе пережили и перечувствовали, а теперь ты, стало быть, не можешь? – она сорвалась на крик.

– Мисс Риччо! – Мэрион решительно вошла в гостиную, держась, как сержант полиции. – Я никому не позволю так обращаться с моим отцом. Прошу вас удалиться.

А Бен сидел молча, уронив голову на грудь. Так и не двинулся, пока не услышал, что закрывается дверь.

Тогда он медленно поднялся, опираясь ладонями о спинку кресла. Подскочила Мэрион, но он ее отстранил. Хотя каждое движение давалось ему ценой жуткой боли.

– Не надо, я пока еще не калека, – проговорил Бен сквозь стиснутые зубы.

– Ну конечно, нет. Но надо набраться терпения, – щебетала Мэрион. – Терпение, и еще раз терпение.

Он попытался сделать шаг, другой, но не устоял и тяжело грохнулся на стул. Мэрион не промолвила ни слова, но достаточно было только взглянуть на нее: ведь я же предупреждала – словно гигантскими буквами было написано на ее лице.

Собрав в кулак всю свою волю, пусть не думает, что ее взяла, Бен снова встал на ноги. Черепашьими движениями, шажок за шажком – руки на стене, ползет, словно ощупывая сантиметр за сантиметром, – Бен добрался до комнаты за кухней, которая была для него приготовлена, чтобы ему не приходилось лезть вверх по лестнице. Весь дрожа от холодного пота, Бен опустился на кровать. Закрыл глаза.

– Папа, прошу тебя, один глоточек, – Мэрион поднесла ему стакан с какой-то жидкостью.

Пить очень хотелось, но все равно он отказался. Замотал головой, жидкость расплескалась по подбородку.

Мэрион тяжело вздохнула, не скрывая своего раздражения.

– Ну, папа, хватит уже вести себя как ребенок. Тебе же врач ясно сказал: как можно чаще пить.

Бен стиснул зубы, чтобы не вырвались слова, так и вертевшиеся у него на языке.

А вертелось у него на языке, кричало в нем одно и то же: «Эллен, прошу тебя, вернись!» Но он не проронил ни звука – пусть в нем это все и останется, задавленное тяжкими плитами депрессии, которые никому не отодвинуть в сторону.


Впоследствии Эллен так и не могла припомнить, как ей тогда удалось добраться до дома. Она гнала машину, а лицо ее заливали слезы, и расплывалось бегущее впереди шоссе. Но она все-таки сумела вернуть автомобиль в прокатную контору, сесть в метро, выйти на нужной станции. Переступив порог квартиры, она бросилась на постель. Рыдала, пока сил не осталось больше ни на что, и тут ее сморил сон – мгновенный, беспробудный, хотя, едва проснувшись, она сразу все вспомнила и опять залилась слезами.

Впервые в жизни ей стало понятно, что у человека может возникнуть мысль о самоубийстве, – это когда вот такая внутри пустота, и выносить ее просто невозможно. Даже в тот вечер, когда она застукала Рихарда с Джиной, ей было скверно, но не до такой степени. Ее тогда душила обида, захлестывало яростное негодование, но не было чувства, что жизнь для нее кончилась. А вот Бен сумел ее до такого довести – впервые за все ее годы, – но виновата в общем-то она сама: нельзя было, чтобы он взял над нею такую большую власть. Если любишь человека так, как она полюбила Бена, то лишаешься последних возможностей защитить себя в одиночку, ибо веришь любимому безраздельно, мысли не допуская, что он может тебя ударить в самую слабую точку. Нет, ну как он мог столь грубо обмануть ее доверие? Как он на это решился?

А какой-то голос нашептывал ей, что вовсе Бен ее не обманывал, не посмел бы обмануть… что он непременно вернется. И заслышав на лестнице чьи-то шаги, она невольно настораживалась: уж не он ли? А потом лились новые потоки слез разочарования.

К утру у нее ломило все тело с ног до головы. Она с трудом заставила себя выбраться из-под одеяла. Боль так и пронзала ее, заставляя сгибаться чуть ли не до пола. Она добралась до ванной, где ее вывернуло. Позвонила в больницу, отпросилась – сегодня не придет, слишком скверно себя чувствует.

Назавтра ей стало еще хуже. Непонятно, что это с нею такое, не то грипп, не то, как она подозревала, разыгрывается ее язва, а может, это все соматическое… ладно, почему-то она даже рада, что свалилась с ног. Лучше уж эта физическая немощь, чем незатихающая боль в ее душе.