Ставни на окнах были заперты, но через некоторое время глаза притерпелись к темноте, и она догадалась, что очутилась в бывшем кабинете Скэммелла. Полки теперь опустели, но на столе все еще лежало несколько религиозных брошюр. Одну из них она разорвала в клочья, прекрасно сознавая бессмысленность своего протеста. Не брошюру ей хотелось распотрошить, а весь этот дом. Ей хотелось вопить, плакать, колотить кулаками в дверь, но она не хотела тешить мучителей зрелищем своего полного поражения.

А поражение она потерпела. И, стоя в комнате, напряженная и испуганная, она сознавала, что ее ждут безрадостные дни. Она сдерживала слезы, и ненависть придавала ей силы. Кэмпион прислушалась к голосам в коридоре. Гримметт что-то объяснял, но что — она не могла разобрать. Скэммелл же сначала возвысил голос от удивления, потом от возмущения, а потом сник. Открылась и закрылась парадная дверь, и теперь до нее долетали лишь голоса Скэммелла и Гудвайф.

Кэмпион с детства не выносила приглушенных голосов, С тех самых пор, как она прислушивалась к злобным словам родителей, предвещавшим жестокое наказание. В такие ночи она изо всех сил молилась. Молилась об одном-единственном намеке на любовь Иисуса. Но ответом всегда был лишь ветер в Уэрлаттоне, давящая темнота, окутывавшая большую лужайку, и далекие голоса.

Время шло. Сама того не замечая, она задыхалась, словно не могла унять сердце без свежего воздуха. Она успокоилась, правда, не сразу. За окном наступала ночь. Кэмпион попыталась открыть ставни, но против металлических прутьев ее пальцы были бессильны.

Она молилась. Молилась об избавлении. Она знала, что Бог есть и что Иисус — это любовь. Вопреки всему опыту своего детства, она упорно верила, что Бог есть добро и любовь. Она молилась, но не пуританскому Богу наказания, а Богу любви. Однако даже когда она произносила свои молитвы, те не вселяли надежды.

Повернулся ключ. Этот звук опять воскресил в ней страхи детства. Открылась дверь, и появилась свеча, точь-в-точь так же, как тогда, когда поздно вечером приходил отец с ремнем в руках. Когда он отсылал прочь служанку Чэрити, на его лице лежала мрачная тень Бога. На сей же раз пожаловал Сэмьюэл Скэммелл.

Он закрыл за собой дверь, поставил свечу на стол и смущенно улыбнулся стоявшей у окна девушке.

— Помолимся, Доркас? Она промолчала.

Он жестом предложил ей обойти вокруг стола и указал на пол.

— Я подумал, если мы вместе преклоним колени и поведаем Ему о наших бедах, нам, возможно, станет легче.

Она удивилась, насколько спокойно прозвучал ее голос.

— Он разрушил стены Иерихона. У вас есть труба? Скэммелл поежился от прозвучавшего в ее голосе презрения.

— Ты не поняла, Доркас. Ты больна. — Он всплескивал руками, стремясь объяснить ей что-то. — Смерть отца — это тяжело пережить. Доктор Фендерлин сказал, что тебе нужно принимать лекарство. Ты должна отдохнуть, милая, отдохнуть в Дорсете.

Он нелепо затряс головой, потом перешел на язык Сиона, чтобы не слишком задумываться. — Господь и Спаситель наш Иисус Христос поможет нам, Доркас. Возложи на него свои заботы и свою вину. — Его голос креп по мере того, как он входил в ритм восхваления. — Пусть нам трудно, Доркас, пусть нам плохо, но Он есть! Я знаю! Своей жизнью я это доказал. Доказал его спасительной милостью, кровью агнца, Доркас!

— Замолчите! — закричала она. — Замолчите!

Гудвайф советовала ему проучить Кэмпион, говорила, это решит все проблемы, и теперь он думал, может быть, она была права. Он заморгал. Он сознавал, что не принадлежит к числу сильных натур, иначе он бы воспротивился настояниям Гримметта поженить их этой же ночью. Скэммелл возражал, что совершенное ночью бракосочетание незаконно, Гримметт же лишь отмахнулся.

— Предоставьте это сэру Гренвиллу, сэр. Он знает, что законно.

Стало быть, это и есть брачная ночь Сэмьюэла Скэммелла, ночь, когда он возьмет на себя священную обязанность, возложенную на него Мэттью Слайзом, вести Доркас по пути спасения. Религиозность Скэммелла подарила ему и эту ночь, и эту невесту. И хоть вся его плоть жаждала ее, он был поражен силой ее непокорности. Гудвайф, пожалуй, была права. Вероятно, ему следует добиться послушания хорошей поркой. Он попробовал еще раз увещевать ее.

— Ты действительно спасена, Доркас?

Она презирала его. Высокая и несгибаемая, она стояла у закрытых прутьями ставней.

— Я верую в Иисуса Христа. Он ответил механически:

— Слава Господу. Слава Господу.

— Но я не такая христианка, как вы.

Вид у него был озадаченный. Палец почесал пещерообразную ноздрю.

— Есть только один тип христианства, Доркас.

— И что же это за тип?

Он был доволен, что наконец-то она с ним заговорила. Может быть, ему не придется расстегивать толстый ремень. Он улыбнулся, и его пухлые губы заблестели в свете единственной свечи.

— Христианин — это человек, признавший Иисуса своим господином, следующий его заповедям.

— Которые гласят, что нужно любить друг друга и поступать с другим так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. — Она засмеялась. — Разве вы так поступаете? Навязывать себя мне — значит следовать одной из Его заповедей?

Он нетерпеливо затряс головой.

— Нет, нет и нет. Если человек избран Богом, если в нем сильна вера, Доркас, тогда у него есть долг, да, долг, просвещать других. Никто не сказал, что христианином быть легко, Доркас, но все же мы должны быть пастырями своего стада. Мы должны его направлять.

На ее лице проступило безмерное презрение.

— Я — одна из «них»? Меня нужно направлять? Он закивал, стремясь, чтобы она поняла.

— Женщины слабы, Доркас, плоть в них сильнее духа. Но путь женщины легче, ибо это путь послушания. Если ты смиришься и будешь кроткой, тебе ни о чем не придется беспокоиться. Я прихожу к тебе, Доркас, как повелел Господь, желая направить тебя на путь добра. Ты должна покориться и молиться, Доркас, сознавая, что такова Его воля.

Она наклонилась вперед, опершись о стол, и он вздрогнул, увидев ярость в ее лице. Ее слова бичевали его.

— Покорись! Послушание! Вот и все, что вы знаете. Наказание, ненависть — вот ваша религия. Если бы Христос вернулся сегодня, знаете, что бы вы сделали? Вы бы побежали за молотком и гвоздями, вопя, чтобы кто-нибудь сколотил крест. — Она выпрямилась. — Вы женитесь на мне не из христианского долга, Сэмьюэл Скэммелл. Вы женитесь да мне потому, что так вы разбогатеете, и потому, что вы жаждете вот этого! — Она раздвинула полы накидки, демонстрируя свою фигуру. Она плюнула на его религиозные трактаты. — Это за вашу жадность, а это — за похоть.

Злость душила его, злость, распаляемая воспоминаниями о том, как с ним обращалась мать. Гудвайф права! Ее следует выпороть! Его унизили в собственном доме, но он этого не потерпит. Злость придала ему мужества, руки потянулись к ремню, чтобы его выдернуть, а слова сами собой слетали с губ.

— Ты богохульствуешь, женщина! Ты грешница! Но ты будешь спасена. Будешь!

Ремень был высвобожден, и Кэмпион померещилось, будто вместе с деньгами отца на плечи Скэммелла опустилась и его мантия. С яростным, нечленораздельным бормотанием он согнул ремень в правой руке, а потом замахнулся, чтобы хлестнуть ее через стол.

Она еще раньше ухватилась за край стола, а теперь, с неожиданной даже для себя силой, приподняла его. И поднимала все выше и выше, так что и свеча и трактаты заскользили вниз, пламя заколебалось, а потом внезапно наступила темнота и стол опрокинулся, со всего размаха ударив Скэммелла по ноге.

Он завопил, как неуклюже кастрированный бычок, потом вопль перешел в преисполненные жалости к себе причитания. В дверь забарабанили.

— Хозяин! Хозяин! — Это была Гудвайф.

— Боже мой! У меня сломана нога! Кэмпион стояла неподвижно.

— Хозяин! Хозяин! — орала Гудвайф.

— Иду! — Скэммелл тыкался в темноте, всхлипнув, когда в очередной раз споткнулся обо что-то, потом закопошился у двери.

Она открылась, и взору предстал скрючившийся Скэммелл с перекошенным от боли лицом, обращенным к свече, которую принесла Гудвайф.

— У меня сломана нога!

— Нестрашно, сэр. — Через всю комнату Гудвайф победоносно посмотрела на Кэмпион. — Священник прибыл, хозяин. С Книгой и всем, что полагается.

Скэммелл наполовину выпрямился, обернулся к Кэмпион и снова перевел взгляд на Гудвайф.

— Священник?

— Да, хозяин. На вашу свадьбу. — Она посмотрела на Кэмпион с мстительной, злорадной улыбкой. — На свадьбу Доркас. Какая счастливая ночь!

В прихожей послышался гул. Кэмпион замотала головой.

— Нет!

— Да! — Гудвайф вошла в комнату, поставив свечу на полку. — Уходите, хозяин. Приготовьтесь. Я присмотрю за Доркас. Неприятностей не будет.

Утро этого дня для Кэмпион было залито солнечным светом их с Тоби любви, теперь же она оказалась в кромешной тьме, а ночью станет женой. Женой Скэммелла.

Тоби дважды пытался ускользнуть из Булл-Инн-Корт и дважды замечал пикеты солдат, охранявших узкие переулки. С криками, эхом отдававшимися среди высоких стен, они рыскали по окрестности, обыскали несколько домов, тыча пиками под кроватями и в темных углах погребов и чердаков.

Наступила ночь. Он страшно мучился, потому что обязан был бежать, а вместо этого сидел в ловушке. Миссис Свон была готова сделать для него что угодно, но она не могла тайно провести его под носом у солдат. Так что приходилось ждать. Он молился безнадежно, беспомощно и изводил себя, представляя участь Кэмпион.

Солдаты исчезли уже после десяти, но даже тогда Тоби был вынужден передвигаться с бесконечной осторожностью, присматриваясь к каждой тени, прежде чем пересечь улицу или свернуть в переулок. Он направился к реке, чувствуя себя словно раздетым в трепещущем пламени факела, освещавшего Тэмпл-Стэрз, но он знал, что так быстрее всего найдет дом Скэммелла.

Ночью лодочников оставалось не много, работы хватало, чтобы занять некоторых из них до полуночи. Тоби знал, что должен быть терпелив, но это было так трудно. Он беспомощно смотрел, как справа появлялись едва заметные носовые огни, как они становились все ярче и проносились мимо в сторону города. Лодки перевозили запоздавших пассажиров из Уайтхолла, но никто из них почему-то не стремился вылезать у причала Тэмпл-Стэрз. Наконец появилась пустая лодка, и Тоби ступил на корму.