Она перечитала письма за три года, пропуская религиозные наставления, пробегая глазами новости из Лондона, в высокопарном стиле изложенные Джоном Прескоттом, ее дедом со стороны матери. Она дошла до письма, в котором Мэттью и Марту поздравляли с рождением сына, «что принесло всем нам много радости и счастья». Она остановилась, пытаясь ухватить промелькнувшую мысль, потом нахмурилась. Ни в одном письме не упоминалось о ней, не считая общих слов «о детях».

Из писем 1625 года она выудила новое имя — Кони. В одном послании за другим говорилось о Кони: «хороший человек», «деловой человек», «мы надеемся, что Кони тебе написал», «ты ответил мистеру Кони? Он заслуживает, чтобы ты ему ответил». Но нигде не было ни малейшего намека на то, почему мистер Кони должен заниматься какими-то делами Мэттью Слайза или Джона Прескотта. В письме, отправленном, очевидно, уже после того, как Мэттью Слайз побывал в Лондоне, были слова о «деле, о котором мы беседовали». Каким бы ни было это дело, оно было слишком важным, чтобы доверить его бумаге.

А после 1626 года прекратились сетования на то, что Мэттью Слайз не может разобраться в своих финансовых проблемах. Теперь речь преимущественно шла о богатстве Слайза, о том, что «Бог щедр и благосклонен к тебе, за что мы очень благодарны»; в другой раз высказывалось намерение «посетить Уэрлаттон». Значит, где-то в 1625 — 1626 годах отец переехал из Дорчестера. Тогда ей было максимум три, и переезда она не помнила. Кроме усадьбы Уэрлаттон, она ничего не знала. Кэмпион пробежала глазами еще несколько писем в поисках объяснения внезапно привалившему богатству, но объяснения не было. В предыдущем году отец представал борющимся за существование торговцем, а в следующем — владельцем огромного поместья и большой усадьбы.

Письмо от 1630 года было написано другим почерком. Здесь Мэттью Слайзу сообщалось о кончине его тестя; рукой Слайза была сделана приписка о смерти тещи неделю спустя. «Чума» — так гласило краткое объяснение.

Кто-то громко постучал в дверь кабинета. Кэмпион отложила письмо и провела пальцами по распущенным волосам. Стук повторился.

— Кто?

— Эбенизер. Я хочу войти!

— Нельзя. Уходи.

Она была полуодета, волосы распущены, она никак не могла впустить его.

— Что ты там делаешь?

— Ты прекрасно знаешь. Убираюсь!

— Нет! Я подслушивал.

— Уходи, Эб! Я читаю Библию.

Она подождала, пока не услышала, как он, ворча, прошел по коридору, потом встала на затекшие ноги и зажгла побольше свечей. Кэмпион забеспокоилась, что Эбенизер может прокрасться в комнату через окно или подглядывать сквозь щели в портьерах. Она затаилась между окном и портьерой, всматриваясь в ночной мрак. Быть может, любопытство погонит Эбенизера в сад. В темноте ухала сова, над лужайкой носились летучие мыши, но Эбенизер не появлялся. Никаких подозрительных звуков не было.

Она помнила, как не одну ночь пролежала без сна в холодной детской кроватке, прислушиваясь к перебранке родителей. Детским чутьем она угадывала, что, поссорившись, те обязательно выместят злобу на ней.

Письма ничего ей не поведали, ничего не прояснили, ничего не сказали о печати. Однако оставались еще документы с математическими выкладками. Она устало подняла их, разложила и принялась за чтение. По всей вероятности, именно над этими бумагами Мэттью Слайз просиживал долгие ночи, доведенный до такого состояния, когда он молился, мучительно борясь со своим Богом. Она с удивлением разглядывала его труд.

Отец верил, что в Библии содержалось два разных плана. Первый понятен любому, кто удосуживался прочитать книгу, второй же замаскирован тайными числами, скрытыми в тексте. Как алхимик, силящийся превратить ртуть в золото, Мэттью Слайз бился над тем, чтобы при помощи Священного Писания проникнуть в тайну Бога.

«Слава Богу!» — начиналась одна из страниц. Кэмпион поняла, что он трудился над книгой Откровения Иоанна Богослова, где число, связанное со зверем, антихристом, Папой Римским, значилось как 666. Он попытался разделить его на 12 и, так как это оказалось невозможным, был доволен. 12, по-видимому, было числом Божьим. В четырнадцатой главе Откровения говорилось, что на горе Сион будут стоять 144 000 человек. Отец в восторге разделил это количество на 12 (число «апостолов и племен Божьих») и получил ответ 12 000. Это почему-то представлялось очень символичным, потому что было подчеркнуто им двенадцать раз. Затем шли новые примеры деления. На три — Святая Троица, на четыре — « столько углов на свете» и на шесть — тут было просто помечено, что это половина от 12-ти.

Но на каждый такой успешный расчет приходились ужасающие неудачи. В книге Даниила предсказывалось, что конец света, мерзость запустения наступят на 2990-й день после «конца жертвоприношений». Мэттью Слайз бился над этим числом, но ничего не получалось; тайна оставалась неразгаданной, и в отчаянии он переписал отрывок из той же книги Даниила, выражавший его разочарование: «Ибо сокрыты и запечатаны слова сии до последнего времени».

Запечатаны. Она пожала плечами. Это слово не имело значения для отца, вместо него он подчеркнул «сокрыты». Сокрыты. Она нахмурилась, забыв о молитве, потому что в голове шевельнулось какое-то воспоминание, за которое она никак не могла зацепиться, и она вслух произнесла эти слова: «Сокрыты. Сокрыты». Она испытывала то же, что испытывал, должно быть, Тоби Лэзендер, когда ощущал давление воды холодными пальцами и знал, что рыба у него между ладоней, однако все еще не могла ни с чем связать эти слова. Сокрыты.

Кони. Договор. Сокрыты.

Внезапно она подумала о Тоби Лэзендере и вдруг ясно увидела его лицо, чего не могла сделать уже несколько недель. Она улыбнулась темноте, потому что теперь вся сосредоточилась на побеге, и он, думала Кэмпион, будет тем человеком, к которому она убежит. Может быть, он ее вспомнит, а даже если и нет, все равно поможет ей, потому что был с ней добр, щедр, дружелюбен, пусть всего один только день. Потом она осознала всю обреченность своей затеи. Как добраться до Лондона без денег?

Она вздохнула, закрыла окно и вдруг застыла. Сокрыты. Она вспомнила. Вспомнила похороны матери четыре года назад, плач на женских скамьях, длинную-предлинную проповедь Верного До Гроба Херви, в которой он уподоблял Марту Слайз библейской Марте, и вспомнила слово «сокрыты». Отец на похоронах вдруг стал молиться и в своей молитве употребил именно это слово. Нельзя сказать, чтобы он как-то по-особенному его употребил, скорее, как ей помнилось, с каким-то подтекстом произнес.

Как раз перед тем Мэттью Слайз сделал паузу. Эхо замерло между каменных колонн, прихожане смутились, решив, что отец чересчур разволновался. Молчание затягивалось. Он говорил что-то вроде: «Ее жизнь на земле окончена… ее дела…» — и тут смутил присутствующих долгой паузой. Она помнила замешательство публики, рыдания Гудвайф, помнила, как сама она подняла голову, чтобы украдкой взглянуть на отца. Лицо его было воздето вверх, кулак поднят. И, пока длилась томительная пауза, Кэмпион поняла, что он не разволновался. Он просто потерял нить молитвы. И ничего больше. Она видела, как он, словно спохватившись, тряхнул массивной головой и закончил фразу словом сокрыты.

Вот и все. Но тогда ей это показалось странным, будто подразумевались какие-то остатки жизни ее матери, сокрытые в буфете. Больше она почти ничего не помнила о похоронах, кроме скорбных песнопений над свежей могилой, когда ветер сдувал снег с высокой гряды. Сокрыты.

Негусто, но хоть что-то. Письма приходили от родителей Марты Слайз, а Кони, кем бы он ни был, появился в их жизни как раз тогда, когда Мэттью Слайз разбогател. И ей подумалось: а что, если печать и ее тайна спрятаны не здесь, а в комнате матери? Все еще сокрыты? Ждут?

Она быстро оделась, задула свечи и повернула ключ в замке. Поддаваясь, он заскрежетал, и она замерла, но из коридора не доносилось ни звука. Надо поискать наверху в спальне родителей, которая пустовала в ожидании новых хозяев: все были уверены, что они со Скэммеллом поженятся еще до дня ее рождения в октябре.

Все слуги, кроме Гудвайф, спали в дальнем крыле дома, где находилась и ее собственная спальня. Скэммелл обосновался в комнате над главным входом, и когда она задержалась на верхней ступеньке ведущей туда лестницы, ей стало слышно, как он храпит. Гудвайф была ближе всех, ее спальня выходила прямо в гардеробную матери, и Кэмпион понимала, что двигаться ей придется как можно осторожнее. При малейшем шорохе Гудвайф проснется и выкатится, пылая гневом, навстречу непрошеному гостю. В одних чулках Кэмпион прокралась по короткому коридору в просторную комнату, где ее родители делили безрадостное ложе.

В комнате пахло воском. Кровать была покрыта тяжелым льняным покрывалом, морщившимся возле столбиков для мрачного балдахина. Справа была гардеробная отца, слева матери. Она заколебалась.

В комнате было темно. Она пожалела, что не догадалась прихватить свечу, но занавески были открыты, и глаза постепенно привыкли к мраку. Она слышала собственное дыхание. Любой шорох казался многократно усиленным: шуршание платья и нижних юбок, шарканье чулок по дощатому полу.

Она глянула направо, услышав даже шелест собственных волос, задевших плечо, и увидела хаос в гардеробной отца. Кто-то побывал здесь до нее, вытряхнул все из комода, сбросил одежду с полок. Она подозревала, что с комнатой матери обошлись так же. Дверь была приотворена.

Она прокралась к ней, осторожно перенося свой вес с одной ноги на другую, замирая при каждом скрипе половицы. И вот ее рука уже касается двери и толкает ее.

В лунном свете предстала маленькая комната. Дверь в дальнем конце, которая вела прямо в покои Гудвайф, была закрыта. Если кто-то и обшаривал эту комнату, то привел ее после себя в порядок, а более вероятно, что позднее здесь побывала Гудвайф. Теперь тут хранились тяжелые льняные простыни, белевшие на полках. В комнате пахло рутой — Гудвайф считала, что этот запах отпугивает моль.