В пятницу, после заключительной операции на моем бедре, мама приносит домашний халат, который велик мне на целый размер, и большой бумажный пакет сэндвичей с яйцом. Я даже могу не спрашивать, что в пакете: запах сероводорода пропитывает воздух, как только мама открывает сумку. Папа шепчет слова извинения и демонстративно машет перед носом рукой.

– Джози, сестры меня убьют, – говорит он, открывая и закрывая дверь в палату.

– Яйца ее подкрепят. Она слишком худенькая. Да и вообще, чья бы корова мычала. Ты вечно испускаешь ужасные запахи, обвиняя в этом собаку, которая уже два года как умерла.

– Я просто хочу сохранить романтику наших отношений, любимая.

Мама осторожно оглядывается и понижает голос:

– Трина говорит, что, когда ее последний бойфренд устраивает газовую атаку, он накидывает ей на голову одеяло. Нет, ты представляешь?!

Папа поворачивается ко мне:

– А вот когда я такое делаю, мама готова сменить местожительство.

Они смеются, но атмосфера явно напряженная. Я это кожей чувствую. Когда твой мир скукоживается до пространства, ограниченного четырьмя стенами, у тебя возникает обостренное чутье на малейшие изменения в воздухе. Это всегда чувствуется по тому, как врачи отворачиваются, рассматривая рентгеновские снимки, или как медсестры прикрывают рот, когда говорят о ком-то, кто только что умер в соседней палате.

– Что? – спрашиваю я. – В чем дело?

Родители беспомощно смотрят друг на друга.

– Понимаешь… – Мама присаживается на край постели. – Доктор сказал… Консультант сказал… что не совсем ясно, как ты могла упасть.

Я откусываю кусочек сэндвича с яйцом. Я уже могу что-то поднять левой рукой.

– Ах, ты об этом. Меня отвлекли.

– Когда ты ходила по крыше.

Я молча жую.

– Солнышко, а ты, случайно, не страдаешь лунатизмом?

– Папа, я еще ни разу в жизни не ходила во сне.

– А вот и нет. Когда тебе было тринадцать, ты во сне спустилась по лестнице и съела половину торта, испеченного Трине на день рождения.

– Ну, тогда я просто была немного сонной.

– И еще уровень алкоголя в крови. Они сказали… что он у тебя просто зашкаливал.

– У меня выдался тяжелый вечер на работе, вот я и выпила бокал-другой и поднялась на крышу подышать воздухом. А потом меня отвлек голос.

– Значит, ты слышала голос.

– Я просто стояла на крыше и смотрела вниз. Иногда я так делаю. А когда у меня за спиной послышался голос какой-то девочки, я испугалась и оступилась.

– Девочка?

– Я и правда слышала ее голос.

– А ты уверена, что это была реальная девочка? Не вымышленная… – спрашивает папа.

– У меня повреждено бедро, но не голова.

– Да, они точно говорили, что «скорую» вызвала какая-то девочка. – Мама предостерегающе касается папиной руки.

– Итак, ты утверждаешь, что это действительно был несчастный случай, – продолжает папа.

Я даже прекращаю жевать. Они виновато отворачиваются друг от друга.

– Что? Неужели вы думаете, будто я специально прыгнула вниз?

– Мы ничего не утверждаем. – Папа чешет в затылке. – Просто… мы немножко удивлены, что ты разгуливала по крыше дома в предрассветный час. Ведь ты всегда боялась высоты.

– Я была помолвлена с человеком, который считал нормальным подсчитывать число калорий, сожженных им во время сна. Господи боже мой! Значит, вот почему вы со мной так нянчитесь. Неужели вы думаете, что я пыталась покончить с собой?

– Просто он спрашивал разные…

– Кто вас спрашивал? О чем?

– Тот парень, психиатр. Милая, они только хотят убедиться, что ты в порядке. Мы знаем, тебе было… Ну ты понимаешь… После…

– Психиатр?

– Тебя собираются поставить на учет. У нас была долгая беседа с докторами, и ты едешь домой. Будешь жить с нами, пока не поправишься. Ты не можешь оставаться одна в своей квартире. Это…

– Вы что, были в моей квартире?

– Ну нам же надо было собрать твои вещи.

В комнате повисает тягостное молчание. Я представляю, как они стоят на пороге моей квартиры, мама судорожно сжимает сумку при виде грязного постельного белья, батареи пустых бутылок на каминной доске, половинки шоколадки «Фрут энд натс», одиноко лежащей в пустом холодильнике. Представляю, как родители переглядываются и качают головой. Бернард, ты уверен, что мы не перепутали адрес?

– Это… не совсем подходящее место для человека, идущего на поправку. И сейчас тебе лучше быть со своей семьей. Хотя бы до тех пор, пока снова не встанешь на ноги.

Меня так и подмывает сказать им, что я отлично справлюсь в своей квартире и не важно, что они там о ней думают. Я хочу делать свое дело, и возвращаться домой, и забывать обо всем до начала следующей смены. Меня так и подмывает сказать, что я не желаю возвращаться в Стортфолд, чтобы снова стать Той Девицей: Той, Которая. Не желаю ощущать тяжесть маминого тщательно скрываемого неодобрения, не желаю выслушивать папино жизнерадостное «все хорошо, все хорошо, все как прежде», словно если он будет твердить это, точно заклинание, все действительно будет хорошо. Я не желаю каждый день проходить мимо дома Трейноров, вспоминая о том, что когда-то была его частью, и от этого никуда не деться. Но я ничего не говорю. Потому что внезапно чувствую себя ужасно усталой, и вообще у меня везде болит и больше нет сил бороться.


Спустя две недели папа привозит меня домой в своем служебном фургончике. В кабине есть место только для двоих, поэтому мама остается убирать к моему приезду дом. И по мере приближения к Стортфолду у меня постепенно начинаются нервные спазмы в животе.

Жизнерадостные улицы родного города кажутся чужими. Я смотрю на них отстраненным, критическим взором, невольно отмечая, какое здесь все бедненькое, но чистенькое. Неожиданно я начинаю понимать, что увидел Уилл, когда впервые приехал домой после аварии, но сразу же отбрасываю эту мысль. Когда мы сворачиваем на нашу улицу, я вдруг ловлю себя на том, что вжимаюсь в спинку сиденья. Мне совсем не хочется вести вежливые разговоры с соседями и давать объяснения. Не хочу, чтобы меня осуждали за то, что я сделала.

– Ты в порядке? – Папа как будто читает мои мысли.

– Отлично.

– Вот и молодец. – Он ободряюще кладет мне руку на плечо.

Мама уже встречает нас на пороге. Похоже, последние полчаса она караулила у окна. Папа ставит одну из моих сумок на ступеньку и возвращается, чтобы помочь мне выйти из машины и забрать вторую сумку. Теперь я уже могу обходиться только тростью. Медленно ковыляя по подъездной дорожке, я спиной чувствую, как колышутся занавески в соседних домах. И буквально слышу шепотки соседей: Посмотри, кто тут у нас объявился. Как думаешь, что она на сей раз натворила?

Папа направляет меня вперед, внимательно следя за моими ногами, словно они могут занести меня куда не надо.

– Ну как, нормально? – без устали твердит он. – Вот так, потихонечку.

Я вижу в прихожей за маминой спиной дедушку. На нем клетчатая рубашка и парадный голубой джемпер. Ничего не изменилось. Те же обои на стенах. Тот же ковер в прихожей, который, судя по белесым полосам, мама пылесосила не далее чем сегодня утром. На крючке висит моя старая синяя куртка с капюшоном. Восемнадцать месяцев. У меня такое чувство, будто я отсутствовала целых десять лет.

– Не торопи ее, – говорит мама, нервно ломая руки. – Бернард, ты слишком быстро идешь.

– Она явно не собирается соревноваться с Мо Фарахом[1]. Но если пойдет еще медленнее, нас примут за лунатиков.

– Осторожней, ступеньки! Бернард, может, подстрахуешь ее сзади, пока она поднимается. Ну, ты понимаешь, на случай, если она вдруг начнет падать назад.

– Я знаю, где у нас ступеньки, – цежу я сквозь стиснутые зубы. – Хотя и жила здесь всего-навсего двадцать шесть лет.

– Бернард, проследи, чтобы она не споткнулась о тот выступ. Ты же не хочешь, чтобы она сломала и второе бедро.

Господи! Неужели и у тебя, Уилл, все было так же? Каждый божий день?

И тут, отодвинув маму в сторону, на пороге появляется моя сестра.

– Мама, ради бога! Ну давай же, Хопалонг![2] Нечего устраивать здесь бесплатный цирк.

Трина просовывает руку мне под мышку и на секунду оборачивается, чтобы бросить испепеляющий взгляд на соседей. Она возмущенно поднимает брови, словно хочет сказать: какого черта?! Я могу поклясться, что слышу шуршание задергивающихся занавесок.

– Проклятые зеваки! Ну да ладно. Поторапливайся! Мне еще надо успеть отвезти Томаса в клуб, а я обещала, что до этого ты покажешь ему свои шрамы. И боже мой, до чего же ты отощала! Твои сиськи, наверное, теперь похожи на два мандарина, засунутые в пару носков.

Очень нелегко смеяться и одновременно идти. Томас так стремительно бросается меня обнимать, что я останавливаюсь и упираюсь рукой в стенку, чтобы не навернуться, когда он в меня врезается.

– Они что, действительно тебя разрезали, а потом собрали по частям? – спрашивает он. Его макушка уже на уровне моей груди. И у него не хватает четырех передних зубов. – Дедушка говорит, что они тебя неправильно собрали. И бог его знает, как мы сможем определить, что они перепутали.

– Бернард!

– Я пошутил.

– Луиза… – Дедушкин голос звучит хрипло и невнятно.

Он на нетвердых ногах проходит вперед и обнимает меня. Я отвечаю ему тем же. Он слегка отстраняется и притворно сердито хмурится, его старческие руки держат меня на удивление крепко.

– Я знаю, дедуля. Знаю. Но теперь она дома, – говорит мама.

– Ты снова будешь жить в своей старой комнате, – добавляет папа. – Боюсь только, тебе не понравятся обои с трансформерами, которые мы поклеили для Тома. Надеюсь, ты не имеешь ничего против автоботов и предаконов?

– А у меня в попе червяки, – радостно сообщает Томас. – Мама не велит рассказывать об этом чужим. Или засовывать пальцы в…

– Господи помилуй! – вздыхает мама.

– Добро пожаловать домой, Лу, – произносит папа и тотчас же роняет сумку мне на ногу.