В разговоре снова повисла короткая пауза.

– Мартин – мой бывший друг. Лили настаивает на том, чтобы с ним увидеться, прекрасно зная, что мне это неприятно.

– А можно мне номер его телефона? Чтобы знать, где она. На всякий пожарный, пока вас не будет.

– Номер телефона Мартина? А мне-то он зачем?! – взвизгнула Таня, и телефон отключился.


Со времени моей встречи с Лили что-то неуловимо изменилось. И не то чтобы я свыклась с постоянным подростковым бедламом в своей практически пустой квартире, и все же я стала получать удовольствие от присутствия в своей жизни Лили. Приятно было есть не в одиночестве, а в компании, сидеть с ней рядом на диване перед телевизором, обмениваясь репликами по поводу происходящего на экране, и с непроницаемым лицом пробовать ее стряпню. «Ну и откуда мне было знать, что для картофельного салата нужен отварной картофель? Господи боже мой, это же просто салат!»

На работе я прислушивалась, как папаши, отправляясь в деловую поездку, желали своим отпрыскам спокойной ночи: «Не расстраивай мамочку, Люк… Да неужели?.. Нет, правда? Какой умный мальчик!» За этим непременно следовала смущенная улыбка, когда они понимали, что нам все слышно, а потом переговоры шипящим шепотом по телефону с аргументами в свою защиту: «Нет, я тогда вовсе не обещал забрать его после школы. Нет, я был очень занят в Барселоне… Да, был… Нет, ты просто не слушала».

В моей голове не укладывалось, как можно было дать кому-то жизнь, любить этого ребенка, заботиться о нем, а когда ему исполнилось шестнадцать лет, заявить, будто ты ужасно утомлен, а потом сменить замки, чтобы не пускать его в дом. Ведь шестнадцать лет – это детский возраст, так? Несмотря на все попытки Лили казаться взрослой, я видела, что она еще сущий ребенок. Это чувствовалось по тому, как она легко возбуждалась и приходила в восторг. По тому, как она часто дулась, корчила рожи перед зеркалом в ванной и мгновенно засыпала невинным сном.

Я вспоминала свою сестру с ее чистой любовью к Тому. Вспоминала своих родителей, всегда готовых поддержать нас с Триной и протянуть руку помощи, хотя мы давным-давно вышли из детского возраста. И в такие моменты я как никогда горько жалела о том, что в жизни Лили не было Уилла и что его нет в моей жизни. Уилл, ты должен был быть здесь, молча укоряла я его. На этом месте должен был быть ты.


Я взяла себе выходной день, что, по мнению Ричарда, было грубым нарушением дисциплины. («Вы вернулись на работу всего пять недель назад. Я просто ума не приложу, с какой это стати вы собираетесь снова исчезнуть».) Я улыбнулась и, как хорошая ирландская девушка, поблагодарила Ричарда низким реверансом, а затем отправилась домой, где застала Лили за покраской стены в гостевой комнате в ярко-зеленый цвет.

– Ты вроде говорила, что хотела сделать стены поярче, – увидев, что я стою с отвисшей челюстью, бросила Лили. – Я сама заплатила за краску.

– Ладно. – Я сняла парик и расшнуровала туфли. – Только постарайся, пожалуйста, до вечера закончить. Потому что я взяла на завтра отгул, – переодевшись в джинсы, добавила я. – Я собираюсь показать тебе кое-какие вещи, которые любил твой папа.

Она застыла, ярко-зеленая краска капала с кисточки на ковер.

– Какие такие вещи?

– Сама увидишь.


Мы ехали целый день под саундтрек музыкальной подборки из айпода Лили, в результате чего душераздирающие траурные песнопения о любви и разлуке уже через минуту сменялись бьющим по ушам яростным гимном ненависти к человечеству. Я же оттачивала искусство следить за дорогой, не обращая внимания на шум, а сидевшая рядом Лили кивала в такт музыке, время от времени выбивая по приборной доске барабанную дробь. Хорошо, подумала я, что она получает удовольствие от поездки. Но вот что совершенно непонятно, так это зачем человеку две барабанные перепонки.

Мы начали со Стортфолда, я показала Лили места, где мы с Уиллом обычно делали остановку, чтобы перекусить, места для пикника в полях за городом, его любимые скамейки возле замка, и Лили из вежливости старалась не демонстрировать, как ей скучно. Хотя справедливости ради стоит заметить, что очень трудно проявлять энтузиазм от созерцания бесконечных полей. Поэтому я просто рассказала ей, что, когда мы только познакомились, Уилла ни за какие коврижки было не вытащить из дому и как путем различных уловок, чтобы преодолеть его упрямство, я начала потихоньку выводить его на улицу.

– Ты должна понять, что твой отец ненавидел зависеть от других, поэтому любой выход на улицу он переносил крайне болезненно, поскольку его мучила даже не сама зависимость от своих помощников, а скорее то, что это видят другие.

– Даже если это была ты.

– Даже если это была я.

Она на секунду задумалась.

– Мне это тоже было бы неприятно. Я, например, терпеть не могу, когда меня видят с мокрой головой.

Мы посетили художественную галерею, где Уилл учил меня отличать «хорошее» современное искусство от «плохого» (чего я так и не научилась делать), но практически все картины на стене вызывали у Лили лишь кислую гримасу. Мы заглянули в винную лавку, где Уилл в свое время заставил меня попробовать различные сорта вина («Нет, Лили, сегодня мы не будем дегустировать вина»), а затем отправились в тату-салон, где он когда-то уговорил меня сделать татуировку. Лили попросила у меня денег в долг, чтобы сделать себе тату (я едва не разрыдалась от облегчения, когда мастер сказал, что никаких татуировок для лиц моложе восемнадцати лет), а потом уговорила меня показать мою наколку в виде маленькой пчелки. Это был один из тех редких случаев, когда мне удалось произвести на нее впечатление. Она громко расхохоталась, узнав, какую татуировку выбрал для себя Уилл: слова «Употребить до 19 марта 2007 года», выколотые на груди.

– У тебя точно такое же мерзкое чувство юмора, – заявила я Лили, тем самым явно доставив ей удовольствие.

И в этот момент хозяин салона, услышав наш разговор, заметил, что у него есть фотография той татуировки.

– Я храню фото всех сделанных мною тату, – сказал он, улыбнувшись из-под висячих напомаженных усов. – Люблю вести их учет. Только напомните мне точную дату.

Мы молча смотрели, как он перелистывает ламинированный скоросшиватель. И вот оно, фото за июль, почти два года назад, крупный план черно-белой надписи, аккуратно наколотой на золотистую кожу Уилла. Я стояла, уставившись на снимок, и от нахлынувших воспоминаний у меня на секунду перехватило дыхание. Этот до боли знакомый маленький черно-белый прямоугольник; я мыла его мягкой тряпочкой, сушила, мазала кремом, прижималась к нему лицом. Я протянула было руку, но Лили меня опередила, ее пальцы с обгрызенными ногтями нежно погладили фото.

– Думаю, я тоже такую сделаю, – сказала она. – Типа этой. Когда подрасту.

– А как он поживает? – услышали мы голос хозяина салона, и дружно обернулись. Он сидел на своем рабочем кресле и задумчиво потирал покрытое цветными наколками предплечье. – Я его помню. Квадраплегики нас нечасто посещают. Он парень с характером, да?

Внезапно у меня комок встал в горле.

– Он умер, – отважно сказала Лили. – Мой папа. Он умер.

– Прости, дорогуша, – поморщился мастер тату. – Я не знал.

– А можно мне взять это себе? – Лили принялась вытаскивать фото из пластикового кармана.

– Конечно, – поспешно ответил он. – Если хочешь, бери. Да ладно, бери прямо в пластике. На случай, если пойдет дождь.

– Спасибо, – кивнула Лили, бережно засовывая снимок под мышку.

Хозяин еще раз пробормотал свои извинения, и мы вышли из салона.


Мы сели перекусить – впервые за весь день – в местном кафе, и я, чувствуя, как постепенно улетучивается приподнятое настроение, начала говорить. Я рассказала Лили все, что знала, о романтических отношениях Уилла, о его успешной карьере, о том, что он был из тех людей, одобрение которых было не так-то легко заслужить, ну разве что сделать нечто из ряда вон выходящее или рассмешить его дурацкой шуткой. Рассказала, каким он был, когда мы встретились, и как сильно он потом изменился, став чуть мягче и научившись радоваться мелочам жизни, в частности возможности поднять меня на смех.

– Например, за то, что я опасалась пробовать непривычную еду. У моей мамы имеется стандартный набор из десяти блюд, которые она по очереди готовит в течение последних двадцати пяти лет. И ни в одно из них не входит квиноа. Или лемонграсс. Или гуакамоле. А твой папа все это любил.

– И ты теперь тоже?

– Ну, на самом деле я каждые пару месяцев пробую гуакамоле. Скорее, в память о нем.

– А тебе что, не нравится?

– Да нет, на вкус вроде бы ничего. Но уж больно похоже на зеленые сопли.

Я рассказала Лили о последней подружке Уилла, о том, как мы феерически испортили ее свадебный танец, когда я уселась Уиллу на колени и он начал кружить на своей моторизированной инвалидной коляске по танцполу, а она подавилась своим напитком, да так, что тот полился у нее через нос.

– Серьезно? Ее свадьбу?

И вот в душном зале маленького кафе я постаралась вызвать специально для Лили дух ее отца, и, возможно, потому, что мы были далеко от дома, со всеми сложностями нашей совместной жизни, или потому, что ее родители находились сейчас на континенте, или потому, что впервые в жизни кто-то рассказывал ей забавные и милые истории об ее отце, но Лили немножко пришла в себя и начала улыбаться, задавать вопросы и радостно кивать, словно находила в моих ответах подтверждение чего-то такого, о чем она и сама догадывалась. Да, да, наверняка он был именно таким. Да, возможно, я и сама тоже такая.

Мы с ней проговорили чуть ли не до полудня, не обращая внимания на остывший чай на столе и настойчивые предложения усталой официантки убрать со стола остатки тостов, которые мы заказали два часа назад, и я вдруг поняла, что впервые за все время могу вспоминать Уилла без щемящего чувства в сердце.