В это трудно поверить, но дни, которые казались мне бесконечно длинными, последние три недели пролетают, как один миг. Наверное, это потому, что я нашла чем себя занять: по утрам готовлю Жану завтрак и убираю в доме, а потом еду к себе на квартиру, где я уже почти все распродала. То немногое, чем я дорожу, я перевезла к Жану. Грустно, но эти вещи уместились в трех картонных коробках: важные документы, фотографии (в их числе и снимок с моего УЗИ, над которым я часто проливаю слезы), подаренная Карлом мягкая игрушка-жираф, письма от Бренды, которые я так и не решилась вскрыть. Может, когда-нибудь я соберусь с духом и прочту их. Когда-нибудь, но не сейчас. Я еще слишком ранима, я это чувствую. И пла́чу чуть ли не ежедневно. Слезы сами льются из глаз, стоит мне увидеть беременную женщину, коляску, мягкую игрушку, счастливую семейную пару или фотографии из дальних поездок…

Вечером я готовлю Жану ужин. С тех пор как я начала это делать, меня не покидает ощущение, что я – его мать. Я заставляю его есть овощи и суп, не разрешаю пить слишком много пива. Думаю, Жана это раздражает, но он молчит. Еще ему хочется, чтобы я поскорее нашла работу, хоть он и говорит, что я пока к этому не готова. Но мы с ним часто обсуждаем эту тему, и Жан уверяет, что у меня все получится.

Сегодня вечером, подав десерт, я протягиваю Жану конверт. Он поднимает на меня глаза.

– Что это?

– Подарок! Я должна была сделать это с самого начала.

Он берет конверт, вынимает стопку бумаг и снова смотрит на меня.

– Документы на «Motorama»?

– Именно! Алекс хотел бы, чтобы магазин полностью отошел к тебе, я в этом уверена. Тем более что я в ваших мотоциклах ничего не смыслю.

– Но это – твоя доля прибыли! Она пока что небольшая, но все-таки! Ты могла бы…

Я жестом прошу его замолчать, заставляю себя улыбнуться.

– Я продала квартиру. Пусть и не за ту цену, на которую рассчитывала, но и это неплохо. И я подумала, что часть денег можно отправить в Англию…

Лицо Жана мрачнеет.

– Им не нужны эти деньги, Шарлотта! Бренда была категорична в этом вопросе.

– Они платили мне за то, чтобы я… Но его больше нет и…

Я не могу заставить себя произнести слово «ребенок».

– Эвансы отдали тебе все, что принадлежало Алексу. Это была не их квартира, и это не их деньги!

– Я спала с Карлом, – прямолинейно напоминаю я. – Если бы Алекс был жив, он, конечно же, сделал бы так, чтобы мне не досталось ни су[10]! Я уверена, он хотел бы, чтобы я отдала все его матери.

Над столом повисает молчание. Я спешу набить рот тортом, который испекла сегодня после обеда, но не потому, что мне хочется его съесть, а чтобы не заплакать.

Я еще не затрагивала тему развода. С Карлом меня до сих пор связывают супружеские узы. Но как разорвать их, не привлекая к этому его? Адвокат сказал мне, что без согласия второй стороны на это уйдут месяцы, а я не уверена, что смогу столько ждать. Мне хочется покончить с этим раз и навсегда, изгнать Эвансов из своей жизни. И вместе с тем я не могу найти в себе хотя бы грамм смелости, чтобы позвонить Карлу. Я боюсь этого разговора, боюсь, что его голос всколыхнет во мне что-то… Поэтому-то я и хочу, чтобы Жан помог мне разобраться в юридических тонкостях.

Когда раздается телефонная трель, я вздрагиваю. Жан встает. Он всегда сам берет трубку.

Я как раз разделяю вилкой на кусочки свою порцию торта, когда Жан зовет из коридора:

– Шарлотта! Это Карл.

Сто́ит мне услышать это имя, как я закрываю глаза и качаю головой. Мне страшно. Я не желаю ничего знать. Не желаю с ним разговаривать.

– Бренда в больнице. Ей очень плохо. И она хочет тебя видеть.

У меня возникает желание заткнуть уши, но поздно. Ноги уже стали ватными, и я задеваю угол стола, когда бегу к Жану в коридор.

– Только не говори, что она может… – произношу я скороговоркой.

– Я не знаю.

Жан протягивает мне трубку, но я пячусь с таким видом, словно она может меня обжечь. Я чувствую, что по щекам у меня снова катятся слезы. Мне хочется стукнуть кулаком о стену, проклиная жизнь, которой все никак не надоест меня мучить. Зачем Карл мне звонит? Была б моя воля, я бы предпочла ничего этого не знать.

– Шарлотта, тебе нужно поехать!

– Я не могу.

Я задыхаюсь, и мне приходится опереться о стену. Хочется упасть на пол и свернуться в комок… Жан подносит трубку к уху, извиняется перед Карлом и просит его подождать, потому что у меня шок. И передает мне его слова: Бренду готовят к операции, и Карл хотел бы иметь возможность сказать ей, что я в пути, чтобы его матери было на что надеяться. Жан умоляет меня взглядом, и в конце концов я соглашаюсь взять трубку.

– Карл, это я.

Голос на том конце провода неожиданно звучит хрипло:

– Шарлотта?

– Скажи, что Бренда поправится! – прошу я.

– Я не знаю… Она хочет видеть тебя.

Его голос дрожит, слова переворачивают мне душу. На заднем плане слышится усиленный громкоговорителем женский голос, и я понимаю, что Карл звонит из больницы. Я прижимаюсь спиной к стене, чтобы не свалиться:

– Я вылетаю первым же самолетом. Скажи Бренде, что я скоро, о’кей?

Карл вздыхает с облегчением, и я слышу, как он всхлипывает. Мне безумно хочется оказаться сейчас рядом с ним и хоть как-то его поддержать, но нас разделяет чуть ли не полмира. Я говорю, что лечу первым рейсом, что ему нужно быть сильным и что скоро я приеду. Это, конечно, вранье, потому что перелет длинный, но бывают моменты, когда нужно хоть что-то говорить – не важно что.

Когда связь обрывается, я даю волю слезам и стучу кулаком в стену. Жан поглаживает меня по плечу и говорит, что я поступила правильно и все будет хорошо.

– Замолчи! Как ты можешь это знать? – злюсь я.

– Нужно надеяться на лучшее, Шарлотта.

– Надеяться? После всего, что я пережила? Думаешь, у меня осталась хоть капля надежды? Ничего не осталось! У меня в душе пусто! Неужели ты еще не понял? И чем я в таком состоянии могу кому-то помочь?

Он обнимает меня за плечи.

– Ты должна найти в себе силы, Шарлотта, ведь Бренда и Карл были с тобой, когда тебе было плохо. Теперь твоя очередь. За последний год тебе тоже здорово досталось, но это – жизнь, ничего не поделаешь. Умирают и старики, и молодые. Всех это ждет рано или поздно. И Бренду тоже. Может, не сейчас, но и с ней это когда-нибудь случится. Подумай, действительно ли ты хочешь порвать с Эвансами? Потому что, если ты сядешь в этот самолет, тебе придется быть сильной. Надежда – вот что нужно им сейчас больше всего!

Я киваю, хотя его слова меня ошарашили. Жан подталкивает меня к двери в мою комнату и говорит уже мягче:

– Собирайся, и поедем в аэропорт.

Никогда еще я не собирала чемодан и не выходила из дому так быстро. Жан только-только успел зарезервировать мне билет на ближайший рейс, а я уже сижу у него в машине…


Думаю, я за всю свою жизнь не молилась так много, как во время этого перелета из Монреаля в Лондон. Я прошу помощи у всех, кто может меня услышать, – у Господа, у Алекса, у жизни, у ангелов небесных… Обращаюсь с мольбой к своей матери… Я потеряла Алекса и малышку, но Бренда – Бренда должна выкарабкаться!

Я так и не написала ей письмо с извинениями, будь оно неладно! Упустила свой шанс поблагодарить ее за все, что она для меня сделала! А ведь для меня это важно – чтобы Бренда знала: я отказалась видеть ее там, в больнице, не потому, что злилась на нее, а потому, что не хотела обременять еще и своим горем. Думала, так ей будет легче… Идиотка! Разве было бы мне самой легче, если бы кто-то поступил так со мной после смерти Алекса?

Я молюсь о том, чтобы прибыть на место вовремя, чтобы Бренда не умерла, чтобы мои молитвы были услышаны и чтобы Карлу хватило сил и выдержки. Мне кажется, что время стоит на месте, и я начинаю все сначала. Может, так это и работает? Чем настойчивее мы о чем-то просим, тем проще Господу понять, что нам по-настоящему этого хочется…

Пройдя таможенный досмотр, я впадаю в панику: я понятия не имею, как добраться до Саутенда. Может, арендовать машину? Я как раз ищу в кармане кредитную карту, когда замечаю мужчину в черной фуражке, который держит над толпой табличку с моим именем. Выясняется, что его наняли для того, чтобы он отвез меня прямиком в больницу. Он рассказывает мне о Бренде: ее уже перевезли из операционной в палату и состояние у нее стабильное. Она спит.

Я благодарю Господа и всех его ангелов, к которым обращалась, пока была в самолете. Мои молитвы все-таки были услышаны! И на этот раз надежда есть. По-другому просто не может быть…


Мой шофер звонит в больницу предупредить, что мы едем, а потом сообщает, что состояние Бренды не ухудшилось. Я трясусь от волнения, когда машина останавливается перед огромным зданием, но как только вижу у входа Карла, напряженного и прямого, как шест, мне становится еще хуже. Он подходит к машине, открывает дверцу и с натянутой улыбкой благодарит меня за то, что я приехала.

– Как Бренда?

– Спит. Придется подождать.

– Хорошо.

Шофер вынимает из багажника мой чемодан. Карл подхватывает его и ведет меня в холл. Он шагает быстро, молча. Лицо у него усталое.

– Когда Бренда попала в больницу?

– В воскресенье.

Меня так и подмывает спросить, почему он не позвонил мне раньше, но… я просто не могу этого сделать. Разве не я сама попросила, чтобы Эвансы вычеркнули меня из своей жизни, разве не я сама старалась их забыть? Карл и не обязан был мне звонить. Бренда могла умереть, а я бы об этом даже не узнала! И если бы она не захотела меня увидеть, позвонил бы он мне вообще? Не знаю, но, возможно, и нет. Зачем?

Лифт поднимает нас на шестой этаж, и как только мы выходим в коридор, я говорю шепотом:

– Спасибо, что позвонил.

Карл нервно улыбается и ничего не отвечает. И меня это вполне устраивает.

Перед дверью в палату Бренды я останавливаюсь. Мне снова страшно. Я собираю выдержку, какая у меня еще осталась. Карл заглядывает в палату, потом поворачивается ко мне и говорит: