Анна Тодд - После — долго и счастливо

Я начинаю паниковать, думая о том, что почти не подготовилась к переезду, но Лэндон обещал помочь утрясти все детали. Последние два дня мы подавали заявление за заявлением на грант. Кен набросал и прислал черновой вариант рекомендательного письма, а Карен помогала искать мне по Интернету временную работу. София тоже забегала каждый день: рассказывала о самых интересных местах и предупреждала об опасностях, подстерегающих в таком большом городе. Она была так любезна, что даже пообещала поговорить со своим начальником, чтобы устроить меня в ресторан, где собиралась работать сама.

Кен, Карен и Лэндон советовали просто перевестись в новый филиал «Вэнс», который должен открыться через несколько месяцев. Жить в Нью-Йорке, не работая, невозможно, впрочем, как и устроиться на оплачиваемую стажировку без диплома университета. Я еще не разговаривала с Кимберли по поводу переезда, но у нее сейчас и так дел по горло, и они только что вернулись из Лондона. Мы практически не общаемся, лишь пару раз обменялись сообщениями, но она заверяет, что позвонит, как только все утрясется.

Я вставляю ключ в замочную скважину нашей квартиры, и меня словно осеняет: мне ненавистно это место с тех пор, как я побывала здесь в последний раз. Трудно поверить, что когда-то я его так любила. Войдя, я вижу, что в гостиной горит свет. Как же это в его стиле: не выключить свет перед поездкой в другую страну.

Однако прошла всего неделя. Время – сложная штука, когда живешь как в аду.

Я сразу прохожу в спальню, к шкафу, чтобы забрать папку, за которой пришла. Нет смысла задерживаться здесь дольше, чем необходимо. Папки не оказывается на полке, где я ее оставила, поэтому приходится начать поиски среди вещей Хардина. Наверное, он закинул папку в шкаф, когда делал уборку.

На верхней полке до сих пор стоит та старая обувная коробка, и мое любопытство берет верх. Я дотягиваюсь до нее, спускаю на пол и сажусь рядом, скрестив ноги. Снимаю крышку и заглядываю внутрь. В коробке стопка листков, исписанных его почерком с обеих сторон. Я замечаю, что некоторые распечатаны на принтере, и выбираю одну, чтобы прочесть.

«Вы разрываете мне сердце. Отчаяние и надежда сменяют друг друга. Мне больно знать, что я потерял Ваше расположение. Вы в сердце моем, и я думаю о Вас даже больше, чем восемь с половиной лет. Не говорите, что мы, мужчины, забываем скорее, что наша любовь скорее гибнет. Я никого не любил, кроме Вас»[2].

Я сразу узнаю слова из романа Остин. Читаю цитату за цитатой, ложь за ложью, пока не добираюсь до страниц, написанных от руки.

«Тогда, на пятый день, на мои плечи опустился неподъемный груз – постоянное напоминание о том, что я натворил и, скорее всего, потерял. Нужно было позвонить ей в тот день вместо того, чтобы пялиться на ее фотографии. Смотрела ли она на мои? Тогда у нее было только одно мое фото, и я поймал себя на мысли, что нужно было позволять ей фотографировать меня чаще. Какая ирония. На пятый день я швырнул телефон об стену в надежде разбить его, но треснул только экран. На пятый день я жаждал, чтобы она позвонила. Если бы она тогда позвонила, все было бы в порядке. Мы оба попросили бы прощения, и я бы вернулся домой».

Когда я перечитываю абзац во второй раз, на глаза наворачиваются слезы.

Зачем себя мучить? Должно быть, он написал это очень давно, сразу после того, как вернулся из Лондона в прошлый раз. С тех пор он изменил свое мнение на противоположное и ничего не хочет от меня, а я наконец смирилась. Я вынуждена смириться. Прочитаю еще один абзац и закрою коробку. Только один, обещаю.

«На шестой день я проснулся с опухшими красными глазами. Поверить не могу, что так сорвался прошлой ночью. Груз на моих плечах стал еще тяжелее, и я вообще с трудом различаю, что передо мной. Почему я такой идиот? Почему продолжал так плохо обращаться с ней? Она первая, кто увидел меня таким, какой я есть, разглядел настоящего меня, а я с ней так поступил. Обвиняю ее во всех грехах, хотя виноват только сам. Только я сам, даже когда не делал ничего плохого. Я был груб с ней, когда она пыталась поговорить со мной о проблемах, кричал на нее, когда она пыталась выбить из меня все мое дерьмо, и часто лгал. Она простила меня за все, как и всегда. Я всегда могу на это рассчитывать, может, поэтому так и поступал – потому что знал, что могу. На шестой день я ботинком раздавил телефон».

Все. Не могу читать дальше: силы, которые я кое-как скопила после того, как вернулась из Лондона, тают с каждым словом. Я сую листы обратно в коробку и захлопываю крышку. Незваные слезы предательски застилают глаза, и мне не терпится сбежать отсюда. Лучше позвоню в офис университета и попрошу сделать копии документов, чем проведу в этой квартире еще хотя бы минуту.

Я оставляю коробку на полу шкафа и иду по коридору в ванную, чтобы поправить макияж перед тем, как спуститься к Лэндону. Толкнув дверь, включаю свет и вскрикиваю от неожиданности, когда наступаю на что-то.

Вернее, на кого-то…

В жилах стынет кровь, и я пытаюсь разглядеть тело на полу. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле.

«Пожалуйста, Господи, не допусти, чтобы это был…»

Я приглядываюсь и понимаю, что моя молитва наполовину услышана. У моих ног на полу ванной лежит не тот парень, который меня бросил.

Это мой отец. Из его руки торчит игла, на лице ни кровинки. А значит, мои кошмары наполовину сбылись.

Очки коротышки-доктора сползли на самый кончик носа, и я почти физически ощущаю исходящее от него осуждение. Наверное, он до сих пор злится, что я психанул после его десятого по счету вопроса, действительно ли я ударился о стену. Знаю, о чем он думает, но пусть идет к черту.

– У вас повреждена пястная кость, – сообщает он мне.

– Можно по-английски? – бормочу я.

Я почти успокоился, но то, как он пялится, и его вопросы все равно бесят. Он работает в самой оживленной клинике Лондона, и ему наверняка попадались травмы хуже моей, но он по-прежнему продолжает бросать на меня пристальные взгляды при каждом удобном случае.

– Пе-ре-лом, – медленно произносит он. – Ваша рука сломана, пару недель придется походить в гипсе. Я выпишу таблетки, чтобы облегчить боль, но нужно просто ждать – ждать, пока не срастутся кости.

Не знаю, что забавнее: идея ходить в гипсе или то, что, по его мнению, мне требуется помощь, чтобы справиться с болью. Ни у одного фармацевта не найдется лекарства, способного унять мои муки. Если где-нибудь на складе у них не завалялась самоотверженная блондинка с серо-голубыми глазами, помочь они мне не смогут.

Час спустя моя кисть и запястье покрыты толстым слоем гипса. Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться в лицо пожилому мужчине, когда тот спросил, какого цвета гипс я предпочитаю. Помню, в детстве мне хотелось, чтобы у меня был гипс и чтобы каждый из моих друзей расписался на нем несмываемым маркером или нарисовал какую-нибудь дурацкую картинку. Жаль, что до того, как я познакомился с Марком и Джеймсом, у меня и друзей-то не было.

Эти двое сильно изменились с тех пор, как мы были подростками. Конечно, Марк все тот же недоумок, его мозг давно расплавился из-за злоупотребления наркотиками, и этого уже не изменить. Но перемены в обоих довольно заметны. Джеймс превратился в подкаблучника какой-то девицы с медицинского, чего я никак от него не ожидал. Марк все тот же дикарь, по-прежнему не задумывающийся о последствиях, но теперь он стал более мягким, расслабленным, начал спокойнее относиться к жизни. Как ни крути, за последние три года они растеряли всю ту жесткость, которая окутывала их, как одеяло. Даже, скорее, как щит. Не знаю, что на них так повлияло, но, учитывая мою текущую ситуацию, мне это не нравится. Я ожидал увидеть тех же придурков, какими они были три года назад, но тех парней не вернуть.

Да, они все так же ведут далеко не образцово-показательный образ жизни, но перестали быть теми безжалостными ублюдками, какими были в те времена, когда я уехал из Лондона.

– Заедете в аптеку, и все будет в порядке, – кивает доктор и оставляет меня в смотровой.

– Черт! – Я ударяю по твердой поверхности проклятого гипса. Что за хрень. Хотя бы водить машину я смогу? А писать?

Ладно, писать мне все равно нечего. Нужно остановиться, это дерьмо и так продолжается слишком долго. Трезвый разум издевается надо мной, подсовывая мысли и воспоминания, а я слишком рассредоточен, чтобы держать их под контролем.

Карма, оправдывая репутацию стервы, продолжает насмехаться даже тогда, когда я вытаскиваю из кармана телефон и вижу на экране имя Лэндона. Я не беру трубку и засовываю мобильный обратно в джинсы.

Что за бардак я устроил.

– Как долго она пробудет в таком состоянии? – спрашивает Лэндон кого-то словно издалека.

Все ведут себя так, будто я их не слышу, будто меня даже не существует, но мне все равно. Я не хочу здесь находиться, поэтому находиться здесь, но быть при этом невидимой не так уж и плохо.

– Не знаю. Она в шоке, милый, – слышится приятный голос Карен, отвечающей сыну.

В шоке? Я не в шоке.

– Нужно было пойти с ней! – сдавленно всхлипывает Лэндон.

Я знаю, что если бы я смогла оторвать взгляд от стены кремового цвета в гостиной Скоттов, то увидела бы его в материнских объятиях.

– Она пробыла наедине с его телом почти час. Я думал, она просто собирает вещи и, может быть, подводит какие-то итоги, а получилось, что из-за меня она просидела рядом с его трупом целый час!

Лэндон так горько плачет, что нужно его пожалеть. Конечно, нужно, и я, разумеется, так бы и поступила, если бы только могла.

– О Лэндон, – тоже начинает рыдать Карен.

Похоже, плачут все, кроме меня. Что со мной происходит?

– Ты не виноват. Ты не мог знать, что он там, не мог знать, что он сбежал из клиники.

В какой-то момент между тихими перешептываниями и полными сочувствия попытками сдвинуть меня с места садится солнце, меня постепенно оставляют в покое, и вот я сижу в одиночестве в огромной гостиной, крепко прижав колени к груди и ни на сантиметр не отводя взгляд от стены.