Дарья Волкова - Посланник ангела

Даша понемногу начла успокаиваться. Оттерев в очередной раз со щек слезы, она глухим голосом продолжила:

— Что было потом в больнице, я не помню. Вообще. Наверное, в голове какие-то предохранители сгорели. Когда пытаюсь вспоминать, сразу тошнота накатывает. И ничего. Так, обрывки какие-то. Возможно, меня какими-то транквилизаторами пичкали. Первое, что отчетливо помню после родов — это похороны. Как я прыгаю в могилу. Прямо на Сашин гробик.

Голос ее звучал теперь неестественно спокойно. А Тихомиров впервые в жизни на своей шкуре почувствовал, что значит выражение «волосы встали дыбом». Мера горя, которая выпала на Дашину долю, находилась за гранью всего, что он знал о жизни.

— Со стороны это, наверное, дико смотрелось. Как меня вытаскивали из могилы, я брыкалась и орала. В общем, закапывали уже без меня. А меня, — тут Даша снова всхлипнула, но справилась с собой, — меня заперли в машине.

Она немного помолчала. Видимо, собиралась с мыслями. И затем снова стала рассказывать:

— Я убегала на кладбище каждый день. Приезжала и ложилась на могилу. Был июнь, тепло, я прижималась щекой к земле и только тогда меня немного отпускала страшная боль. Мне казалось, если я буду тут лежать, то каким-то образом соединюсь с Сашенькой. Логики в моих тогдашних мыслях не было никакой. Мне кажется, я вообще тогда не думала. Существовала на чистом инстинкте. Знают же раненые и больные животные, какую траву им надо есть. Вот и я, как смертельно раненый зверь, приползала в то единственное место, где мне становилось хоть немного, но легче.

Димке самому хотелось выть, как смертельно раненому зверю. Вот только голос ему по-прежнему не повиновался.

— А вечером родители приезжали с работы и забирали меня домой. Так продолжалось месяц. Может меньше, может больше. А один раз, приехав домой, отец зашел ко мне в комнату и сказал, что если я еще раз удеру, он сдаст меня в психушку. Меня посадят под замок, или даже свяжут. И я больше никогда не смогу съездить к Саше на могилку. Он не понимала, как это было мне нужно…. — Дарья зябко поежилась, обняла себя руками. — Знаешь, вообще родители тогда… мне кажется, они где-то в глубине души считали, что я сама виновата. По сути, правы были, наверное, учитывая, какая я в те годы была оторва. Но ведь мне было всего семнадцать! А мне казалось, что я осталась одна на всем свете со своим горем. Никто не жалел, не понимал. А мне хотелось, понимаешь! Чтобы хоть кто-то… — она глубоко вздохнула. — Ладно, эти детские обиды — дело прошлое. Самое главное — угроза отца подействовала. После этого я убегать перестала. Сидела дома. Родители говорили, мне надо школу закончить. Я целыми днями сидела и смотрела в учебники. И ничего не видела. А по ночам смотрела в окно. С подоконника. Вниз. С высоты девятого этажа.

Дмитрий не думал, что что-то в Дашином скорбном рассказе ужаснет его больше, чем сцена похорон ее сына. Оказалось, что есть такое. Мысль о том, что Даша собиралась покончить с собой, жгла душу каленым железом. Из глаз опять сами собой потекли слезы.

— Нельзя сказать, что я не боялась. Боялась. Высоты вообще боюсь до сих пор, — Даша невесело усмехнулась: — просто жить я тоже больше не могла. И однажды, уже в августе, число не помню, я сидела на подоконнике. Ногами наружу. И собиралась сделать последнее движение. Мне было страшно.

Даша сглотнула, поднесла руку ко рту. И Дима увидел, как дрожат ее пальцы. Взял ее руки в свои. Пальцы были холодные, как неживые.

— Я смотрела по сторонам. На дома, в которых лишь кое-где горел свет в квартирах. На затянутое тучами небо. Наверное, я прощалась. И вот тогда я услышала… — голос ее пресекся. Даша прокашлялась, — я увидела… Под окнами, по двору проехала машина скорой помощи. С включенной мигалкой. И глядя на этот голубой мигающий свет, я вдруг поняла, что мне нужно делать, чтобы остаться живой. Я должна стать врачом. Акушером-гинекологом. И посвятить свою жизнь спасению маленьких жизней. И если я буду достаточно усердно трудиться и смогу многим помочь, мой сын простит меня.

Она опять заплакала. На этот раз тихо. Почти беззвучно.

Какой-то частью сознания, не парализованной скорбью и ужасом, Дмитрий понимал, что горя страшнее того, что пережила Даша, представить трудно. Но сейчас на первый план вышли его собственные чувства. ЕМУ было плохо! ОН задыхался от боли и горя. Не понимал, как дышать и жить дальше, когда самый дорогой для него человек стоял на краю бездны отчаяния. Как, каким, черт подери, образом, ему исправить то зло, которое ей причинили?!

— Я никому об этом никогда не рассказывала, — прозвучал тихий Дашин голос. — Только тебе. И Саше. Так что ты в одной компании с мертвым мальчиком.

По этим ее словам Дима понял, что молчать больше нельзя. Обнял, притянул к себе напряженную, натянутую как струну, Дашу и сказал сипло, с трудом выталкивая из себя слова:

— Бедная ты моя…

И повторил еще раз: «Бедная ты… моя».

И вдруг, произнося в последний раз «моя», он понял, ЧТО должен сделать, чтобы примириться с этим кошмаром. Это было так очевидно. И сразу же как будто невидимый узел распустился у него в груди. Он, наконец, смог вздохнуть. И заговорить.

— Даш, ты самый сильный и мужественный человек, которого я знаю. А знаю я немало смелых парней, поверь. Но никто из тех, кого я знаю, не смог бы так достойно пережить то, что выпало тебе. И сохранить при этом рассудок, не сломаться, стать таким великолепным человеком, — Димка говорил негромко, почти шепотом. Он нисколько не стеснялся ни прерывающегося голоса, ни катящихся слез. Он испытывал непреодолимую потребность рассказать этой великолепной женщине, как он ею восхищается. Постараться пока хотя бы словами исцелить то горе, которое она столько лет носила в себе. И он говорил, говорил, говорил. Произносил слова, которые при других обстоятельствах показались бы ему высокопарным слюнявым бредом, а сейчас невесть откуда взялись в душе и рвались наружу. Он говорил долго. А потом они еще какое-то время сидели молча, прижавшись друг к другу мокрыми от слез щеками.

— Знаешь, Иваныч, — Дашин голос звучал более хрипло, чем обычно. И смущенно, — у тебя сердце как у слона.

— Это почему?

— Огромное и доброе.

— Это у тебя, — в тон ей ответил Димка, — огромное и доброе сердце.

— Значит, — заключила Даша, — мы два слона.

Они еще какое-то время помолчали. Потом Дарья отстранилась и посмотрела Диме в глаза. Положила руку ему на плечо.

— Знаешь, Дим, мне в феврале двадцать девять исполнится. И за всю мою жизнь у меня не было такого друга как ты. Ты замечательный, чистой души человек. Ты мой самый лучший друг. Спасибо тебе за то, что ты есть.

Даша прижалась лбом к его плечу.

Дима одной рукой придерживал ее за поясницу. Другой гладил волосы. В голове после треволнений сегодняшнего вечера все путалось, и он никак не мог сообразить: «Ты мой самый лучший друг» — это хорошо или не очень?

Дружить с Дашей оказалось не так уж и плохо. Были определенные плюсы. Во-первых, совершенно исчезла вероятность быть посланным на фиг или куда подальше. Более того, первые несколько дней после их судьбоносного разговора Дмитрий со смесью веселья и умиления наблюдал за Дашиными попытками быть хорошей девочкой, не хамить и не подкалывать. Потом, поняв, что на Тихомирова ее подколы не действуют, стала опять самой собой — колючей ехидиной. Впрочем, Дмитрий понимал, что за этим стоит не желание его обидеть, а всего лишь многолетняя привычка и великолепное, хотя и весьма своеобразное, чувство юмора. Более того, в свою очередь, осознав, что их отношения вступили в иную фазу, не стеснялся подкалывать ее в ответ. Даша на его подначки и не думала обижаться, и обычно смеялась вместе с ним.

Во-вторых, они стали определенно чаще встречаться, и, вообще, сблизились, хотя и совершенно не в том смысле, на который рассчитывал Дмитрий. На следующий день после того разговора, Даша, сев в машину, с места заявила, что ни в каких ресторанах она более травиться не намерена, и, собственно, пора, наконец, начать нормально питаться. Выяснив, что холодильник в квартире Тихомирова является местом ритуального самоубийства всех окрестных грызунов, они поехали за продуктами. В супермаркете Даша носилась от полки к полке с энтузиазмом борзой в начале охоты. Набор продуктов, который постепенно образовывался в тележке, Тихомирову, который и яичницу-то не мог пожарить, не говорил ни о чем. Вместо этого он просто наслаждался происходящим. Ему хотелось раскинуть руки и закричать на весь магазин: «Эй! Люди! Смотрите, мы с моей девушкой покупаем продукты! У нас все по-настоящему!». Иногда можно и перед собой притвориться…

Дарья не переставляла его удивлять. Особенно, когда на сковородке зашкворчали котлеты, его самого засадили резать салат, а по кухне поплыл восхитительных запах блинов.

— Неужели в меде так готовить учат? — Димка бросил порученный ему салат и выхватил из под Дашиной руки первый блин. Дуя на пальцы, начал запихивать себе в рот.

— Гояхе! — невнятно пробормотал он. Проглотил и добавил: — Но вкусно!

С надеждой глянул на сковородку.

— Следующий скоро?

— Хочешь, я расскажу тебе, как лечат ожог гортани? — вместо ответа поинтересовалась Дарья, ловко переворачивая блин.

Димка усмехнулся. Нечего делать, пришлось вернуться к салату.

— А ты-то откуда знаешь? Это ж не твой профиль.

— Я много чего знаю, — самодовольно ответила Даша. Шлепнула по руке. — В следующий раз получишь половником в лоб. Иди салат режь. Ну, никакого терпения!

— Хорошо, возвращаюсь к своему вопросу. Кто тебя готовить учил?

— Никто. Сама, — и поймав удивленный взгляд Тихомирова, добавила: — Нет ничего невозможного для человека с интеллектом.