У него и сейчас не возникло стремления отдаться во власть Ганны, но с ней он впервые почувствовал желание быть нежным. Она была закомплексованной, с одной стороны, и очаровательной, с другой: то она набожная, проповедующая особа, цитирующая Библию и с неодобрением относящаяся к его поступкам, взглядам и вообще к его образу жизни, то страстная, с горячими поцелуями и в то же время упорно сопротивляющаяся. «Хамелеон, — подумал он тогда, — она самый настоящий хамелеон, умеющий по желанию изменять свой цвет». Кто бы мог подумать, что она будет так его обнимать, так легко пойдет навстречу его желанию, его телу.

Крид слегка улыбнулся в ответ на ее испуг и вздохнул. Пыл угас, в Ганне вспыхнул огонь глубокого возмущения. Было ясно, что она раскаивается в случившемся! может быть, и не столько в том, что Крид силой овладел ею, сколько в том факте, что добился реакции ее тела.

— Вставай, — сквозь зубы сказала она, твердо решив прекратить их общение.

— Уже? — усмехнулся Крид. — А если я еще не готов к этому?

Она оттолкнула его. Он рассмеялся! И это после того, что случилось между ними! Это было возмутительно! Она хлестала его ранящими словами.

— Урод! Дегенерат! Насильник!

Разведя в сторону руки Ганны, он выдохнул ей в лицо:

— Ганна, поверь, это нормально, что женщине нравится секс, что она получает удовольствие от него, — начал он успокаивающе, но она перебила его.

— Удовольствие?! Да я все время чувствовала отвращение, — соврала она, чувствуя легкий приступ дурноты. — Это было мерзко, унизительно, отвратительно…

— Пожалуйста, больше ни одного слова, оканчивающегося на «тельно», — огрызнулся Крид, выходя из терпения.

— Слово «мерзко» оканчивается на «зко», — парировала Ганна.

Крид вскочил на ноги.

— Не могу сказать, что меня слишком задели слова о любви ко мне, — заметил он, нагнувшись, чтобы поднять свою одежду.

— Я тоже не могу сказать тебе этого, — ответила она, сдерживая навернувшиеся слезы обиды.

Она сопела, прижимая одежду к обнаженному телу, желая, чтобы Крид поскорее ушел — провалился сквозь землю, превратился в дым и испарился. Ее бессилие и растерянность усугублялись сознанием того, что ее тело ответило его телу, достигнув всепоглощающего чувственного единения. Неужели это она — та, что всегда ненавидела ложь? Почему же сейчас у нее нет воли признаться в том, что страстно желала его? Даже если он такой опытный мужчина, сумевший ласками спровоцировать ее на ответную реакцию, она все равно должна быть настолько сильной, чтобы превратить его победу в его поражение.

Ганна возмутилась, что Крид не отвернулся, когда она одевалась. На что он, затягивая портупею поверх своей кожаной рубашки, недоуменно поднял брови и сказал:

— Что теперь беспокоиться? Это все равно что закрывать ворота, когда корова уже сбежала.

И ей пришлось одеваться под его взглядом в серебряном свете луны. Она ненавидела Крида за его бесчувственность и бестактность. И только когда они вернулись в лагерь, она сумела его подколоть. Глядя в его бледное лицо, Ганна гордо заявила:

— Надеюсь, что Бог простит вам сегодняшнюю ночь, мистер Браттон, потому что, будьте уверены, я этого больше не сделаю никогда.

Оставив ее выпад без ответа, Крид молча наблюдал, как она пошла к одеялам.

11

Ганна проснулась раньше всех. Она лежала, прислушиваясь к уже знакомым звукам вокруг себя, — тоненькому писку ранних пташек и легкому шелесту деревьев. Было еще темно. Нежные краски рассвета только-только проявлялись, отодвигая холодную черную бархатистость ночи.

Она поеживалась, сонно разглядывая свисавшие над ней тени. Вот сосновая иголка оторвалась от своей ветки, упала на край ее одеяла. Высунув руку, Ганна кончиками пальцев коснулась острия иголки и укололась. Она положила палец в рот и поразилась нежности ее все еще синих губ. Как легко у нее появляются синяки, словно у спелого фрукта, не терпящего грубого обращения. Она должна быть более толстокожей и менее восприимчивой к опасностям, возникающим вокруг нее.

Закрыв глаза от внезапного всплеска боли и стыда, Ганна еле сдержала стон. Воспоминания ночи спрятались, преследовали ее. Где-то в глубине души у нее теплилась надежда, что Крид позаботится о ней, что его внезапная ярость перерастет в любовь.

Но рассвет принес лишь более яркий свет реальности, разбив все ее мечты и волшебные сказки. Не было ничего честней, чем любовь в понятиях Крида: он хотел ее и получил.

Тело Ганны ныло от усталости. Ее платье было рваным и грязным, а в волосах запутались листья. Она выглядела, с грустью подумала Ганна, как использованная женщина. А разве не так? Ее бедра до сих пор ощущали тяжесть его тела, а между ними была непонятная болезненность. Как она может бить себя в грудь, отрицая, что тоже хотела его? Да просто не имеет права!

Правда, хотя и с трудом, но быстро находит себе дорогу, заставляя ее признаться: Ганна Элизабет Макгайр, та, что гордилась своей честностью, солгала не только Криду Браттону — кто, возможно, заслуживал этого, — но и себе самой. Куда ушли ее детские принципы? Столкнувшись с резким красивым мужчиной, овладевшим ее мыслями, снами и телом, улетели, как птицы.

Они не обменялись ни единым словом любви в ту ночь. Чувственные пальцы и губы Крида вызвали желаемую от нее реакцию, соблазнили ее лихорадочными, бурными ласками и страстью. И она была соучастницей по доброй воле. Может быть, она и сопротивлялась, но, скорее, для успокоения своей совести, но не той логической части ее мышления, которая сейчас осуждает ее.

И чего она ожидала от него? Может быть, признания в любви? Прекрасно, но нереально. Крид никогда не поддастся таким Чувствам, никогда не покажет, что хочет отступиться от своей бродяжьей жизни отшельника и заняться фермерством в уютном домике, полном детей и аромата домашних пирогов.

Он прекрасно осознавал свое влечение к ней, как и то, что она не могла сопротивляться его взглядам восхищения ею. Он не делал ни из чего тайны!

И она не могла также отрицать, что последние дни она с интересом наблюдала, как он сбривал грубую щетину со щек и скул. В самом деле, она не могла не любоваться совершенством его тела, когда он стоял без рубашки, бреясь перед маленьким осколком зеркала. Она восхищалась его загорелым телом, и он знал об этом, хотя она лучше умрет от укуса ядовитой змеи, чем признается ему. К счастью — или к несчастью — в Северном Айдахо нет ядовитых змей.

Но последняя ночь была совсем другой. В последнюю ночь она уступила своему страстному желанию, поддалась искушению, которого старательно избегала целую неделю. Видимость ее борьбы была замечена, а капитуляция встречена на «ура». И когда она бранила его потом, на самом деле она ругала себя. И он это тоже знал.

Весь обратный путь они прошли, не проронив ни слова. И хотя у Ганны было несколько вопросов, она не осмелилась произнести ни слова, боясь, что вновь сорвется с языка поток обвинений. Он прекрасно понимал ее — представлял, что она чувствовала и как, несмотря на свои протесты и борьбу, она хотела его. Нет, это не было притворством, желанием вытянуть из Крида какие-то обещания. Ей не надо было ничего говорить, ничего объяснять — она сама все знала.

Вдали от темного леса, в ярком свете все еще не угасшего костра, она столкнулась с повседневной реальностью. Ганна подошла к спящим детям и поправила одеяла, постоянно чувствуя на себе его взгляд.

Крид уже успел восстановить барьер между ними, и не оттого, что она требовала этого. Вполне возможно, что его доброе слово или ласковый взгляд подтолкнули бы ее к нему, но этого не случилось. Прислонившись спиной к дереву, он сидел с полной бутылкой виски, не проронив ни слова, и наблюдал за ней. Он не сделал ни единого глотка из бутылки, а просто сидел молча, пока она, повернувшись к нему спиной, стелила около костра свои одеяла.

Ганна с грустью размышляла, почему она видит вещи только в ослепительно белом или абсолютно черном цветах. Для нее существовали всего два понятия: черное и белое, хорошее или плохое, и ничего посередине. А на свете было столько разнообразных оттенков, столько граничащего между хорошим и плохим. Казалось, Крид это знал и определенно дружил с этими загадочными серыми оттенками.

Он сразу уснул, а она — она лежала, не сомкнув глаз, тщетно пытаясь не думать о Криде, но мысли постоянно вращались вокруг того, что между ними произошло.

Если бы она могла что-нибудь изменить! Если бы можно было вернуть эту ночь, она бы и говорила и поступала бы по-другому, и тогда бы ничего не произошло… И вот теперь она лежала с открытыми глазами, когда он преспокойненько спал, такой беззаботный, ведь его мир остался целым и невредимым. Как он мог спать, когда ее мир словно перевернулся?

Она села и посмотрела на него, стараясь произвести хоть какой-нибудь шум и потревожить его сон. Но взявшись за ветку, чтобы потрясти ею, она остановилась. «Серые оттенки, Ганна Элизабет, серые оттенки», — напомнила она себе. Она отпустила ветку и снова улеглась на одеяла, натянув их себе на голову.

Ганна старалась не думать о Криде, не представлять морщинки у глаз, когда он улыбается, или как блестят на солнце его черные волосы, но все было бесполезно. Она вспомнила его нежные, ласковые руки, слова, которые он шептал ей на ухо, и влажное от пота тело под ее пальцами. От этого стало еще хуже: в памяти всплыли мельчайшие подробности их близости, ее ощущений. Сам факт того, что все произошло по ее доброй воле, терзал Ганну.

Подняв взъерошенную голову, Ганна выглянула из-под одеяла. Ее взгляд упал на Крида. Он лежал все с тем же невинным и простодушным видом, как ребенок; его шляпа была надвинута на глаза.

Ганна вздохнула, подавив в себе непрошенные слезы. Что было — то было, и ей надо продолжать жить. Она поднялась и, натянув на плечи, как шаль, грубое шерстяное одеяло, подошла к костру. Было холодно, и она дрожала. Собрав валявшиеся рядом ветки, она подбросила их в костер, и он сразу разгорелся. Чтобы согреться, она поднесла руки к огню.