— А теперь подумай, — сказал Крид Эрику. — Посмотри на дым. Что с ним сделалось?

— Он разрушился — рассыпался и уплыл от моего пальца, — ответил Эрик в замешательстве. — А почему?

— То же случится и с твоим страхом, когда ты встанешь к нему лицом, — сказал Крид. — Он очень смахивает на этот дым. Он поворачивается и уходит, и больше не терзает. Понимаешь, о чем я говорю?

Кивнув, Эрик медленно сказал:

— Да, думаю, что понимаю. Если я резко встану и не отступлю, если я повернусь лицом к тому, что меня беспокоит и волнует, — оно уйдет.

— Ну, может быть, не совсем уйдет, но в любом случае тебе станет легче.

Крид глубоко затянулся, затем бросил окурок в костер, вытянулся, скрестив ноги и надвинув шляпу на глаза, давая тем самым понять, что разговор окончен.

Эрик понял намек и замолчал. Он смотрел на дым от костра и думал о последних днях. Он подслушал разговор мисс Ганны с мистером Браттоном об их будущем, но как-то его это больше не волновало. Каким-то образом он понял, что мисс Ганна обязательно позаботится о них и что мистер Браттон — несмотря на все его грубые отречения — тоже.

Для Эрика даже теперь не имело значения, что Крид отлупил его, что его ягодицы саднит и жжет от хлестких ударов прута. Он же пережил это, не так ли? Кроме того, он должен был думать, соглашаясь на предложение Флетчера. Вот Флетчер был зол, Флетчер задумал мстить, а у Эрика не было никакой обиды. Он даже старался объяснить и оправдать поведение Крида.

Да, человек-гора остался совершенно невозмутимым, увидев эту дурацкую веревку, которой они пытались его поймать. Почему же он никогда не заикнулся о пауках и лягушках, которые они засовывали ему в ботинки, и о воде в бутылке из-под виски, и о колючках, натыканных в подседельное одеяло, чтобы конь, встав на дыбы, сбросил его. Нет, этот человек просто ждал, а потом поступил так, как на его месте поступил бы каждый.

Ганна принялась укладывать детей на одеяла. Когда они все улеглись, она вернулась к костру. Было холодно, и она натянула одеяло себе на плечи, стараясь заснуть и прогнать мысли, смущавшие ее. А источник ее смущения дремал напротив нее, сложив руки на животе и прижав подбородок к груди. Она даже не могла разглядеть его лица и внезапно обрадовалась этому.

Она посмотрела на пламя, становившееся все ниже и ниже. Белые, оранжевые, красные, желтые и голубые его языки плясали, создавая неестественные узоры. Ночные звуки медленно проникали в ее мысли. Она слышала гортанный крик совы, напоминавший одну из недавних ночей, когда ее пугали круглые горящие глаза огромной рогатой совы. Может быть, если она отыщет источник своего влечения к нему, она отбросит его так же, как и страх перед совой.

Оторвавшись от огня, Ганна посмотрела на Крида. Он казался отрешенным от всего мира. Вздохнув, она поднялась и ушла из освещенного костром круга и направилась по узкой тропинке к озеру. Вытянувшись на бревне огромного кедра, она поплотнее завернулась в одеяло.

Воздух был наполнен резким запахом кедра, стояло полнолуние, и на темной воде узкой ленточкой бежала лунная дорожка. Тихо, лишь легкий ветерок теребил листья на деревьях и рябил воду.

Ганна закрыла глаза и представила, что она дома в Джубайле. Ночь. Джошуа работает допоздна над одной из своих проповедей, а она отправилась прогуляться на реку Кутеней. Все мирно и спокойно. Никакие «Черноногие» не врывались в их спокойную долину… не было резни, не было мертвых…

Стон, который она так долго сдерживала, наконец вырвался из ее груди. Горячие слезы обожгли глаза. Чтобы приглушить рыдания, Ганна закрыла лицо руками, и слезы, осмелевшие от ее слабости, которую она не позволяла себе раньше, вырвались с еще большей силой. Она никак не могла остановиться. Куда пропала ее воля? Где были ее вера и выдержка? Она чувствовала себя потерянной и одинокой, такой же маленькой, как ее дети, уснувшие у костра.

Она упала на колени, ее плечи сотрясались. Она рыдала по своему отцу, по всем погибшим в их поселении, по себе самой. Погребенные были далеки от ее страданий и волнений; она была оставлена здесь для печали, а это было так больно: больно думать, что она больше никогда не увидит их — никогда не увидит улыбку своего отца, не услышит его беззаботный смех, не послушает его докучливые нравоучения. Что ей теперь делать? Куда идти? Как она выживет без него? На его месте должна была оказаться она, Ганна, ибо она была такой слабой и незначительной, а ее отец таким сильным человеком от Бога. Зачем она живет, а он нет?

В ней закипала обида и злость. Ганна подняла лицо и посмотрела на холодную, как серебряный доллар, луну. Ее кулаки сжались. Она боролась со своей бессильной яростью.

«Почему Джошуа Макгайр умер? Почему Бог не пожалел его? Почему Он позволил этим язычникам «Черноногим» убить столько хороших людей — женщин, детей, стариков, младенцев. Они же все были его, Божьими детьми, а Он не пожалел их. Почему, почему, почему?»

Теперь она плакала молча, упав на мягкую, нежную землю, все еще не разжимая кулаков. Трава была мокрой и колола ей лицо, когда она прижалась к земле. Ганна ощущала жирную глину, чувствовала песок во рту и на щеках и приветствовала это. Она приветствовала острую боль от камней под ней, царапавших ей колени и руки. Она чувствовала, что делала то, что и женщины древнего Израиля и даже индейские женщины, бившие себя в грудь и вырывавшие на голове волосы, сидевшие во власянице и на углях… делавшие все что угодно, только бы отвести свои мысли от острой боли, разрывающей сердце и душу.

Когда рыдания совсем поглотили ее, она почувствовала руки на своих плечах и вздрогнула.

— Оставьте меня! — закричала она.

— Нет, Ганна… мисс Макгайр… разрешите мне помочь вам. Я понимаю, что ваши чувства…

Ганна вырвалась, отталкивая руки Крида.

— Вы ничего не знаете, что я чувствую! Он был всем, что у меня было, а теперь он ушел.

Крид присел рядом с ней. Его глаза были неразличимы в темноте, но голос был ласковым.

— Нет, я знаю, что вы чувствуете. И я знаю, боль со временем притупится, даже если она не уйдет никогда.

Тяжелые волосы вырвались из заколок, поддерживавших их, и упали локонами вокруг лица. Ганна, не соглашаясь, бормотала:

— Нет, не пройдет.

— Да, обязательно, Ганна. Поверьте мне.

Это заставило ее рассмеяться резким, гортанным голосом, который так не совпадал с се нежной натурой.

— Поверить вам, мистер Браттон? Что за глупости вы говорите? Неужели вы думаете, я поверю человеку, выказывающему только нетерпимость и неприязнь ко мне и несчастным детям? Почему, Бога ради, я должна верить вам?

Крид не отреагировал на ее топ. Он пожал плечами и сказал:

— Потому что у вас очень маленький выбор на этот счет и потому что вы знаете, что я прав.

— Вы серьезно? Я действительно знаю, что вы правы, мистер Браттон? — Ганна сидела, прижав голову к коленям, рассматривая его при ярком лунном свете. — Удивительно. Мне даже самой интересно, знаю ли я, что хорошо, а что нет.

Крид потянулся и провел кончиками пальцев по ее щеке.

— Вы знаете, что верно, Ганна. Вы знаете.

Она так яростно закачала головой, что своими локонами неожиданно хлестнула его по лицу.

— Нет, я не думаю так. Я стараюсь — я действительно стараюсь, — но сомнения просто преследуют меня и заставляют задуматься, могла ли я когда-нибудь отличать хорошее от плохого. Вам надо было познакомиться с Джошуа Макгайром. Он был такой сильный, такой преданный, а я всегда была слабой. Я даже сейчас не могу сосчитать, сколько раз он поддерживал меня, чтобы указать верный путь…

— Подумайте, — нетерпеливо перебил ее Крид, — перестаньте терзать себя. Если вы хотите носить короткие волосы, власяницу и пепел останков, — отлично, но в конце концов делайте это разумно.

— Я так полагаю, вы знаете, что такое благоразумие? — вспылила Ганна. — Полагаю, вам знакома цена покаяния?

— Не будь лицемеркой, — резко сказал он. — Человек никогда не был до конца совершенным, Ганна. Зачем вы караете себя только за то, что вы человек?

— Зачем я… ооо! Вы просто не знаете, что по этому поводу говорит Библия, мистер Браттон!

— Может, и нет, но я твердо знаю закон Жизни, Ганна Макгайр. И я знаю, что если вы не перестанете заниматься самобичеванием, не избавитесь от этого, вы не выживете.

Он поймал ее за плечи, когда она собралась встать, и грубо встряхнул. Одеяло упало с нее.

— Ну, остановитесь на минуту и подумайте, что вы делаете с собой. Можете ли вы честно сказать, что ваш отец хотел, чтобы вы были несчастной?

— С его смертью все остальное уже ничего не значит, мистер Браттон.

— Да, верно. Вы упрекаете себя, за то, что не умерли, я прав?

Ошеломленная, Ганна огромными глазами уставилась на него.

— Ну… да, тан оно и есть. Откуда вы это знаете?

— Тогда перестаньте. Ваш отец не хотел бы этого, — ответил Крид, не обращая внимания на ее вопрос, и взял ее за локти. — Плачьте, если хотите, Ганна, но разумно, — пробормотал он, притягивая ее к себе. — Надо плакать и горевать, но в разумных пределах.

Ганна снова заплакала и положила голову ему на грудь. В этот момент Крид подумал, что дал ей совет, исходящий из его собственного опыта. Он прекрасно понимал ее чувства — сначала тоску, потом обиду и озлобленность. Ведь он уже пережил все это. Горечь поглотила всю его душу, сделав из него такого человека, каким он стал, — без единой цели. Имея такую горечь в душе, эта нежная женщина-ребенок никогда не станет сильной: горечь поглотит ее всю. А по определенным причинам ему совершенно не хотелось, чтобы это произошло. Она взывала к его защитным инстинктам — инстинктам, которые, он думал, давно умерли. Да некоторые из них были и не совсем защитными…