— Йестин.

Я подошел к нему.

— Слушай, — сказал он. — Конец пришел Проберту, а не нам. Не ввязывайся в драку. Говорить буду я, а ты оставайся с матерью. Когда я пойду с Пробертом, пошли Джетро за Райсом Дженкинсом и Мо. А сам беги к мистеру Трахерну и приведи побольше людей, чтобы охранять дом, — тогда они ничего не сожгут. На дороге в Нантигло Проберта и его «быков» поджидают солдаты: им надо изловить его с пленником в руках. Это уже давно задумали заводчики. Карточка союза при тебе?

А я-то думал, что он ничего не знает…

— Да, — ответил я пристыженно.

— Покажи ее, когда они спросят; Джетро они не тронут. Проберт уведет меня, чтобы избить, и попадет прямо в руки солдат. Пора уже очистить горы от этой сволочи неплохо и для союза, и для хозяев, и для рабочих, а?

— Да, отец, — ответил я.

— Человек должен драться за то, во что верит, запомни. Ну а теперь иди к матери и сестре. Эдвина совсем перепугалась.

Еще несколько минут, и они надвинулись, мыча, но сразу смолкли, едва подошли к нашей калитке; они столпились около нее, глухо сопя, словно быки, обнюхивающие пустые ясли. Эдвина всхлипывала на плече у матери. Наша дверь была отперта, чтобы они не трудились ее выламывать. Шепот — это они лезут через забор. И снова тишина — это они сгрудились под окном. Отец распахнул дверь. Они стояли в шесть рядов, по вымазанным сажей лицам катился пот: им пришлось долго бежать и мычать. Некоторые были одеты в шкуры, другие — просто в лохмотья; у многих по голой груди и плечам змеились рубцы от старых ожогов. Свет из кухни погрузил в тень их глаза, изможденные, голодные лица заглядывали к нам в комнату.

И полная тишина, только слышно их дыхание, всхлипывания Эдвины да тиканье часов.

— Ну? — сказал отец. — Пока вы шли, вы не боялись орать. Или тут все немые?

Он стоял перед ними как великан и упирался кулаками в бока.

— Говорить будет Дай Проберт, — раздался напевный ирландский голос.

— Ну так давайте сюда своего вожака, он-то хоть уэльсец. С ирландцами я говорить не желаю.

— Вон идет Дай Проберт, — сказал коренастый карлик с перевязанным лицом. — И уж поверь мне, Мортимер, когда мы с тобой разделаемся, ты не отличишь уэльсца от ирландца.

Он подошел, держа в руке кнут, расталкивая широкими плечами своих товарищей. Как и все вожаки «шотландских быков», он был одет в рваную шкуру, не закрывавшую грудь. Готовясь к ночному избиению, он вымазал лицо сажей, но когда-то вырвавшаяся из печи струя чугуна опалила его щеки, и бугристые рубцы оставались белыми. Над его лбом торчали коровьи рога, прикрученные тряпкой. Вонь его грязного тела обволокла нас, как туман. Он был лишь немного выше моего отца, но гораздо тяжелее.

— Хайвел Мортимер? — спросил он по-уэльски.

Отец кивнул.

— Ты и твой сын записаны в книгах Нантигло?

— Мы работаем в Гарндирусе на Хилла.

— Плевать, где ты работаешь, а платит тебе Бейли?

— По поручению мистера Хилла, — ответил отец.

— Все одно. — Он покосился на своих ирландцев. — Ну да ладно, Нантигло ли, Гарндирус, а вы покажите-ка нам ваши союзные карточки или выкладывайте деньги на вступительный взнос. Ваши имена записаны в книгах Бейли, и мы не позволим свиньям скебам морить голодом наших детей.

— Карточки у меня нет, — отрезал отец, — и никуда я вступать не буду, раз мне грозят кнутом. Так что убирайся подобру-поздорову, пока я не прогнал тебя и твоих ирландцев пинками под зад обратно в Нантигло.

— Нет, вы только послушайте, что он поет! — сказал Проберт. — По мне, тут что-то много разговоров. Эй, Мок! — позвал он. — Волоки этого сукина сына на улицу и задай ему хорошенько. Баб выгони, припасы перетащи к соседям, а мебелью займусь я сам.

На этот зов из толпы вышел зверского вида детина, одетый в шкуру. Проберт повернулся ко мне:

— Где твоя карточка?

— Вот.

Но когда я протянул ему карточку, отец выхватил ее у меня из рук и швырнул на пол.

— Запомни, Проберт, мой сын для тебя — член союза, но для меня он скеб, и вот сейчас он из союза вышел.

Проберт переменился в лице, и я уставился в землю. Отец вытащил кремневый пистолет.

— А ну, вон отсюда! — крикнул он. — Не то я выпущу твои кишки на ноги тем, кто прячется сзади. Чего стоишь — веди же меня под палки. Плевать я хотел на тебя и на твой союз, если он держится на кнутах всяких уэльских подзаборников. — И он двинулся на них, сжимая в одной руке пистолет, а другой нанося удары. Они отступали перед ним, спотыкались о поваленный забор и орали «берегись» своим товарищам, которые дожидались на улице.

— Хватайте его! — вопил Проберт.

— Да, хватайте! — отозвался отец. — Мне надоело разводить церемонии со всякой сволочью. Вы зовете себя «шотландскими быками»? Вы — члены союза? Пусть меня покарает Бог, если я соглашусь платить пенни в неделю таким, как вы. Так хватайте же меня, висельники! — И он врезался в толпу, разбрасывая их во все стороны и стараясь добраться до Проберта, который смертельно испугался пистолета. Я уже не видел отца за их спинами, но с улицы все еще доносился его голос.

— Йестин! Иди в дом к женщинам, а я загоню этот сброд назад в Нанти, откуда они явились.

И больше я ничего не услышал, потому что «быки» сомкнулись вокруг него и сбили его с ног. Мыча и завывая, они потащили его к Бринморской дороге. Я смотрел, как они волокли его, и меня душило отчаяние. А в канаве блестел маленький кремневый пистолет. Вот с чем он заставил отступить пятьдесят «шотландских быков».

Я вернулся на кухню. Джетро стоял там, обнимая мать. Эдвина плакала в углу одна.

— Мама, — сказал я, — он увел их от дома. Он заманит их в ловушку. Проберта на дороге ждут солдаты.

— Да сохранит его Бог, — сказала она в пустоту.

— Он помогает хозяевам, понимаешь? — Я тряс ее за плечо. — Он приманка, на которую солдаты поймают Проберта. Все это подстроено. С ним не случится ничего дурного.

Мать выпрямилась. Такая маленькая и старая, словно с толпой «быков» пришли и ушли десять лет ее жизни.

— А ты еще глупее, чем я думала, — сказала она. — Не такой он человек, чтобы помогать англичанам ставить ловушку для уэльсцев, даже если это «шотландские быки». Он сказал так, чтобы уберечь тебя. — Она нагнулась, подняла мою союзную карточку и разорвала ее в клочки. — Джетро, — сказала она, — беги к мистеру Райсу Дженкинсу и попроси, чтобы он пришел сюда, собрав всех, кого сможет. Йестин, — она опять повернулась ко мне, — сходи за мистером Трахерном, а потом найди отца и раздели с ним то, что он терпит. Мы будем охранять дом, чтобы тебе было куда вернуться с чистой совестью.

И я побежал, гонимый мыслью о позоре.


Я кинулся в Речной ряд, единым духом выпалил все Томосу и побежал на гору — меня все время жгла мысль, что я дал увести отца, даже пальцем не шевельнув, чтобы помочь ему. Начал накрапывать дождь, надвигалась непроглядная ночь, ветер кусал по-зимнему, и в волглом лунном свете Койти казалась голубой и туманной. Дождь припустил сильней, он ослеплял меня, стоило выйти на открытое место, волнами проносился над вереском. Тут меня охватило безумие, и я опрометью кинулся вниз по склону. Около получаса я рыскал там, прежде чем заметил три факела, дымившиеся в дождевых струях, а потом еще четыре — они двигались к далекому Нантигло, поднимаясь и опускаясь в руках людей. И три ярких, ровно горящих факела, расположенные треугольником, — я понял, что толпа исполнила свой приговор. В долине кустарник рос особенно густо, и я ломился напрямик через чащу терновника и ежевики к трем огненным точкам. В воздухе висел запах горелого дерева, а потом, когда я был уже совсем рядом, к нему примешалась едкая вонь плавящегося дегтя. Я пробивался через кусты, отбрасывая руками ветки, — туда, к дальней поляне, залитой багровым светом. Со всхлипом втягивая воздух в усталые легкие, я добежал до поляны и вдруг увидел перед собой четкий силуэт человека. Когда он повернулся ко мне, я разглядел линию подбородка и разворот плеч. Собрав остаток сил, я ударил по этому подбородку снизу — и мою руку до локтя пронизала боль, когда кулак попал в цель. Он зашатался и начал валиться на бок, но я придержал его левой рукой и сшиб на землю правой. Он ахнул и замер, а я, споткнувшись о его неподвижное тело, выскочил на поляну.

Они резали ремни, связывавшие моего отца. Райс Дженкинс и братья Хоуэллсы стояли около него на коленях, и руки у них были в крови. Рядом, задрав подбородок, лежал Мо Дженкинс, и его грудь судорожно вздымалась, как у умирающего. Я нагнулся к отцу.

— Лучше поздно, чем никогда, — ядовито сказал Большой Райс. — Всегда, что ли, твои друзья должны будут драться вместо тебя?

Отец лежал так, как его оставили «быки»: лицом вниз, раскинув руки и ноги, хотя ремни, притягивавшие их к вбитым в землю кольям, были уже перерезаны.

Он был гол по пояс — окровавленные лохмотья рубахи сползли на штаны. Кожа на спине была содрана от лопаток до бедер, на обнажившемся мясе вздувались рубцы толщиной в палец.

— Отец, — позвал я.

Нет, это был не мой отец. У этого — щелочки заплывших глаз, разорванный рот, лицо, превращенное в кровавое месиво башмаками толпы.

Я заплакал.

Рядом со мной в мокрой траве зашевелились ноги Большого Райса.

— Не трогай его, — сказал он. — Лицо — это ничего, бывает и хуже. Мне сколько раз в лепешку разбивали рожу башмаками на гвоздях… а вот мясо ему спустили до костей.

— Они не кнутами били, — сказал Оуэн Хоуэллс. — Ивовыми палками, скоты. Его двое обрабатывали, а Проберт просто зубами скрипел, что он ни разу не застонал.

— И он так и не записался в союз, — добавил Грифф и посмотрел на меня. — А ты-то где прятался, парень?

Я рассказал им о солдатах.

— Ты что, совсем рехнулся? — спросил Райс. — Ему просто нужно было спасти имущество, да и не к чему двум работникам ложиться под кнут, а потом валяться без дела, когда можно обойтись одним. В этом даже Проберт разберется. — Вдруг он ухмыльнулся. — А ты еще получишь свое за карточку союза. Тут уж тебе не отвертеться.