— Только один вопрос, — если ответишь правильно, запишу тебя тоже на поездку в Ньюпорт. «Несите ноши ближних своих…»

— «…и тем исполните завет Христов», — ответил я и соскользнул с его колен.

— Вот не ожидал, — сказал отец. — Так у нас, глядишь, скоро монах в доме объявится.

— А Морфид? — спросил Томос. — Что ответит Морфид?

— Она знает десять заповедей, — поспешно подсказала Эдвина.

— Ну что ж, скажи какую-нибудь заповедь, Морфид — я с тебя спрашиваю совсем пустяки, а ты ведь старшая.

— Не прелюбодействуй, Томос.

— Аминь, — сказал Томос и глазом не моргнув. — Но в таком добродетельном доме какая-нибудь другая была бы более кстати.

— Могу сказать хоть все десять, — фыркнула Морфид, — только мне все равно, что ехать в Ньюпорт, что нет. Найду, чем заняться.

— Знаю, дитя. Но ты поедешь — хотя бы для того, чтобы уберечься от греха.

— Неси мясо, Элианор! — воскликнул отец, хлопнув в ладоши. — Праведникам тоже нужна пища телесная, как и язычникам, а у Томоса вид совсем заморенный. Может быть, ты сыграешь и споешь нам, пока мы едим?

Как красиво звучал голос матери в тот вечер. Свет от лампы трепетал на струнах арфы, которые она перебирала пальцами.

Мы слушали, отодвинув тарелки, потому что забывали о еде, когда мать играла и пела. Чудно звенит арфа, вторя женскому голосу, а за окном вздыхает ветер и гудит в трубе. Морфид сидела неподвижно, опустив глаза. Эдвина взяла Джетро к себе на колени. Отец благоговейно молчал, а Томос, закинув голову, щипал бороду. Когда песня кончилась, я увидел на глазах у отца слезы.

— Прекрасная песня, Элианор, — дрогнувшим голосом сказал он. — Вот это женщина: что готовить, что детей растить, что петь — на все мастерица. Хоть все горы обыщи, не найдешь такого голоса, а уж такой добродетели не сыщешь в целом свете.

— Аминь, — сказал Томос и принялся за жаркое.

— Ну, уж ты скажешь, Хайвел! — воскликнула мать, залившись краской.

— Записать, может, ее на состязание контральто, а? — спросил отец. — Шарлотта Гест назначила приз победительнице на следующем ейстеводе[2] в Абергавенни, — а денежки нам пригодились бы.

— Да, неплохо было бы вдобавок к твоему призу за бас и призу Оуэна Хоуэллса за тенор получить еще и приз за контральто, — сказал Томос. — Я внесу ее в список.

— Только попробуй! — вскричала мать. — Я нигде, кроме дома, не пою и не собираюсь выставляться напоказ, как миссис Гволтер и другие вроде нее.

— Ну уж ей-то куда! — воскликнула Морфид. — Плоская, как доска, об зад уколоться можно, и визжит хуже ирландской волынки.

— Священное Писание открыто, — произнес Томос. — Не злословь о миссис Гволтер и о других твоих ближних, Морфид. А теперь тише, я призову на этот счастливый дом благословение Всемогущего Творца, который хранит в нем мир и радость. Так помолимся же каждый как умеет за славный поселок и за этот дом.

Тут Морфид крепко стиснула под столом мою руку.

Глава шестая

Каждый раз, с тех пор как мне исполнилось шесть лет и меня уже можно было брать в ежегодную поездку на ярмарку в Ньюпорт, мне обязательно что-нибудь мешало — ветрянка, простуда, слухи о холере, — и Морфид злилась на меня, потому что ей приходилось тоже оставаться дома и присматривать за мной.

Но в тот год, когда мне исполнилось тринадцать, ничего такого не случилось.

Утром долгожданного дня все сошлись на вершине Тэрнпайка и потом спустились к трактиру. Там собрался оркестр общества взаимопомощи Гарндируса: рабочие с заводов, из шахт, с каменоломни, подвозчики — все в праздничных костюмах, с женами и детьми в лучших платьях и в кружевах, хоть из-за этого долг в лавке у многих вырос вдвое. Трактирщик Билли Хэнди выкатывал бочки с пивом для мужчин, выносил ящики с легким пивом для женщин и имбирным напитком для детей, а Райс Дженкинс и еще несколько забулдыг, не успев выйти из дому, уже еле держались на ногах.

— По вагонеткам! — взревел Томос Трахерн, который вот уже десять лет распоряжался этими поездками.

Я повел своих к вагонетке.

— Показывай, куда идти, Йестин, — сказал отец. — Я скорей доверю женщин тебе, чем этим сорвиголовам Хоуэллсам.

Гордость так и распирала мне грудь, когда я подсаживал мать и сестер. Отец, Беннет и Снелл влезли спереди. Элот, мою новую кобылу, я привязал сзади — она немного прихворнула в то утро, потому что Мо Дженкинс подмешал ей в овес серы, — сам встал на тормоз, и мы понеслись вниз, все набирая скорость. Отец громко подбадривал меня, а женщины отчаянно визжали.

— Быстрей, парень, быстрей! — орал Ричард.

— Хайвел, — взывала мать, — ради Бога, вели ему остановиться!

— Ты что, взбесился, Йестин? — кричала Морфид, хватаясь за шляпку, а Эдвина воспользовалась случаем, чтобы упасть без чувств в объятия Снелла. Вниз, вниз, грохоча и раскачиваясь, мчалась вагонетка, пока я не затормозил у начала канатной дороги.

— О Господи, — прошептала мать, вытирая платком лоб. — Ну и сумасшедший. Из меня всю душу вытрясло. Хайвел, помоги мне вылезти отсюда.

На канатной дороге в то утро стояли мистер Гволтер и Диг Шон Фирниг. Они повернули нашу вагонетку, зацепили ее, и мы поплыли вниз над склоном Блоренджа, весом своей вагонетки поднимая наверх другую — пустую. Мы спустились и пошли к причалу Лланфойст, где выстроилась вереница барж, возле которых стояла кучка хмурых ирландцев. Шумя и радуясь, как дети, мы забрались на одну из барж. Вслед за нами спустился оркестр, затем прибыла еда и пиво, которые Уилл Бланавон, Райс Дженкинс и Мо начали грузить на борт, а ребятишки тем временем украшали баржи и лошадей гирляндами цветов. Томос Трахерн забрался на нос нашей баржи и начал наставлять нас, как вести себя в Ньюпорте, убеждая держаться подальше от кабаков, этой западни для порядочных людей, и особенно предупреждая завзятых драчунов не связываться с солдатами: если уж так хочется подраться, для этого есть ирландцы. Затем он огласил адреса молелен и церквей и призвал всех побывать на состязании певцов, которое состоится в здании ратуши, а также предостерег, что тем, кто не явится к восьми часам вечера в доки, придется худо. Потом молитва и выражение благодарности заводчику, который пожертвовал на организацию этой поездки соверен или два, — и Томос затрубил в рог. Взвились кнуты, лошади натянули постромки, и мы тронулись в путь. Наша баржа шла первой.

Как хорошо двигаться по воде. Шелковисто-скользящий ход баржи баюкает и успокаивает. Лежишь на самом носу, смотришь на колыхающиеся кувшинки и водоросли. Вот уже остались позади Пен-а-Фал и Скирридз, и солнце, пробиваясь сквозь листву растущих по берегам деревьев, расцвечивает баржи золотистым узором. Вот мы прошли шлюз и оказались в царстве жужжащих пчел и танцующих стрекоз. Лежишь в блаженной полудремоте, наслаждаясь покоем — ведь встал-то сегодня чуть ли не в полночь, — и грезишь о близком счастье.

И оно пришло — раньше, чем кто-нибудь его ожидал.


— А, черт, — прошептал отец. — Посмотрите-ка на эту банду.

— Похоже, пахнет порохом, — сказал Ричард, приподнимаясь. — И кто это придумал, ехать на передней барже?

— Ничего себе, — проговорила Морфид, вглядываясь вперед. — Уж если Йестин за что возьмется, добра не жди.

— Ну, Элианор, держись, — сказал отец. — Будет дело.

— Спокойно! — закричал Томос со следующей баржи. — Это дьявол наслал на нас нечестивых, чтобы мы осквернили светлый день дракой. Но мы встретим это испытание с достоинством. Не горячитесь!

— К чертям, — пробурчал Ричард, — нет уж, я репу с достоинством встречать не буду, достаточно я попробовал ее в Ковент-Гардене.

И он вытащил из нашей корзинки помидор.

— Ричард, не начинай первый, — взмолилась мать, а Морфид схватилась за живот от смеха. — Не начинай первый, послушай Томоса.

В пятидесяти ярдах впереди на мосту толпились ирландцы — их, наверно, собралось там больше, чем в Дублине, — и все они трещали как сороки, непристойно кривлялись и нагромождали на парапет все, чем только человек кидался с первого дня творения. Арка моста все надвигалась — один из них подманивал нашу лошадь морковкой. Все громче галдела толпа, все выше росла гора овощей на парапете; и вот рядом с ней поставили трех малышей, которые застыли, как стражи судьбы, расстегнув штаны и готовясь нас хорошенько спрыснуть.

— Боже милосердный, — сказала Морфид, — сейчас хлынет ливень.

Она открыла зонтик, и мать тесно прижалась к ней, ища укрытия. А мы стонали от хохота, глядя на исполненных мрачной решимости малышей, стоявших наготове и выжидавших, когда мы подойдем поближе. Отец держался за бока, а я смеялся до слез, глядя на Эдвину и утешавшего ее Снелла.

— Дайте я с ними поговорю, — закричал вдруг Снелл, вскакивая на ноги. — И ирландцам не чуждо слово Божие, а мне не раз приходилось справляться с огрубелыми душами.

И, раскинув руки, он воззвал к их совести. Но Уилл Бланавон оказался практичнее.

— Не горюйте, детки, — сказал он, перепрыгнув к нам с носа задней баржи и таща целую сумку репы. — Организационный комитет предусмотрел все случайности. Вот вам по шесть штук на брата, да смотрите, чтоб не мазать. — Он вывалил репу нам на колени. — И дай-ка мне свой нож, Йестин. Я буду не я, если не насажу эти их розовые штучки на крючок для форели.

— О, Уилл, — простонала мать, плача от смеха.

Так мы веселились, пока ирландцы не открыли огонь и первая брюква не угодила в грудь Снелла, отправив его головой вниз за борт. Эдвина закричала и ухватила его за лодыжки.

— Метко, черт побери! — воскликнул отец. — Йестин, Ричард — все сюда! Действовать по команде! Наполеона нашего они прикончили, но мы и без него с ними справимся.

Мы выстроились рядом с ним под градом гнилых капустных кочерыжек, загородили собой зонтик Морфид, и в воздухе замелькали наши репы. На задних баржах все приготовились к бою: отряд, который был высажен на берег, вернулся с запасом овощей с поля бедного деда Шамс-а-Коеда. Гудели охотничьи рога, заливались тревожные свистки, а музыканты, втянув головы в плечи, так лихо гремели «Уэльских героев», что самому Оуэну Глендоверу[3] впору было зашевелиться в могиле.