Наталья Нестерова - Портрет семьи (сборник)

Андрей поднял трубку, будучи уверенным, что звонит кто-то из общего списка: Ольга, подруги Мариванны, его приятели… Но это была Марина.

— Привет!

— Здравствуй!

— Это я, Марина.

— Узнал.

— Кажется, ты мне звонил?

— Нет, не звонил, — честно ответил Андрей.

Если бы он не был чертовски вымотан, если бы три последних ночи спал по-человечески, а не клевал носом в кресле с Петькой на плече, если бы не боялся, что каждый приступ кашля станет для мальчишки последним… Тогда бы он наверняка понял, что Марина делает первый шаг навстречу, дает ему подсказку, за которую нужно немедленно хвататься.

— Значит, у меня барахлит сотовый телефон, твой номер высветился в неотвеченных звонках, — торопливо проговорила Марина.

— Бывает.

— Ну… как… ты…. вообще?

— Нормально.

— А твой ребенок? Кстати, это мальчик или девочка?

В списке тех, кому бы Андрей поплакался, рассказал о кошмарных семидесяти двух часах непрерывного стресса, чье сочувствие и понимание было бы для него глотком живой воды, Марина стояла на первом месте. Но рассказывать ей, как заморозил младенца, чуть не угробил его, потом выходил с помощью прекрасного врача и преданной няни? Это добрых полчаса немужской болтовни, сетования на судьбу и напрашивания на сострадание. Задави в себе нытика! Не смей пускать слезу перед девушкой, которую потерял.

— Мальчик, Петька, семи месяцев от роду.

Андрей мог бы порадоваться тому, что ему удалось придать своему голосу равнодушные интонации. Точно разговаривает с терпимостью воспитанного человека, которому собеседник сто лет не нужен.

Марина отлично уловила нотки деланой вежливости. И в свою очередь нашла силы беспечно попрощаться:

— Желаю вам здравствовать!

— И тебе того же!

Он слушал короткие гудки в трубке и боролся с желанием запустить телефон в стену, чтобы рассыпался на мелкие кусочки… Или совершить иной акт вандализма: сбросить телевизор на пол и растоптать, повалить книжные полки, торшером расколошматить музыкальную систему…

— Андрей! Андрей! Вы слышите меня? — звала Мариванна. — Мы идем с Петей в ванну на ингаляцию.

— Да, конечно. Идите, я все подготовлю.

После паровой ингаляции Петьку следовало быстро переодевать в несырое теплое белье, подогрев его на батарее.

Марина сжимала телефонную трубку, точно пластмасса была живой и ее можно задушить как гидру. Пальцы побелели от напряжения. Хорошо бы трубка треснула, осколки впились в ладонь, потекла кровь… Любая физическая боль лучше душевной, которая навалилась.

Андрей не любит ее! Вычеркнул из своей жизни легко и быстро. Стер из памяти дружбу и то духовное, что ей казалось прекрасным. Было ли оно? Или их связывала только постель? Возрастная физиологическая потребность совокупления самца и самки. Из нас, моногамных женщин, лучшие самки — проститутки. Он и меня будет вспоминать как проститутку?

В комнату ворвалась мама, испугавшись громкого плача-воя дочери.

— Маришенька, девочка! Что ты делаешь?

Она колотила трубкой по столу и рыдала без слез. Телефонная трубка раскололась, и ее верхняя часть болталась на тонких проводах.

— Ты Андрею звонила? Что он тебе сказал?

— НИЧЕГО! — Марина продолжала дубасить, пока проводки не оборвались.

Самым страшным было то, что Андрей НИЧЕГО не сказал, даже не заикнулся об их любви. Будто она проститутка!

— Я не шлюха! — выкрикнула Марина.

— Он так тебя обозвал? — ахнула Анна Дмитриевна.

— Хуже! Хуже! — Марина отбросила остатки трубки, закрыла лицо руками и затряслась в настоящем плаче.

— Подлец! — воскликнул Игорь Сергеевич, прятавшийся за спиной жены.

Родители присели, обняли ее с двух сторон, запричитали, как над маленькой девочкой. Их участие согревало, но одновременно и провоцировало на истерику по высшему разряду. Ведь только перед родными, когда стыд не тормозит, мы можем кипятить свои эмоции в полную силу.

Игорь Сергеевич первым сообразил, что если дочь не переключить на другие, обязательно серьезные проблемы, она будет рыдать до второго пришествия.

— Аня! — простонал он. — Все! Больше не могу, вызывай «скорую».

— Какая «скорая» Маришке поможет?

— Не ей, мне! С сердцем плохо. — Он схватился за грудь. — Наверное, инфаркт…

У Марины мгновенно просохли слезы.

Остаток вечера, забыв о своих бедах, она вместе с мамой кружила вокруг отца, который лежал на диване и натурально притворялся больным. Жену успокоил, когда Маришка выскочила к исправному телефонному аппарату на кухне, — мол, со мной нормально, военная хитрость.

У Игоря Сергеевича была возрастная гипертония и аритмия, поэтому врачи «скорой» подвоха не заподозрили, констатировали приступ стенокардии. Лишние уколы и таблетки для Марининого папы были легкой платой за выход дочери из истерического торнадо.

Утром в воскресенье Петька преподнес сразу два подарка — он поел, почти всю бутылочку высосал, и улыбнулся. Прежде, здоровенький, Петька улыбался часто. То ли какие-то свои поводы для веселья имел, то ли гримасы репетировал. Андрей, как всякий нормальный человек, с одной стороны — не мог не улыбаться в ответ, а с другой — невольно думал, что парень напрасно радуется, жизнь у сиротки незавидная.

Температура тридцать семь и три, кашель продолжается, но уже не сухой, лающий, а мокрый, булькающий. Да и общее впечатление парень производил обнадеживающее. Уже не казалось, что он помрет в ближайшие несколько часов.

Но другие покойники на горизонте появились. Позвонил дедушка Петьки Семен Алексеевич.

— Умерла моя Танюша, — всхлипнул он в трубку. — Три дня назад.

— Примите соболезнования.

— А Петька как там?

— Немного приболел, простуда, но уже поправляется.

— Соскучился я без него.

«Забирайте!» — должен был ответить Андрей. Но куда от врача, от Клавдии Тимофеевны, забирать ребенка, который только-только пошел на поправку?

— Андрей, у меня к тебе такое дело… просьба в общем. Завтра похороны, а гроб нести мужиков недостает. Выручишь?

«Ну, совсем меня в зятьки заделал!» — мысленно возмутился Андрей. Да разве откажешь в подобной просьбе?

Пришлось ответить согласием, записать адрес больничного морга. А ведь планировал в понедельник начать заниматься своими делами, первым из которых было раздобыть денег, занять у приятелей.

Андрей ехал в морг и думал о том, что некоторые люди до седых волос сохраняют детские страхи перед покойниками. Мертвый человек для них страшнее оборотня. Когда хоронили Гены Панина дядю, брата Юрия Яковлевича, до синевы бледный Генка дрожал как осиновый лист, боялся, что заставят подходить к гробу прощаться. Хотя среди живых Генка труса никогда не праздновал.

Андрей покойников не боялся, с детства к ним привык. Отец служил на Севере, в Кеми. Их военный городок и дом, в котором жили, граничил с кладбищем. Почти каждый день Доброкладовы обедали под похоронный марш. В окно смотрели на погребальные процессии, на плывущий над головами гроб, рассматривали покойника — мужчина или женщина, молодой или старый. Так в деревне рассматривают прохожих на улице. Интересно.

К ним приезжала бабушка погостить, крестилась, заслышав унылые звуки шопеновского марша:

— Пусть доброму человеку земля будет пухом.

И тоже подходила к окну, чтобы увидеть, кого хоронят. Заглянуть сверху (они жили на третьем этаже) в гроб тянуло всех, независимо от возраста и многократной повторяемости события.

Бабушка знала массу пословиц и поговорок. Насмотревшись в окно, снова крестилась и звала за стол:

— Суп стынет, идите обедать. На погосте жить — всех не оплачешь.

Андрей думал, что это выражение не народная мудрость, а оценка конкретной ситуации. И был поражен много лет спустя, услышав в разговоре по поводу прогоревшей фирмы дословно: на погосте жить — всех не оплачешь. Ему-то казалось, что бабушка сама придумала.

В последнее время он стал часто вспоминать бабушку. Наверное, потому что мысли о маме, предавшей отца, он давно себе запретил.

Еще бабушка говорила про девушек: «Красота до венца, а ум до конца». К Марине это неприменимо. Ума ей не занимать. Маришка и в пятьдесят, и в восемьдесят будет красива, а он готов наблюдать прекрасное старение ее лица, если это лицо будет лежать на соседней подушке.

Неожиданно для Андрея в морг прощаться с Петькиной бабушкой пришло много народу. И недостатка в мужиках не наблюдалось. Хитрость Семена Алексеевича шита белыми нитками. Позор отсутствия единственной дочери затушевывался и несколько оправдывался наличием Петечкиного отца. Присутствующие могли допустить, что Лену не отпустили дела непреодолимой важности. Кто пришел или кого пригласили — всегда отслеживается, будь то свадьба, крестины или похороны.

Андрей стоял у стены, ловил на себе любопытствующие взгляды. И почему-то не злился на то, что его записывают в члены семьи, до которой ему нет дела. Он никогда не видел живой лежавшую в гробу маленькую худенькую женщину с восковым личиком, с заострившимся носом, в платочке и с церковной бумажкой поперек лба. Эта женщина могла бы стать для Петьки такой же прекрасной бабушкой, какая была у него, у Андрея. Но не стала, ушла из жизни несправедливо рано, успев увидеть только первые Петькины улыбки (этот обормот кого угодно способен растрогать), не услышав его заливистого хохота, прорезавшегося за несколько дней до болезни. Смех восстановится, никуда не денется! Вот только бабушки уже нет, и перед ее кончиной блекли любые потуги брыкающегося самолюбия. Пусть его, Андрея, рассматривают, не жалко.