— Мадам Эсмеральда, мэм, — пискнула девушка, порывисто сделав реверанс. Бросив взгляд широко раскрытых глаз на лорда Варкура, она повернулась и пробежала мимо Эм в коридор.

Эм подумала, не следует ли и ей тоже ретироваться. Она окинула взглядом комнату, и у нее упало сердце.

Гостиная эта всегда была загромождена вещами до предела. Она вполне могла вызвать у человека боязнь замкнутого пространства. Теперь же комната была настолько заполнена столами и статуэтками, кружевными салфеточками и подушками, громоздящимися на креслах, что по ней почти невозможно было передвигаться. Занавеси были плотно задернуты, чтобы не пропускать вечернего света. На стенах пылали газовые лампы, огонь прыгал в камине, испуская сильный жар, и Эм пожалела, что нельзя снять вуаль.

С верхней полки этажерки на нее смотрели ряды китайских собачек, в их тусклых глазах поблескивало отражение огня. Ее юбки коснулись столика, на котором толпа пастушек с овечками застыла в гротескно буколических позах, сгрудившись так тесно, что они позвякивали, ударяясь друг о друга при каждом сотрясении.

Леди Гамильтон, одетая в платье из тонкой ткани цвета морской воды, почти терялась в этом хаосе, так что ее можно было и не заметить. А лорд Варкур выглядел здесь, точно большой черный камень посреди этой утонченной обстановки. Когда Эм вошла, он обернулся, и в его глазах она ясно прочла обвинение. Вся эта комната была обвинением ей — отражением ее неудачных попыток подарить покой леди Гамильтон либо своим присутствием, либо своими выдумками.

Она похолодела, поняв, что не сможет общаться с лордом Варкуром сквозь вуаль. Он встал с широкой квадратной оттоманки, единственного места, где можно было сидеть, если не считать кресла, занятого леди Гамильтон.

— К вам пришли, мадам, — сказал Томас матери, поклонившись так резко, что Эм испугалась. — Я поговорю с вами в более подходящий момент.

— Хорошо, Томас, — проговорила леди Гамильтон.

Варкур задержался в дверях, посмотрел на Эм пустыми глазами, от которых ей стало больно дышать.

— Я подожду, когда вы уйдете, — сказал он ей, и была ли то угроза или обещание, Эм не поняла.

Когда он вышел, она закрыла за ним дверь.

Потом посмотрела на леди Гамильтон. Вид у старой женщины был усталый, и выглядела она гораздо старше своих лет. «Я не хотела причинить вам боль, — подумала Эм. — Я не хотела причинять боль никому, кому не нужно — и не больше той, что они заслужили».

Но теперь ей начинало казаться, что это не имеет значения — ее намерения. Значение имеют ее поступки. Она не помнила, кто сказал, что благими намерениями вымощена дорога в ад, но чувствовала под ногой эту мостовую. «По плодам их узнаете их» — эта цитата была ей более знакома, но не менее ужасна.

Она должна открыть леди Гамильтон правду. Не ее растущее убеждение в вине ее единокровного брата — нет, Эм не была даже уверена, что ее предубеждения не затуманили ей голову, извратив ее суждения о происшедшем. Нет, единственное, что должна знать и во что должна верить леди Гамильтон, — ее муж невиновен. В этом была единственная надежда Эм на спасение, на то, что в этом году жизнь принесет ей что-то хорошее и настоящее.

И вот она натянула на себя образ мадам Эсмеральды, точно плохо сидящий плащ. Она больше не боялась потерять себя в Эсмеральде — внезапно оказалось, что потеряна Эсмеральда, убита жестокостью реального мира и исчезла в том мраке, откуда появилась.

Еще немножко. Еще несколько дней, и Эсмеральда может упокоиться навсегда.

— С нашей последней встречи меня преследовали видения, — торжественно заговорила она, усевшись на оттоманку, с которой встал лорд Варкур.

— Они имеют отношение к тому делу, которое привело вас сюда? — осведомилась леди Гамильтон. Потом, внезапно ослабев, добавила: — Или они касаются Гарри?

Эм понизила голос:

— Они касаются Гарри напрямую, потому что он впервые заговорил со мной своим собственным голосом.

Леди Гамильтон побледнела.

— Это не может быть отзвуком того, что вам посылают другие, или просто его обликом в ином мире?

— Нет, я слышала именно его голос. — Она хотела сказать — я уверена в том, что его взгляд встретился с моим взглядом, и на лице его не было ни тика, ни гримас. Вместо этого она сказала: — Он был таким, каким ему полагается быть. Он упивается платонической чистотой и божественной математикой цифр иного мира — она не просто проявление некоей идеи, как здесь, но собственно вещь.

Лицо леди Гамильтон стало мягче.

— Это мой Гарри.

Эм снова сглотнула, чтобы избавиться от спазм в горле.

— Я знаю. Он же знает, что вы теперь будете слушать.

— Разумеется, — сказала леди Гамильтон, устремив на Эм нетерпеливый взгляд.

— Он знает, кого вы все эти годы считали убийцей. И он говорит, что вы ошибались, ужасно ошибались и напрасно ожесточили свое сердце по отношению к тому человеку, который должен быть вам ближе всех, — продолжала Эм.

Леди Гамильтон выглядела потрясенной.

— Он не… он не хочет сказать…

Эм покачала головой:

— Он не решился сказать мне, о ком речь. Он не хочет больше порочить этого человека.

Графиня оглянулась с диким видом:

— Вы его видите? Он здесь?

Эм закрыла глаза, чтобы не смотреть на эту отчаявшуюся женщину. Ложь развеялась перед потребностью леди Гамильтон поверить.

— Он всегда с вами, — сказала Эм, — в вашем сердце, в вашей памяти. Вы можете не ощущать его, не чувствовать его присутствия — как я уже говорила вам о духах из иного мира, но существует связь, созданная любовью, и она равнодушна к ощущениям индивидуума.

— О Гарри… — дрожащим голосом произнесла графиня.

Эм с усилием открыла глаза.

— Гарри не хочет назвать имя, но я все же улавливаю его смысл. Он выглядит как лорд Варкур, только старше, суровее: Мне кажется, это должен быть… милорд, ваш супруг: — Она вложила удивление в это сообщение.

Леди Гамильтон застонала и кивнула.

— Теперь я вижу Гарри в последний день его жизни. Лошадь его заартачилась, пересекая реку, забрызгала его водой, и он повернул к дому. Его брат Томас рассердился, очень рассердился. Они поспорили, и Томас ударил его хлыстом, и кончик хлыста попал Гарри по лицу. Потом Томас уехал следом за остальными, а Гарри завопил, позволил своей лошади убежать и вскарабкался на перелаз, подальше от мокрой земли.

Эм передохнула.

— И вот появляется господин его отец, верхом на прекрасной лошади. Он пытается поговорить с Гарри, но тот не слушает, и отец поворачивает назад, велев сыну идти домой. Гарри только начинает кричать все громче и громче, пока не появляется кто-то еще — кто-то, у кого в сердце злоба. Этот человек смеется над Гарри, и Гарри ударяет его. Скоро они уже дерутся, скатываются вниз по склону и в реку. Они дерутся, борются, и потом Гарри ударяется головой о камень. Все кончается в один миг. Человек этот испуган, и он убегает, исчезает в другом направлении, как раз перед тем, как вы замечаете вашего сына.

— О нет, — прошептала леди Гамильтон. — Это правда, Эсмеральда?

— Я думаю, что это так, — сказала Эм. Правда, привезенная на спине тысячекратной лжи — было ли это очередным злодеянием или она наконец-то поступила правильно?

— Понимаете, я люблю его, — призналась графиня.

— Да, — сказала Эм, не зная, о ком идет речь — о муже или о сыне.

— Я думала… — Леди Гамильтон осеклась. — Я видела графа, а потом почти сразу же наткнулась на Гарри, мертвого, лежащего в воде. Я поняла, что граф только что был здесь, и я подумала… Я чуть не свела себя с ума, думая о том, чего он лишил меня, о том, что он сделал с родным сыном. Но я все равно любила его. Это было самое тяжелое из всего — каждый день вспоминать Гарри и каждый вечер за ужином сидеть напротив… напротив человека, который, как я думала, убил сына.

—Лорд Гамильтон не делал этого, мадам, — сказала Эм.

— Я полагаю, теперь я это понимаю, — сказала леди Гамильтон.

Эм не могла не спросить, хотя это ее и не касалось:

— Почему вы не сказали ничего много лет назад, когда Гарри умер? Почему вы молчали?

На лице леди Гамильтон появилось напряжение.

— У меня никогда не хватало духа признаться, что я люблю его. Как могла я выдвинуть против него такое серьезное обвинение? Вы видели его в гневе? Он ужасен.

Временами он выходил из себя — не из-за меня и не из-за других детей и почти никогда из-за Гарри, — и это надо было видеть. Я знала, что он не смог бы убить свое дитя нарочно… Но случайно, если бы Гарри спровоцировал его и он ударил бы мальчика так, что тот попятился бы, споткнулся, упал… Да, это я могла видеть. Это никогда нельзя было бы доказать, и это только запятнало бы его честь, которая для лорда Гамильтона дороже собственной жизни. Но все же я могла это видеть.

Положение сложилось чудовищное — гордость, страх и глупость издевательски сошлись воедино, чтобы разрушить привязанность лорда и леди Гамильтон друг к другу — или, что еще хуже, не разрушить ее, а превратить во что-то мерзкое и враждебное. Потому что эта привязанность как-то выжила за двенадцать лет недоверия и молчания. Лорд Гамильтон считает, что теперь этому нельзя помочь, раз он не попросил Эсмеральду пойти к его жене с этим рассказом, а только к сыну. Эм надеялась, что он поступил неправильно.

Они долго сидели молча. Эм наблюдала за отсутствующим взглядом леди Гамильтон, смотрела, как отблески огня играют на тонком морщинистом лице графини. Наконец лицо леди Гамильтон приняло твердое выражение, совершенно ей не свойственное. Эм даже не сразу поняла, что это решимость.

Графиня протянула руку к ленте звонка. Мгновение спустя в дверях показалась ее камеристка Валетт.

— Да, миледи? — спросила она, сложив руки на своем платье из черной тафты.