Лидия Джойс - Порочные намерения

— Дети часто бывают разборчивы.

— Шести продуктов, Эсмеральда. Ему было восемнадцать лет, когда он умер, не четыре же года. Ему не исполнилось тринадцати, когда отец попытался усадить его за общий стол. Он ни к чему не прикоснулся, а когда отец стал настаивать, Гарри начал кричать и швыряться разными предметами. Отец велел запереть его на ночь в детской — он уже попытался переселить Гарри в его комнату, но с ним сделалась истерика и от этого тоже, и ему оставили только тарелку с едой и воду, и он пробыл там пять дней, не прикоснувшись к еде, после чего отец сдался. Его не могли одеть в надлежащий костюм. Он не мог разговаривать с человеком, которого не знал долгое время, и даже тогда он общался не совсем нормально. Он не мог быть графом. Он был на это не способен. Он был замечательный, но что-то у него в голове было сломано. — Теперь слова дались легко.

— Что произошло в тот день, когда он умер?

Томас замолчал. Были вещи, в которых он никогда не признавался, никогда не собирался признаваться — и не признается сейчас. Он не мог довериться этой женщине, ни ей, ни ее предложению. Даже если она лжет, она не сможет наделать много вреда, пользуясь тем, что он собирается ей рассказать, но более темные свои подозрения он оставит при себе. Нельзя рисковать. Он заговорил:

— К нам съехались гости. Все молодые люди решили поехать покататься верхом. Мой отец, граф, настоял на том, чтобы Гарри тоже поехал, и, как обычно, мне поручили присматривать за ним. Поначалу все держались вместе. Потом кто-то заявил, что начинаются скачки с препятствиями, и все мы помчались по дороге. Гарри был последним. Он не принимал участия в соревнованиях. Мы подъехали к реке, которая была слишком широкой, чтобы ее можно было перепрыгнуть на лошади. Его лошадь начала переходить реку вброд, вода плеснула ему на фрак, и он закричал, потому что фрак промок насквозь, и отказался ехать дальше.

— Он боялся воды? — спросила она.

Томас снова прислонился к косяку. Это странно походило на дознание — все опять сначала. Обычно люди всегда задавали эти вопросы и не могли понять ответы, потому что они не имели смысла ни для кого, кроме самого Гарри.

— Нет, напротив. Он не боялся воды, но не мог оценить глубину, например. А однажды упал с края плотины, потому что увидел какие-то плавающие палочки. Он терпеть не мог, когда его одежда намокала в некоторых местах, а в других это его не раздражало. Совершенно сухой или промокший насквозь — ему было все равно, но вот плеск воды приводил его в неистовое состояние.

— И что произошло?

— Я бросил его. Он все время скулил, жаловался на жару, на лошадиный запах, на запах пищи, которую мы взяли для ленча. Мне это осточертело, и я велел ему либо переправиться через реку вслед за мной, либо найти самому дорогу домой. Когда я вернулся домой, он еще не вернулся, так что большая часть тех, кто принимал участие в прогулке, поехали искать его. Отец нашел его тело, лежащее в воде. Он поскользнулся и разбил голову о камень.

Взгляд у нее был немигающий, он походил на бездну, и эта бездна затягивала его, вытягивала из него больше, чем он хотел сказать.

— Чем больше подробностей относительно этого дня вы можете мне сообщить, тем лучше я смогу использовать их, чтобы вызвать доверие у других.

— Понимаю, — сухо ответил он, но ничего больше не сказал.

Она опять смотрела на него некоторое время, и он почти поверил, что она видит больше, чем обычные смертные. Потом она слегка встряхнулась.

— И конечно, мне понадобится список гостей.

Он наклонил голову.

— Думаю, что помню их достаточно точно.

— Тогда, полагаю, я начну завтра же, на сеансе у леди Джеймс.

Он нахмурился:

— Я ничего об этом не слышал.

— Вряд ли вас пригласят, — сухо заметила она.

Томас помолчал.

— Чего вы хотите взамен?

— Это ведь сделка, не так ли? Желание моего сердца — чтобы вы оставили меня в покое, ради вашего покоя. — Ее лицо скривилось в горькой пародии на улыбку.

— Она должна того стоить.

Ее глаза походили на зеленый лед.

— Для нас обоих.

— Вы не съедете с этой квартиры?

Она вздохнула, хрупкая маска смялась, и она потерла лицо тыльной стороной кисти, и это было первым человеческим движением, которое она сделала с тех пор, как он пришел сюда.

— Пока что нет. Итак, перемирие.

— Перемирие, — повторил он, повернулся и вышел.

Дверь за ним закрылась, и силы оставили Эм. Честно говоря, она не думала, что он потребует от нее большего, но все еще испытывала глубоко запрятанный страх перед этим человеком, страх, избавиться от которого она никак не могла. Что он за человек? Она не могла понять его, и это пугало ее сильнее всего. Большинство людей устроено просто, каждый индивидуален, как цветок, но при этом его легко определить как тип. Лорд Варкур не поддавался такой классификации. Sui generis — единственный в своем роде. Это латинское выражение явилось у нее в голове, возникнув из другой жизни.

Жизни, которую она твердо вознамерилась восстановить. Она помассировала щеки, пытаясь заставить кровь притечь к своему вялому мозгу. Варкур потряс ее. Другого слова она не могла подобрать. Она боялась его и ненавидела, но при этом не очень боялась его и не очень ненавидела, потому что ее тело жаждало его прикосновений, и теперь эта ненависть корчилась в ней, меняя очертания всякий раз, когда она пыталась схватить ее.

Все было очень понятно, пока она могла смотреть на него просто как на препятствие или, возможно, как на врага. Но неподвижность его лица, когда он рассказывал ей о последнем дне своего брата, хлестнула ее, как кнутом, и теперь было слишком трудно смотреть на него так просто. Она то и дело возвращалась к воспоминаниям о его глазах, какие они были, когда он произносил свои бесцветные слова…

Теперь она была связана обязательствами, вовлечена в союз с ним, хочет она того или нет. Это была ее идея, ее решение, и в то время это казалось ей разумным. Теперь же у нее внезапно возникла тошнотворная уверенность, что если она позволит вовлечь себя в его дела еще больше, это станет самой большой ошибкой в ее жизни.

Гамильтон-Хаус. Он царил на двух акрах земли под сине-серым небом, возникая сквозь туман. С чувством неизбежности Томас подъехал к нему верхом. Вся земля по соседству принадлежала лорду Эджингтону, и рента, которую тот получал от этой земли, составляла, должно быть, умопомрачительную сумму. Квартал был более удален от Сити, чем большая часть фешенебельных районов, и только первые садовые окраины, населенные представителями свободных профессий, мало-помалу отщипывали от него кусочки. Но при этом он был расположен достаточно близко к сердцу Лондона, чтобы привлечь тех, кто ищет дома попросторнее и пороскошнее простых георгианских домов Белгрейвии, в которых жили их предки, — зачастую даже более роскошные, чем новые оштукатуренные особняки на самой Белгрейв-сквер.

Лорд Гамильтон, как и было ему присуще, хотел иметь только все самое лучшее. После смерти своего отца он нашел себе прекрасную жену и выстроил прекрасный дом, проделав все быстро и последовательно. Гамильтон-Хаус, с его унылыми серыми стенами и зубцами, был кульминацией всего, что представлял собой этот человек. Романтики строили дома, похожие на замки, полные тепла и смелой простоты, но чудовищное сооружение лорда Гамильтона было таким же холодным и жестким внутри, как и снаружи.

Темный гравий захрустел под копытами лошади, когда Томас направил ее вокруг дома в сторону конюшни. Навстречу ему вышел, спотыкаясь, помощник конюха и, когда Томас спешился, пробормотал нечто, отдаленно походившее на «млод», взяв у него поводья. Хлопнув себя по бедру перчатками, Томас направился к дверям зимнего сада. Его отец презирал изящное стекло и ажурное железо, которое предпочитали теперь в большинстве своем англичане, и выбрал вместо них тяжелый камень, смягчить который не могли даже широкие зеркальные окна.

Он распахнул французское окно и, пройдя через зимний сад, вошел в гостиную в китайском стиле. Там он остановился перед сестрами, которые тут же застыли и устремили на него две пары одинаковых светло-зеленых настороженных глаз.

— Почему вы здесь? — спросила Элизабет, улыбаясь, как ей казалось, с любящим видом. Вид у нее вовсе не был любящим, и улыбка ее никак не могла скрыть раздражения, звучащего в голосе.

Томас боялся, что ему слишком хорошо известна причина этого. Он всегда был единственным человеком, который старался оказывать сдерживающее влияние на близнецов. Его отец почти не признавал существования таких вещей, как дочери, а мать потакала каждому их капризу. Влияние нянек и гувернанток было немногим лучше. Девочки хотя бы были добры по натуре и поэтому не превратились в надоедливых детей, успокоил он себя, хотя они успешно продвигались по пути превращения в настоящих проказниц.

— А что это вы делаете здесь в такое время?

Мэри залилась малиновым румянцем, но Элизабет скорчила гримаску, слегка выдвигаясь вперед перед сестрой.

— Ничего, милый Томас. Я просто проявлю сестринский интерес к вашей деятельности.

— Вы, вероятно, спрашиваете себя, не хочу ли я проявить братский интерес к вашей деятельности, — устало проговорил он. — Не бойтесь, Лиза. На этот раз я пришел не для того, чтобы помешать вашим забавам. По крайней мере пока я не узнаю, что это за забавы, — добавил он, чтобы разрушить зарождающиеся в ее глазах догадки.

— Ах, Томас, вы просто отсталый человек, — сказала Элизабет, притворяясь, что дуется на брата.

Он фыркнул:

— Вы забываете, что вы — уже взрослые женщины. Люди легко забывают детские проказы, но неблагоразумная леди может в два счета опозорить себя.

— Мы еще не опозорили, — сказала Мэри.