Стася Андриевская - Порочная невинность

– Попробуй-ка ещё разок, лапуля… Вот увидишь, нет тут ничего страшного, а по жизни пригодится.

Когда я, зарёванная и морально истощённая, вернулась из душа, Денчика с Леди уже не было, и вообще повсюду висела тревожная тишина. Я выглянула в холл – там было темно, только за окнами горели фонарики вокруг бассейна, и из-под двери у лестницы выбивался свет. Крадучись подошла – за дверью бубнили мужские голоса, а Ленку не слышно. Я помялась в нерешительности, но всё-таки постучалась. Голоса стихли. Осторожно заглянула.

Это была бильярдная. Сергей с Колей, одетые в белоснежные банные халаты, гоняли шары.

– Чё тебе?

– Извините… а Лена где?

– Уехала! Сказала, на хер ей такая подружка не нужна! А ты готовься, скоро Али придёт!

И, заржав, вернулись к игре. Я повисла на дверной ручке, чувствуя, что вот-вот разревусь.

– Да наверху она, помирает, наверное, – обернулся ко мне Сергей.

Я рванула наверх и в одной из спален обнаружила Ленку. Она лежала на спине, раскинув руки и ноги, и потихонечку стонала. На ней был такой же халат, как на парнях, из-под распахнувшейся полы виднелся бритый лобок, усеянный засосами и следами от зубов.

– Лен, ты как? – я осторожно присела рядом. – Лен…

Она не ответила, только глубоко вздохнула и изменила тональность стонов. Я вцепилась в её рукав, уткнулась в него лицом:

– Лен, прости… Лен… Ну прости…

– Кобыркова…

– Что, что Лен? Как ты?

– Если бы ты знала, Кобыркова… как я отдохнула! Это просто чума… Когда сразу в обе дырки… Кобыркова, как же хорошо, что ты дура!

Я опешила.

– Лен, в смысле?

– В прямом, Кобыряка… Ты мне такой кайф сегодня подарила своей долбанутостью!

– Ты серьёзно?

– Да, блин, серьёзно, конечно! – Она села, скрестив ноги по-турецки, мечтательно закрыла глаза. – Слушай, они такие классные! Мне вообще ничё мудрить не надо было – только подставляться и выполнять, что говорили… – помолчала. – Но ты всё равно сука, Кобыркова. Я тебе этого не забуду.

И меня накрыло.

– Я?! Это я припёрла тебя хер знает куда, хер знает к кому? Это, может, тебя этот Денчик захотел трахнуть?

– Да бля, тебе надо было просто расслабиться с самого начала и дать тому, кто тебя сюда привёз!

– Знаешь что… Я вообще-то целка. Мне тупо страшно! А ты, между прочим, когда везла меня сюда, сказала, что просто отсосать надо.

– Ну так и сосала бы, Кобыркова! В чём проблема?!

Я растерялась.

– А я и сосала!

– Херово сосала! Вот это видела? – она сунула руки в карманы и выгребла оттуда мятые деньги – пять пятидесятитысячных купюр. – Как ты сама думаешь, сколько тут твоих?

Я обалдела. Месячная зарплата моей матери, уборщицы овощного магазина, была на тот момент около двух сотен, а тут двести пятьдесят за один день!

– Чё, дыхание перехватило? А нет тут твоих, Кобыркова, не заработала!

Ленка принялась демонстративно расправлять полтишки и складывать их стопочкой. Я сцепила руки на груди.

– Ну, вообще-то я Денчику минет сделала.

– Чё?! Чё-ё-ё?! – вытаращилась на меня Ленка. – Кому? Денчику? Твою мать, Кобыркова…

И заржала. Ползала по кровати, корчилась, кусая одеяло, и ржала, ржала…

– Бля-я-я, Кобыряка, ну ты дура… – она наконец села. – Бля-я-я… это диагноз. Я ж думала ну как-то помочь тебе, вытащить из той жопы, в которой ты живёшь… Ну, показать тебе как-то, что в жизни надо нос по ветру держать, что деньги не пахнут… А это невозможно, Кобыркова! Потому что эта жопа – твоя башка! Бля-я-я… Он чё, вынудил тебя? Псиной своей пугал, что ли?

– Нет.

– Мандец. – Встала с кровати, собрала рассыпавшиеся деньги, сунула в карман. – Денчик у них тут типа шута придворного, раньше лесником был, потом сидел и на зоне снарился. Вот твой уровень, Кобыркова! Ты отказала хозяину, но отсосала его быдлу! И всю жизнь у тебя так будет, потому что ты ду-у-ура!

Я бросилась на неё и, повалив на кровать, вцепилась в волосы.

– Ты знала, Машкова! Ты знала, скотина! – я драла её лохмы, и внутри ширилось страшное, сладкое желание треснуть её башкой об тумбочку.

– Знала? – она, не оставаясь в долгу, вцепилась когтями мне в лицо. – Откуда? Я узнала это, когда они разложили меня, а я думать не могла ни о чём, кроме как о том, что ты с этим придурком там осталась! Я их тогда спросила, и они мне сказали! С-сука, слезь! – ударила меня ладонью в грудь, я задохнулась, но бить в ответ не стала, отвалилась в сторону, трогая царапину на щеке. – Ты-то, интересно, хоть раз за всё время обо мне вспомнила? – Она тоже отползла в сторону, села.

– Ты сама сказала заткнуться, когда я хотела уже согласиться!

– Ты правда дура, Кобыркова? Угадай, что бы они с нами сделали, если бы узнали, что мы с самого начала брехали им про твои месячные?

И до меня наконец дошло.

– Они мне слово дали, что ни хрена этот Денчик с тобой не сделает! У них закон такой – обслуга не имеет права на хозяйских девочек прыгать. Он у них шут, Кобыркова! Типа комнатной зверушки. А ты ему…

Я давила рыдания. Да пошла она… Все пошли! Ленка пригладила волосы, глянула на меня снисходительно.

– А хочешь всё исправить? Даю тебе последний шанс сделать из жопы голову, Кобыркова! – Достала из кармана деньги. – Хочешь, все эти бабки тебе отдам? Пошли вниз, скажешь пацанам, что Денчик тебя принудил.

– Зачем?

– Потому, что он должен знать своё место! Каждая сука на этой земле должна знать своё место, а иначе – беспредел будет, это не понятно? Они его в том котловане у входа забетонируют, будь уверена!

– В смысле забетонируют?

– В прямом! Или он тебе понравился? – она помахала деньгами перед моим лицом. – Двести пятьдесят косых! Ну, где твоя гордость? Отомсти ему!

Мы сидели друг напротив друга, сцепившись взглядами. В её руках призывно хрустели новенькие купюры.

– Он живой человек, Машкова, а это – просто бумажки. Сожри их, если хочешь.

Ленка, не отрывая от меня взгляда, медленно, разорвала деньги на мелкие куски. Швырнула обрывки мне в лицо:

– На! Залепи свою святую целку, Кобыркова! Чтоб надёжнее была! Только один хер, достанется она новому хахалю твоей мамаши, грузчику этому, Толику! В подсобку заведёт, на ящиках с гнилой картошкой самую нарядную половую тряпку расстелет и отымеет тебя за банку консервов!

– Заткнись!

– Да пошла ты! Целка-невидимка, бля…

– Сама пошла, шалава!

Домой нас отправили на такси. Мы сидели, вжимаясь в двери, и не отрываясь смотрели каждая в своё окно, хотя там, честно сказать, ни хрена не было видно.

Вышли на остановке, на той, где я должна была встретиться сегодня с Денисом, и молча разошлись. Вообще, нам сначала надо было идти в одну сторону, но я сразу перешла через дорогу и пошла по параллельному тротуару.

Денёчек, конечно, насыщенный выдался, такое точно не забудется. Но это всё херня, как сказал бы Денчик. На сердце было мерзко и грязно, а вот на душе спокойно. Оттого, что я чувствовала – несмотря на Ленкины горькие доводы, правда всё равно за мной.

Мать сидела на табуретке, шагах в пяти от двери и теребила в руках хворостину. У меня внутри сразу всё оборвалось. Я запахнула куртку, пряча Ленкину водолазку.

– Явилась, проститутка!

– Мам, ты чего? Время-то полдесятого всего…

– Ну, расскажи, расскажи матери, как стала блядью!

– Мам…

Она убивала меня взглядом – ох, как хорошо у неё это получалось! – и на глазах багровела.

– Проститутка!

Хворостина, резко свистнув, хлестнула меня по плечу. Благо осень, куртки, и всё такое… Я, защищая лицо, машинально вскинула руки, вжалась спиной в дверь.

– Мам… Да что случилось-то?

– Шалава!

Хворостина скользнула по кисти, оставив быстро распухающий рубец, и тут же прилетела снова – на этот раз по ногам. Ощутимо, но можно стерпеть. Когда я была младше, она лупила меня проводом от утюга, вот это было реально больно…

– Позорище! Тварюга! Блядь малолетняя!

Хворостина засвистела без остановки, я осела на корточки, уткнулась лицом в колени и просто ждала…

Когда хворостина наконец сломалась, мать швырнула в меня табуретом и зарыдала. В принципе всё. На этот раз, не считая сильно ушибленного плеча, я легко отделалась.

Теперь погнобит день-другой, выест мозг тем, что я ей всю жизнь испортила, потом уйдёт в запой, а мне придётся ходить в сельхозпродукты – рано утром перед технарём, в обед и поздно вечером – мыть за неё полы, чтобы не выгнали, пока не придёт в себя. Сейчас же, по правилам невесть кем придуманной игры, я должна была кинуться утешать её, просить прощения непонятно за что и каяться во всех грехах…

Но я не играла в эти игры уже года три, с тех пор как поняла, что матери с каждым разом становится всё меньше моего испуга, боли и вины, и если не прекратить поддаваться – однажды она меня просто убьёт.

Оставив её рыдать, я подхватила сумку с учебниками и ушла на кухню. Там, как обычно в это время, заваривала манную кашку для братишки Наташка Барбашина. Раньше мы учились с ней в одной школе. Правда она, как нормальная, пошла в техникум после девятого, а я после одиннадцатого – как дура. И получилось, что теперь мы попали в одну группу.

Вообще, тот факт, что человек живёт в общаге, пусть даже самой убогой, не делает его по умолчанию асоциальным. Например, семье Барбашиных принадлежали две комнаты – чистенькие, светлые, уютные – и отдельный унитаз, отгороженный от остальных крепкими стенами из ДСП и дверью с висячим замком. Они приехали в наш ад всего года три назад и за это время успели до неузнаваемости преобразить конец коридора, в котором располагались их комнаты. Отремонтировали, покрасили-побелили, отгородились дверью, а возле неё выставили пальму в горшке. Тётя Маша, Наташкина мама, всегда пахла духами и была аккуратно подкрашена, несмотря на то, что на руках у неё был маленький ребёнок. Дядя Серёжа, отец, носил очки с прямоугольными линзами и новенький дипломат. Он был инженером, работал на заводе по вызову из другого города, и поговаривали, что в скором будущем Барбашины снова собираются переезжать. Соседи по общаге крутили пальцем у виска: «Ну не дураки? Приехали на несколько лет, а ремонт забабахали такой, словно навсегда здесь…» А я Наташке завидовала даже больше, чем Ленке. Да, денег у папы-инженера на отдельную квартиру не хватило, а после девяносто второго года дела вообще пошли туго – но они жили дружно, спокойно, основательно. И Наташка, в отличие от той же Ленки, родителей очень любила и уважала.