Без пяти одиннадцать, когда ушел четвертый посетитель, Захарий Бидерман ощутил странный зуд. «Может, я голоден?» Не в силах сосредоточиться, он высунулся в приемную, где Сингер восседала за своим письменным столом, и объявил, что отлучится к жене.

Лифт, спрятанный за китайской лакированной панелью, поднял его на верхний этаж.

— Ах, дорогой, какой сюрприз! — воскликнула Роза.

По правде говоря, сюрприза тут никакого не было, потому что Захарий Бидерман заявлялся каждый день в комнаты Розы, чтобы вместе позавтракать, но оба делали вид, что это его внезапный каприз.

— Прости, что беспокою тебя в неурочный час.

Если никому, и даже Розе, не позволялось входить в кабинет Захария Бидермана без вызова, сам он имел право не спрашивая открывать любую дверь своего дома. Роза смирилась, полагая, что доступность является неотъемлемым признаком амплуа любящей супруги, и ее приятно возбуждало, что «неурочный час» всегда приходился на одно и то же время — одиннадцать часов утра.

Она накрыла чайный стол, поставила блюдо с венской сдобой и сластями. Они беседовали, дегустируя угощения; он хватал их и с упоением пожирал, а она, заботясь о фигуре, подолгу грызла единственный финик, придерживая его двумя пальчиками.

Они заговорили о последних событиях, о напряженности на Среднем Востоке. Роза, получившая образование в области политологии, живо интересовалась международным положением; супруги пустились дотошно анализировать ситуацию, выказывая осведомленность; каждый старался удивить другого неизвестной тому подробностью или неожиданным замечанием. Они обожали такие беседы, то было соперничество без проигравших.

Они никогда не заговаривали о личном, ни о детях Розы и ее предыдущих мужьях, ни о детях Захария и его бывших женах, предпочитая по-студенчески беседовать на общеполитические темы, свободные от семейных забот и домашних дрязг. Счастье этой четы шестидесятилетних молодоженов покоилось на забвении прошлых браков и их последствий.

Прервав тираду о положении в секторе Газа, Захарий похвалил миндальное печенье:

— О, какой восторг!

— Ты про черное? Оно с лакрицей.

Он проглотил еще одно:

— Откуда это?

— Из Парижа, «Ладюре».

— А вафельки?

— Из Лилля, от Мерка.

— А шоколадные конфеты?

— Ну разумеется, из Цюриха, дорогой! От Шпрюнгли.

— Твой стол напоминает таможенный конфискат.

Роза усмехнулась. Ее мир был предельно сложным. Будь то блюда, вина, одежда, мебель, цветы, она приобретала все самое лучшее, не заботясь о цене.

Ее записная книжка отражала пристрастие к совершенству, тут собрались лучшие представители профессий, будь то обойщик, багетчик, паркетчик, специалист по налоговому праву, массажист, дантист, кардиолог, уролог, туроператор или ясновидящая. Зная, что пребывание на вершинах недолго и опасно, она часто освежала свой список, и это занятие поглощало ее. Будучи расчетливой, она умела казаться легкомысленной, вернее, любила пустяками заниматься всерьез. Единственная дочь успешного промышленника, она с равным усердием вела домашнее хозяйство и анализировала графики безработицы или палестино-израильский конфликт.

— Твои лакомства по-прежнему самые аппетитные из всех, что я пробовал, — объявил он, погладив ее по щеке.

Роза поняла намек и мигом села к нему на колени. Он прижал ее к себе, глаза его заблестели; они потерлись носами, и она ощутила его желание.

Она поерзала на коленях у мужа, еще больше заводя его.

— Ах ты, мужлан неотесанный! — выдохнула она.

Он впился ей в губы и проник языком в ее рот, она отвечала ему тем же; их поцелуй был долгим и жадным, с привкусом лакрицы.

Потом он слегка отстранился и шепнул:

— У меня встреча.

— Жаль…

— Ты можешь подождать меня.

— Я знаю, — прошептала она, не открывая глаз. — Дыши глубже, пока спускаешься в лифте, а то встреча пройдет неудачно.

Они заговорщически рассмеялись, и Захарий Бидерман вышел.

Роза сладостно потянулась. С Захарием она переживала вторую молодость, вернее, свою подлинную молодость, поскольку та, первая, была слишком строгой и сдержанной. Теперь, в шестьдесят лет, она наконец обрела тело — тело, которое Захарий обожал, до которого был лаком и охоч, которому платил дань ежедневно, а то и чаще. Она знала, что в семь вечера он вернется с заседания и набросится на нее. Подчас он бывал груб, и она гордилась синяками и ссадинами, считая их трофеями своей сексуальной привлекательности. Эта ночь, наверно, снова будет бурной. Кто из ее подруг мог бы таким похвастаться? Которой из них столь же часто овладевал мужчина, да еще так неистово? Для прошлых мужей она не была такой желанной. Только теперь она расцвела и прямо-таки излучала счастье.

Набив брюхо сластями, Захарий Бидерман вернулся в кабинет более умиротворенным, хотя сердце еще колотилось и возбуждение не улеглось. Он поднял трубку внутреннего телефона:

— Сингер, есть еще посетители?

— Госпожа Клюгер из фонда «Надежда».

— Предупредите ее, что на встречу с ней я отвожу десять минут. В одиннадцать двадцать пять шофер везет меня в Комиссию.

— Хорошо, господин Бидерман, скажу.

Захарий Бидерман подошел к окну и выглянул на площадь Ареццо; на ближайшем дереве у попугаев возник переполох: два самца повздорили из-за самки, которая не желала сделать собственный выбор, и по ее очевидной растерянности можно было заключить, что она ждет исхода поединка.

— Ах ты, шлюшка! — пробурчал он себе под нос.

— Госпожа Клюгер! — торжественно объявила его спине Сингер.

Развернувшись, Захарий Бидерман увидел перед дверью, которую закрыла Сингер, крупную женщину в черном приталенном костюме — вдовий прикид.

Он смерил ее взглядом, улыбнулся одними глазами и важно произнес:

— Подойдите.

Женщина подошла на неправдоподобно высоких каблуках, раскачивая бедрами так, что вдовий образ развеялся как дым. Захарий вздохнул:

— Вам сказали? У меня только семь минут.

— Это ваш выбор, — ответила она.

— Если вы владеете вопросом, семи минут достаточно.

Он сел и расстегнул ширинку. Мнимая вдова встала на колени и с профессиональным проворством занялась им. Через шесть минут Захарий Бидерман испустил сдержанный стон, привел себя в порядок и благодарно кивнул ей:

— Спасибо.

— К вашим услугам.

— Госпожа Симон уладит детали.

— Так и предполагалось.

Он проводил ее до дверей и почтительно распрощался с ней, обескуражив Сингер, затем вернулся к себе в кабинет.

Нервозности и усталости как не бывало. Он был бодр и готов к бою. Уф, день может продолжаться в намеченном ритме.

— Три минуты, у меня три минуты, — замурлыкал он на веселенький мотивчик, — три минуты, а потом — в Берлемон.

Он схватил личную почту и просмотрел ее. Два приглашения и один необычный бледно-желтый конверт. Внутри сложенный пополам листок с таким содержанием: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он в ярости сдавил голову руками. Какая идиотка отправила ему это послание? Какая из его прежних любовниц могла придумать эту глупость? Шинейд? Виргиния? Оксана? Кармен? Довольно! У него больше не будет долгих связей! Женщины рано или поздно привязываются, начинают демонстрировать «чувства», и им уже не выбраться из этой липкой патоки.

Он взял зажигалку и сжег листок.

— Да здравствуют жены и шлюхи! Только эти женщины держат себя в руках.

2

Он так хорошо занимался с ней любовью, что она его ненавидела. Его длинное мускулистое тело, рельефные ягодицы и плечи, плотная смуглая кожа с запахом спелого инжира, узкая талия, мощные бедра, сильные, хоть и тонкие кисти рук, чистая линия шеи — все ее влекло и все отталкивало, все сводило с ума. Фаустине хотелось наброситься на него, нарушить его сон, устроить ему взбучку.

— Ты ведь не спишь? — прошептала она раздраженно.

После такой ночи она должна бы испытывать полное удовлетворение, но она дрожала от ярости. Похоже, она для него была всего лишь возбужденной вагиной, которая просит еще и еще. Возможно ли пить, не утоляя жажды, а лишь усиливая ее?

«Сколько же раз я кончила?»

Ей было не сосчитать. Они снова и снова ныряли друг в друга, переполненные заразительным нетерпением, засыпая лишь ненадолго, не столько для отдыха, сколько для продления экстаза. Неожиданно она подумала о своей добропорядочной матери, с которой она делилась подвигами, о своей печальной матери, никогда не знавшей таких радостей. «Бедная мама…»

Потирая голени, Фаустина окрестила себя грешницей и ощутила гордость. Этой ночью она была только телом, ликующим и изнемогающим телом женщины, в которое проникает мужчина.

«Этот мерзавец превратил меня в шлюху». Она бросила на спящего быстрый нежный взгляд.

Фаустина не любила нюансов. Шла ли речь о ее знакомых или о ней самой, она металась от одной крайности к другой. Подруга была то «жертвенным ангелом», то «жуткой эгоисткой, ни стыда ни совести», мать была то «обожаемой мамусей», то «этой бессердечной мещанкой, угораздило же меня у такой родиться». Мужчина успевал побыть красавцем, уродом, милым, гнусным типом, широкой натурой, жмотом, деликатным, наглецом, честным, жуликом, он был то психом ненормальным, то был не способен и мухи обидеть; следовало «жить с ним до конца моих дней» или «выбросить из головы навсегда». Ее представление о себе колебалось от «интеллектуалки, беззаветно преданной культуре», до «потаскухи, погрязшей в низменных инстинктах».