И владел он собой гораздо хуже, чем раньше.

Беззвучно выругавшись, Коул выпрямился и потянулся за кружкой уже остывшего шоколада, собираясь отнести ее на кухню. Его взгляд упал на сложенную газету, лежащую поверх кипы журналов. С фотографии ему улыбалась Диана Фостер. Еще в свои шестнадцать она обещала стать настоящей красавицей, но чем дольше Коул смотрел на изящный овал ее лица и сияющую улыбку, тем труднее ему становилось примирить эту эффектную деловую женщину с очаровательной и сдержанной девочкой-подростком, которую он помнил. Коул представлял себе Диану умной, обаятельной, преданной — той, что некогда сидела на охапке сена рядом, молча глядя на него или болтая обо всем на свете.

Сегодня, когда дядя впервые упомянул о женщине из Хьюстона, брошенной женихом, Коул не понял, о ком идет речь. Но, прочитав статью в бульварной газетенке, он осознал, в каком затруднительном и неловком положении очутилась Диана. Теперь он вновь испытывал приступ негодования, сочувствуя девочке, которую когда-то знал. Он полагал, что благодаря своей внешности, богатству, доброте и уму она наслаждается всеми благами жизни. Она имеет на это право. Она не заслуживает, чтобы какой-то Дэн Пенворт выставлял ее на посмешище.

С усталым вздохом Коул отогнал эти мысли и встал, не в состоянии больше прятаться от собственных тревог, сосредотачиваясь на судьбе обманутой девочки с незабываемыми зелеными глазами.

Жизнь, насколько было известно Коулу, редко складывалась так, как хотелось бы, — это правило распространялось и на его собственную жизнь, и на жизнь Дианы Фостер… и дяди Кэла.

Он взял кружку с холодным шоколадом и отнес ее на кухню, где осторожно вылил в раковину остатки, а затем сполоснул кружку — так, чтобы Летти не обнаружила, как он отнесся к ее угощению, и не обиделась бы, узнав истину.

Истина же состояла в том, что Коул ненавидел горячий шоколад.

А еще он ненавидел зефир.

Но особую ненависть он питал к болезням и врачам, которые ставили диагноз, не предлагая исцеления.

По этой же причине он не чувствовал воодушевления, размышляя о поддельном браке, обреченном на провал еще до заключения.

Коул подумал, что наиболее подходящей кандидаткой в жены будет отнюдь не принцесса, о которой дядя напоминал вечером, а Мишель. Мало того что она неравнодушна к Коулу, его лихорадочная работа и плотный график поездок ничуть не смущали девушку. В сущности, она стремилась привыкнуть к подобным трудностям — что было гораздо важнее для Коула, чем для самой Мишель. Взвесив все хорошенько, Коул решил, что ему чертовски повезло с такой подружкой.

Но он не чувствовал себя удачливым, направляясь по коридору к спальне, где ночевал еще в детстве, оставаясь у дяди. Он был подавлен. Настолько подавлен, что сострадал Мишель — прекрасно сознавая, что она согласится на сделку. И при этом совершит ошибку, удовлетворившись той крохотной частичкой души Коула, которую он согласится ей предоставить.

Предыдущий роман Коула с Викки Келлог закончился разрывом именно по этой причине, и с тех пор Коул не изменился и не собирался меняться. Дело по-прежнему заменяло ему жену, как справедливо заметила Викки. Он все так же пренебрежительно относился к бесцельной погоне за развлечениями, помногу путешествовал и не позволял себе продолжительные периоды безделья. Несомненно, он так и остался «холодным, грубым, бесчувственным сукиным сыном», как назвала его Викки при расставании. Она не хотела и не могла понять, что Коул нес ответственность за работу и доходы более чем сотни тысяч служащих «Объединенных предприятий».

Постель показалась ему неровной и узкой, когда Коул снял старое синелевое покрывало и вытянулся на чистых белых простынях, от которых пахло солнцем и летним ветром. Прикосновение тонкого шелкового полотна было почти неуловимым.

Сцепив пальцы за головой, Коул уставился на вентилятор, медленно крутившийся над ним. Подавленное настроение постепенно отступало — вместе с мыслями о женитьбе на Мишель или на ком-нибудь другом. Эта идея была не только непристойна, но и просто-напросто абсурдна. Как и предчувствие, что дядя не протянет и года.

Много месяцев подряд Коул работал по восемнадцать часов в сутки; один из своих редких выходных он потратил на то, чтобы прилететь сюда из Лос-Анджелеса, и потерял почти половину дня из-за ненастной погоды. Стресс и усталость вкупе с известием об ухудшении здоровья дяди чересчур сильно подействовали на него, решил Коул, закрыл глаза и почувствовал прилив оптимизма.

Кэл проживет еще не менее десяти лет. Правда, сегодня он выглядел не лучшим образом, но, когда Коул попытался оценить перемены, вызванные у дяди возрастом и болезнями, изменения показались не такими уж тревожными, как вначале. Он вспомнил о минувших днях, когда наблюдал, как Кэл поправляет ограду под палящим солнцем или рысью скачет верхом и гонит с пастбища стадо. В стетсоновской шляпе и сапогах, делавших его немного выше, он представлялся маленькому Коулу великаном, но когда мальчик вырос, выяснилось, что он на три дюйма выше Кэла.

На самом же деле Кэл никогда не был крупным, наделенным недюжинной силой человеком, таким, как Коул, — в его худощавом и гибком теле таились пружинистая гибкость и выносливость, которые служили ему так же хорошо, как крепкие мускулы для тяжелой работы на ранчо. Кэл вовсе не стал ниже ростом и не похудел, превратившись в скелет, обтянутый кожей. Просто когда его мучил артрит, как сегодня, он съеживался, сутулился и потому казался согбенным старцем.

Его волосы поседели не вдруг — белые нити поблескивали в них с тех пор, как Коул себя помнил.

Седые, коротко подстриженные бачки обрамляли загорелое узкое лицо с квадратным подбородком и бледно-голубыми глазами, которые, казалось, по-особому смотрели на мир; эти проницательные глаза излучали ум, юмор и решимость. Теперь Кэл побледнел, глаза прятались за бифокальными стеклами очков, но не поблекли и не потускнели, а от их взгляда по-прежнему ничто не могло скрыться.

Правда, с возрастом он немного ослабел — главным образом от недостатка физической нагрузки, но настоящей силой Кэла всегда был интеллект. И как выяснилось сегодня, острота мышления дяди пока ничуть не притупилась.

Через несколько дней он непременно найдет выход, который устроит и дядю, и его самого и разрешит все проблемы. Утром он приступит к энергичным поискам какого-нибудь нового или уже испытанного средства для исцеления дяди. Медицинские препараты теперь открывали каждый день, а старые, но эффективные сначала забывали, а затем вспоминали вновь. Если бы Коул знал, что состояние здоровья Кэла осталось прежним или даже улучшилось, он принялся бы с еще большим рвением искать способ устранить проблему.

Он всегда находил удачные решения, припомнил Коул.

Отыскивать выход из явно безвыходного положения удавалось ему лучше всего. Именно этот талант помог ему обрести богатство и успех, о которых он не смел и мечтать.

Сон смежил его веки, пока он лежал в скромной, лишенной украшений спальне, где еще мальчиком грезил о будущем. В аскетической, тесной комнатке витало нечто, что побуждало его в юности строить большие планы. А теперь, когда он повзрослел, эта комната успокаивала его и поднимала настроение. Коул имел дома и квартиры по всему миру, с просторными спальнями и огромными кроватями причудливых форм, но здесь он засыпал гораздо быстрее, чем в любом другом месте.

Казалось, сами стены до сих пор воздействуют на него таинственным, волнующим образом.

На него снизошло умиротворение, уводя в долину снов и наполняя его блаженством, — так бывало всегда, когда Коул спал здесь.

Окно оставалось открытым, серебристый лунный свет проникал сквозь прозрачные шторы, превращая их в сияющую шелковистую паутину, развевающуюся под дуновением напоенного ароматами бриза. Даже воздух был здесь необыкновенно свежим.

Утром, как следует выспавшись и отдохнув, он сможет лучше обдумать и принять решение. А пока стены со знакомыми картинами в рамах окружили его, словно защищая во сне.

На прикроватном столике громко тикал старый будильник, убаюкивая Коула, напоминая ему, что время идет, что утро вечера мудренее, — в общем, все как всегда.

Немного погодя Коул перевернулся на живот, и простыня волшебным образом приподнялась, укрывая его обнаженные плечи, — так происходило каждый раз, стоило Коулу повернуться.

Стоя у кровати, Кэлвин Даунинг смотрел сверху вниз на спящего племянника, хмурясь при виде глубоких морщин, прорезавшихся под глазами Коула и в уголках рта. Кэл беседовал со спящим еле слышным, как шорох штор, шепотом, его слова успокаивали, прогоняя тревожные мысли, — как всегда, когда он приходил проведать племянника перед сном и чувствовал необходимость высказать ему, спящему, то, что не решался произнести днем.

— Ты уже добился всего, о чем может мечтать большинство мужчин, — шептал Кэл. — Ты уже доказал — тебе удастся все, за что ни возьмешься. Тебе больше незачем переутомляться, Коул.

Спящий пошевелился и повернул голову, но дыхание у него осталось глубоким и ровным.

— Утром ты поймешь, что все не так уж плохо, — мягко пообещал Кэлвин, как делал всегда, когда Коул оставался у него на ночь. — Я люблю тебя, сынок.

Глава 17

Движение на шоссе, соединяющем хьюстонский международный аэропорт и деловую часть города, было слишком оживленным для раннего субботнего вечера, но шофер умело маневрировал длинным черным «мерседесом», переводя его с полосы на полосу в грациозном и смелом танце скорости и силы.

Не задумываясь о манипуляциях шофера, Коул на заднем сиденье просматривал многостраничный и подробный анализ проблем, связанных с участием «Объединенных предприятий» вместе с другими американскими и русскими корпорациями в проекте, целью которого было провести газопровод через Черное море. Коул не поднимал головы, пока машина не остановилась под зеленым навесом у входа в отель «Гранд-Балморал» и швейцар в униформе не появился за окном. Коул нехотя сунул отчет в кейс и вышел.