Ползать среди мокрых, режущих ноги стеблей пришлось недолго: розоватый аир рос двумя круглыми островками, и Устя быстро повыдергала упругие и влажные корневища. Сложив их охапкой возле корзин и перевязав травяным свяслом, она снова взглянула на солнце и решительно принялась стягивать сарафан.

Оставшись в рваной, местами истончившейся до основы рубахе, Устинья бегом влетела в озерцо и, шумно вздохнув от наслаждения, нырнула с головой в холодную чёрную воду. Листья «кубышек» закачались, во все стороны испуганно помчались водомерки. Иссиня-зелёный зимородок снялся со ствола нависшей над озером берёзы и улепетнул в чащу. Но Устинья, не обращая внимания на произведённый ею переполох, долго и с удовольствием бултыхалась в лесном озерце. Несколько раз она уходила под воду с головой, стараясь вынырнуть поближе к росшим на другом берегу «кубышкам». Ей это долго не удавалось; лишь на пятый или шестой раз Устя выскочила из воды прямо среди жёлтых розеток, отфыркиваясь и вытирая с лица воду. Ей почудился какой-то шорох на берегу. Не раздумывая, Устинья с головой ушла под воду.

Когда она вынырнула среди осоки и испуганно взглянула на берег, оказалось, что возле её корзин сидит и вертит в губах травинку Ефим Силин.

– Чего тебе тут?.. – растерянно спросила Устинья, недоумевая, что за нелёгкая принесла парня на безлюдное озерцо в чаще леса. – Заплутал разве?

Ефим, не ответив, усмехнулся. Устинья нахмурилась. Покосилась на свой сарафан, лежащий у самой воды, коротко велела:

– Отворотись.

– Очень надо, – не меняя позы, отозвался Ефим.

Устя потемнела. Посмотрела на парня презрительно, с вызовом. Пожала плечами:

– Ну, сиди, коль ума нету, – и осталась стоять в воде.

– Да будет тебе, выходи! – смеясь, снова позвал он. – Нешто я голой задницы бабьей не видал? С ранья, поди, по лесу ползаешь? Много ягоды-то собрала, я уж глянул. Есть хочешь? У меня хлеб с собой!

При слове «хлеб» у Устиньи словно судорогой свело горло и что-то противное, холодное заскреблось внизу живота. Не сводя с неё сощуренных глаз, Ефим достал из-за пазухи тряпичный свёрток, размотал, – внутри оказалась большая, чуть не в полкаравая, краюха ржаного хлеба. У Усти потемнело в глазах: казалось, кисловатый, самый лучший запах хлеба из настоящей муки поплыл через озеро прямо к ней. Она зажмурилась.

– Давай, выходи, вдвоём поснедаем! – уговаривал Ефим. – Уходилась, поди, по лесу-то!

«Господи милостивый, укрепи…» – мысленно взмолилась Устя, чувствуя, что ещё миг – и она что угодно сделает за одну только крошку. А сестрёнки-то? Вот им бы принести, ведь как обрадовались бы, два года хлеба в глаза не видали… «Господи, избавь… Не стану, нипочём не стану… Пропади он пропадом…» Устинья с огромным трудом сглотнула сжавший горло ком. Крикнула:

– Спасибо, сытая!

– Вон как! – усмехнулся Ефим. – Да не бойся, ничего взамен-то не спрошу!

– Много чести – бояться тебя! – окончательно пришла в себя Устя. – Убирай хлеб-то свой да отворотись, рожа бесстыжая!

Ефим медленно убрал ковригу за пазуху. Предупредил:

– Вылазь, дура, застудишься.

– Тебе что?

– Да жалко, деваха-то красивая… – Он широко улыбнулся – и вдруг прыжком вскочил на ноги. – И ляд с тобой! Коли горда через край, сам к тебе влезу!

– Уйди! – уже чуть испуганно предупредила Устинья, невольно пятясь на глубину. Но Ефим уже сбросил рубаху, портки и, продолжая улыбаться, вошёл в воду.

– У, холодно… как ты там стоишь-то? Ништо, сейчас согрею.

– Поди назад, дурень! – отчаянно вскрикнула Устинья, отступая всё дальше и со страхом чувствуя, что там, дальше, – глубина. – Чего вздумал, охальник! Вот Таньке твоей расскажу!

– Стращали ежа-то голым задом… – Ефим уже приблизился вплотную. Зелёные сощуренные глаза оказались рядом с Устей. Миг – и сильные руки крепко сжали её озябшие плечи.

– Что ты? Что ты вскинулась-то, глупая? Что я тебе сделаю? – Ефим несильно, но твёрдо взял её за косу. – Танькой ещё пугает… Что мне до Таньки, коли её отец за меня сватает? Мне она без надобности… Вот с тобой бы я убёгом свадьбу сыграл. Пойдёшь, что ли, за меня, Устька?

– Прочь! – сумрачно сказала Устинья, зная, что ничего она с ним не сделает здесь, одна, посреди леса, на безлюдном берегу.

– Ну, коль свадьбы не желаешь, можно и без неё, – спокойно согласился Ефим и с силой притянул её к себе. Устинья рванулась, и её старая, полуистлевшая рубаха затрещала. Снова рывок – и рубаха разорвалась совсем, и Устинья, почуяв близкое освобождение, яростно впилась зубами в плечо Силина. Тот, выругавшись, отпустил её волосы – всего на мгновение, но Устя уже ушла под воду с головой, и чёрное озеро, покачивая зыбью, сомкнулось над ней.

– Вот сулема… До крови хватанула! – сквозь зубы выругался Ефим, разглядывая плечо. Вокруг было тихо. Чёрная рябь на поверхности озера уже успокаивалась, сглаживалась. Слегка качалась осока у дальнего берега. Силин недоверчиво осмотрелся.

– Устька! Где ты есть-то? Ну, вылезай давай, не трону! Ну, вот тебе Пятница святая, – не трону! Выходи! Устька! Утопла, что ль, дура?! Где ты?

Ответа не было. Ефим ещё раз быстро огляделся и нырнул. Холодная вода оглушила, в мутной, зеленоватой темноте не было видно ни зги, липкие стебли, казалось, прильнули к телу, оплели, разом мелькнули в голове бабкины рассказы про русалок, хороводящихся в омуте под корягами… – и Силин пробкой выскочил на поверхность. Выплюнул воду, мотнул головой, отряхиваясь… – и вдруг увидел, что Устинья в разорванной от горла до подола рубахе стоит на берегу.

– Живая, что ль?!. – в первую минуту обрадовался он… и осёкся на полуслове, увидев, что Устя деловито увязывает в его брошенную на берегу рубаху увесистый камень-окатыш, а сверху обматывает портками.

– Устька, ты что… Устинья! Сдурела?! Ну, чёртова кукла, пожди… – Ефим метнулся было на берег, но было поздно: свёрток его одежды с камнем в середине уже летел, запущенный меткой рукой, на самую середину омута. Раздалось утробное бульканье, несколько беглых пузырьков выскочили на поверхность. Ефим, стоя по грудь в воде, растерянно смотрел на них. Когда же он снова обернулся к берегу, то успел заметить лишь мелькание коричневого сарафана между еловыми лапами. Нетронутая краюха хлеба осталась лежать на берегу.

– Ну, погоди!.. – взъярился Ефим, вылетая на берег и пускаясь вдогонку. Последняя надежда была на то, что Устинье тяжело окажется бежать с двумя полными корзинами и он вскоре нагонит её. Но куда там… Пробежав немного по примятому в траве следу, Ефим остановился, осмотрелся. Беглянки не было видно; лишь на старой ели взахлёб, словно смеясь над ним, стрекотала белка. Ефим опустился на траву и от души выругался, поняв, что остался посреди леса в одних мокрых подштанниках и ни одна живая душа об этом не знает.

Только вылетев из леса на луг, Устинья перешла с отчаянного бега на шаг, а затем и вовсе, задыхаясь, навзничь упала в траву. К горлу снова подступила жестокая судорога, босые, исцарапанные ноги ломило от усталости, болели плечи, спина, и Устя не сразу поняла, отчего так отчаянно жжёт глаза. А когда догадалась, наконец, острые рыдания сдавили грудь до боли. Вокруг было пусто, уже по-вечернему звонко цвиркали кузнечики, а Устя всё плакала и плакала, вжимаясь мокрым лицом в примятую траву, и не могла остановиться. «Бессовестный… Бессовестный… И за что только, почему?.. Ведь Антип его во сто раз лучше… А что с сердцем-то поделаешь?!. Ух, бессовестный… Глаза зелёные, бесстыжие, ещё хлебом блазнил… Всё Таньке расскажу, всё!»

Раздавшаяся над лугом негромкая песня заставила Устинью умолкнуть и настороженно приподняться в траве. Вереница девок устало брела по полевой стёжке к деревне. Оглядевшись, Устя быстро задвинула одну из своих корзин под куст бузины, в высокую траву, наспех оправила сарафан, вытерла рукавом лицо и, подхватив оставшееся лукошко с ягодами, шагнула на дорогу.

Её тут же заметили, песня смолкла, сменившись испуганным аханьем, и девки толпой бросились к подружке.

– Ахти, Устька! Да что это с тобой?

– Мокрая вся! А рубаха-то, рубаха! Девки, гляньте! И сарафан-то весь! И коса!!!

– Устька, да ты в реку упала, что ль?

– В болотце соскользнулась, – соврала Устинья прямо в испуганно вытаращенные глаза Таньки. – Насилу выбралась, да вот подолом за корягу-то зацепилась.

– Это как тебя угораздило-то? – всплеснула руками рябая Васёна. – Где то болото, а где ягодники?! А корзина-то вторая где?

– Утопила… Одну насилу выволокла. – Устинья с досадой посмотрела на помятые ягоды. – Ох, будет мне от Упырихи-то…

– Ничего, мы все скажем, что ты в болото упала. – Васёна оглядела подруг, и те согласно закивали. – А ещё соврём, что за тобой медведь гнался, а? Мужики-то сказывали, что бродит какой-то в ельнике… А ягоды, которы мятые, мы сейчас сверху хорошими засыпем, а потом поди догадайся, чья корзина была! Так, подруж? – И первая принялась осторожно перекладывать из своего лукошка в Устино крупную землянику. Положили по горсти и остальные – все, кроме Акулины.

Во дворе, перед заросшей лопухами клумбой, девок встретила сама Упыриха. Целый день управляющая провела в разъездах по работам: её тарантас ещё стоял возле конюшни, но ни тени усталости не было замечено на бескровном лице Веневицкой.

– Где вас полдня носит, поганки?

Девки, поставив корзины на траву, дружно поклонились.

– По вашему приказанью ягоду брали… – чуть слышно отозвалась Васёна. Упыриха подошла, внимательно, не спеша осмотрела корзины, чуть поморщилась:

– Почему ягоды мятые? Валялись вы на них, что ли?

– Да ничуть же… Шли-то с ними издаля, почитай, три версты, вот и утрусились малость…

– Рты откройте, – велела Веневицкая. Приказание её немедленно было выполнено. Упыриха производила самый тщательный осмотр, но девки, уже не первый раз ходившие в господский лес за господской ягодой, не съели ни одной земляничинки, и управляющая так и не смогла отыскать в их ртах ни краснинки, ни зёрнышка. Когда очередь дошла до высокой Устиньи, стоящей с открытым ртом и закрытыми глазами, Веневицкая гневно приказала: