– Вы не смеете… – Вера с силой упёрлась в грудь князя обеими руками. – У меня есть братья, они…

– А они вам скажут, что, если вам дороги женская честь и достоинство, – нечего шляться гувернанткой по чужим домам! Лично я своей сестре сказал бы именно это! И навряд ли у вас не было подобных очаровательных приключений в других семьях! Знаю я Ваньку Соловина, служили вместе в гусарах когда-то… Там, где есть мужчины, ваши роковые чёрные глаза незамеченными не останутся, ручаюсь! Итак, Вера? Вы всё ещё девица? Молчите… Что ж, это легко проверить.

– Остановитесь… Где же ваша честь? – одними губами выговорила Вера.

– Помилуйте, какая же честь у подлеца, свиньи и хама? – удивился Тоневицкий. И с силой прижал девушку к себе. Вера закрыла глаза, художественно пискнула – и лишилась чувств.

Последовала минута озадаченной тишины.

– Мадемуазель, ну что за комедия, право? – наконец, с досадой спросил Тоневицкий, довольно грубо встряхивая её. – Прекратите ломаться! Вера, ну? Тьфу ты, пропасть, вот вам и…

Закончить он не успел. Едва почувствовав, что державшие её, как в клещах, руки ослабили хватку, Вера рванулась изо всех сил, кинулась к столу и, схватив с него первый попавшийся предмет, швырнула им в князя. Это оказалась массивная чернильница, которую Вера этим утром самолично налила доверху. Фиолетовая струя щедро залила светлые штофные обои, князь выругался так, что Вера зажмурилась, и отпрянул, схватившись за лицо. Понимая лишь одно: через мгновение он придёт в себя и снова схватит её, Вера взлетела на подоконник и яростно толкнула раму. Та подалась, и в лицо девушки сразу же ударил холодный порыв ветра. Внизу ходуном ходили чёрные кусты, но она, не задумываясь, подхватила юбку и спрыгнула вниз. Упала на мокрую от дождя, скользкую траву, тут же вскочила, обрадовавшись: не подвернула ногу, – и опрометью бросилась бежать под тёмные своды мечущегося под дождём парка.

– Вера! Вера, постойте! Чёрт возьми, подождите! – гремело ей вслед, но она бежала прочь – не останавливаясь, не оглядываясь.

* * *

Три года Никита Закатов прослужил в кавалерийском полку, расквартированном в крохотном уездном городке под названием Малоярославец. Друзей у Никиты за эти годы не появилось: его нелюдимость и несклонность к разговорам по-прежнему принималось всеми за высокомерие, а сам он никогда не страдал от одиночества, привыкнув к нему за свою жизнь. Никита не искал ни с кем близости, не мог, живя на одно жалованье, давать взаймы, в карты тоже не играл, хотя однажды, сев за преферанс, оставил с пустыми карманами весь офицерский состав полка. Ошеломлённые товарищи объяснили это тем, что «новичкам всегда везёт»; сам же Закатов понимал, что любая карточная игра основана на хорошей памяти и точном математическом расчёте, поэтому счёл собственную удачу разновидностью шулерства и более никогда не садился за зелёный стол. Немного ближе сошёлся он только с штабс-ротмистром Несвицким, у которого обнаружилась вполне приличная библиотека, и Никита пользовался ею беззастенчиво. Он не мог не видеть расчёта Несвицкого, имевшего четырёх дочерей на выданье, но считал вполне приемлемой платой за пользование книгами время от времени флиртовать с барышнями и выдерживать перекрёстный огонь четырёх пар пламенных глаз. Возвращаясь домой от Несвицких, он смотрел в тусклое, никогда не протираемое денщиком зеркало, морщился, глядя на собственное лицо: жестковатое, потемневшее от загара, со светлыми, цвета ячменного пива, никогда не улыбающимися глазами. «Чёрт знает что… Если бы хоть деньги были, так ведь ничего, кроме жалованья… Что значит – во всей округе нет приличных кавалеров!» Ему и в голову не приходило, что среди малоярославецких девиц поручик Закатов – непьющий, умный, воспитанный, умеющий неплохо танцевать и даже знающий наизусть стихи («Да к тому же такой янтарно-глазенькая душка, мesdames, вылитый фавн!..») считался завидным кавалером, и сёстрам Несвицким люто завидовали. Но «душка» и «фавн» упорно не желал ни в кого влюбляться, время от времени ездил с офицерской компанией в публичный дом для отправления естественных потребностей, но больше читал у себя дома и гораздо более внимания уделял лошадям, нежели барышням.

Лавры непревзойдённого ремонтёра Закатов неожиданно снискал себе после того, как вмешался на конном рынке в торг известного всему городу цыгана-барышника Федьки и подпоручика Друнина, – весёлого и доброго двадцатилетнего мальчика, ничего, впрочем, не смыслившего в лошадях.

Федька, сверкая круглыми чёрными глазами и яростно ероша обеими руками курчавую башку, навязывал подпоручику гнедую кобылу не первой молодости, грустно хрупавшую сеном рядом с ним. Проходившему мимо Закатову достаточно было одного беглого взгляда на Федькино сокровище, чтобы убедиться: под седло сия красотка не годна. Будь на месте Друнина кто-нибудь другой, он прошёл бы мимо. Но Коля Друнин был также из Бельского уезда Смоленской губернии, почти сосед Закатовых по имению, всё своё небогатое жалованье слал домой – матери и выводку разновозрастных сестёр-бесприданниц, и покупка никчёмной лошади проделала бы значительную брешь в его бюджете. Закатов остановился.

– Друнин, ради бога, простите за вмешательство, но вы ведь глупость делаете! Дайте-ка я взгляну… Ну конечно, эта красавица с запалом! Федька, где ты только выкопал такую доходягу? По зубам видно, что ей сто лет!

Цыган, выкатив жёлтые белки глаз, взвился на дыбы:

– Зачем напраслину возводишь, барин?! Молодая лошадь! И ничего не с запалом, много ты разумеешь! Отойди по-хорошему, не с тобой торгуюсь, а с ихним благородием, они уж и цену хорошую дали…

– Друнин, не слушайте его. Клянусь вам, она упадёт через полверсты строевого марша, – продолжал говорить Закатов, методично осматривая холку, крестец, ноги и бабки меланхоличной гнедушки. – Ну, взгляните сами, здесь трещина в копыте и здесь… А чем это так разит? Сущая сивуха… Федька, сукин сын, да ты её водкой опоил, что ли?

– Грех тебе, барин!!! – завопил Федька, колотя себя в грудь коричневым кулаком и бешено крестясь. – Какой-такой водкой, трезвая лошадка, как архирей, вот чтоб мне детей своих схоронить!

– Помолчал бы насчёт детей… врёшь ведь. Угу… – Закатов продолжал осматривать кобылу, открыл ей рот, кулаком вывернул язык и вынес окончательный вердикт: – Никуда не годится. По зубам ей лет двадцать, сами взгляните, как грубо сделаны эти ямки… стамеской, видимо… Да ещё и хромота…

– Какая хромота, бари-и-ин… – простонал, уже безнадёжно мотая головой, цыган. – Кабы хоть спотыкалась лошадка, а то ведь чистая напраслина…

– А спотыкаться она начнёт через пару часов, когда протрезвеет, – усмехнулся Закатов. – Друнин, видите, на задней левой утолщение кости? Видимо, нога была перебита, кое-как залечена, и… Денег вы этому чёрту ещё не давали?

– Н-нет… – растерянно пробормотал Друнин. – Спасибо, Закатов… Так вы абсолютно уверены?..

– Абсолютно, – уверенно кивнул Никита. – Федька, иди отсюда со своей клячей, тебе сегодня не повезло.

– Совести в тебе нет, барин! – мрачно объявил цыган, дёргая за узду злополучную кобылу.

– Зато у тебя, гляжу, её с избытком, поделись по-божески! – съязвил Закатов. – Ступай прочь, говорят тебе, ищи дураков в другом месте… Друнин, вы позволите выбрать вам хорошую лошадь?

Если поручик Друнин и колебался до сих пор, то стремительное исчезновение с поля боя цыгана и его хмельной лошади полностью убедило его в правоте Закатова, и он весело протянул руку:

– Спасибо, вы меня просто спасли! Я, признаться, мало во всём этом смыслю, а лошадь, хочешь не хочешь, нужна, вот и… Где вы всему этому научились, Закатов?

– У цыган же… – пожал плечами Никита, уже пожалевший о том, что вмешался: теперь предстояло отвечать на вопросы. – У нас в имении каждый год останавливался табор. Ну, да что об этом, пойдёмте, посмотрим для вас лошадку. Какими средствами вы располагаете? Шестьдесят? Немного… Ну, поглядим, что можно сделать.

Через полчаса он нашёл в дальнем ряду золотисто-рыжую лошадку-пятилетку, немного вислоухую, но спокойную, крепконогую и без видимых изъянов. С продававшим её молодым цыганским парнем Закатов поговорил несколько минут на его языке, и тот, огорошенный, сам сознался, что единственный недостаток лошади – «свечки делает».

– Ну, можно исправить… – задумчиво сказал Закатов, оглаживая весело косящуюся на него кобылку. – Как вы хотите, Друнин? Я берусь это сделать за пару недель… Чяворо, даю пятьдесят за твою лошадь.

– Шестьдесят пять, барин, лошадь молодая, хорошая… – заикнулся было мальчишка.

– Друнин, пойдёмте.

– Эй! Стой! Бог с тобой, подожди, согласный я! Забирай, без ножа режешь, забирай за пятьдесят! – истошно завопил молодой цыган, и Закатов, усмехаясь про себя, вернулся обратно к рыжей лошадке. Они уже ударили по рукам и передали из полы в полу верёвочный недоуздок, когда цыган, косясь на Закатова хитрым чёрным глазом, вполголоса спросил:

– Романо чяво сан, сумнакуно миро?[9]

– Нат, – усмехнулся Закатов. – Дживавас ромэнца. А пхэн ту мангэ, морэ, на джинэс э Катька Мурашка?[10]

Цыган медленно покачал кудлатой головой, не сводя с Закатова изумлённых глаз.

– Не слыхал. Мы ж не смоляки сами, здесь по делам только. А скажи, барин драгоценный, ты не…

Но Закатов уже уходил сквозь рыночную толпу, уводя за собой лошадь. За ним торопился заинтригованный Друнин, на ходу засыпая Никиту вопросами. Тот нехотя что-то отвечал, потом и вовсе умолк, сквозь зубы отговорился какими-то несуществующими делами, передал опешившему товарищу недоуздок и свернул в первый попавшийся переулок. Отчётливо понимая, что ведёт себя по-свински, Никита тем не менее надеялся, что обиженный Друнин никому не расскажет о сцене на рынке.

Расчёт Закатова не оправдался. В тот же день весь офицерский состав полка знал о том, что необщительный, молчаливый поручик Закатов – великолепный знаток лошадей и цыган, что он видит тех и других насквозь, что цыганские барышники трепещут от одного его вида, что он легко говорит на их языке, жил когда-то в цыганском таборе, как Алеко, и, как Алеко же, имел там смертельную и несостоявшуюся любовь. Последние подробности дорисовало уже пылкое воображение двадцатилетнего Друнина, но, поскольку всё остальное оказалось правдой, Никита Закатов, к его искренней досаде, стал героем дня. И если от расспросов офицеров ему ещё как-то удалось отвертеться, то отказаться от приглашения к обеду полковника Симановского он не мог.