Антип помолчал. Через минуту озадаченно спросил:

– Так за что ж ты мне тогда, анафема, рыло чистил?

Ефим не ответил. Впереди уже показалась деревенская околица; в темноте над крышами всплыла в небо белая, ущербная луна. Антип снова придержал кобылу, потянул узду, сворачивая к дому.

– Эка припозднились, чичас ещё тятя взгреет… Ты про волков-то ему молчи, смотри! – предупредил он, оглядываясь назад. Не дождавшись ответа, вполголоса сказал:

– Ты бы, братка, не дурил боле. С топором на людей кидаться – большого ума не надобно… только и прока никакого. Лучше найди час, подойди к Устинье. Ежели она с тобой согласится венчаться – я мешать не стану.

– Подойти?.. К Устьке-то? Мне? – со странным смешком переспросил Ефим, поворачиваясь к брату. Лунный свет бился в его сощуренных глазах. – Она ж думает, что я её тятьку уходил!

– А это… разве не ты его? – помедлив, спросил Антип. Ефим покачал головой. Невесело усмехнувшись, перекрестился:

– Вот тебе крест… Не я.

– А где ж ты был тогда? Ночью-то той? Мы с робятами без тебя гуляли!

– У бабы одной в Рассохине. У ней мужик в отхожих промыслах, с Покрова не показывался. Я обещался её не называть никому, чтоб люди мужу не болтнули.

Антип молча, растерянно поскрёб затылок. Ефим прошёл мимо, загремел воротами, отдирая примёрзшую створку. Антип, подойдя, взялся за перекладину, дёрнул – и створка со скрежетом подалась.

– Хочешь, я Устьке про то скажу? – спросил он, не глядя на брата. – Мне она, может, и поверит.

Ефим мотнул головой, отошёл, проваливаясь в снег, к розвальням, потянул кобылу за повод. Вместе с братом они разгрузили сани, побросав мёрзлые лесины у стены сарая, распрягли лошадь, и Ефим, взяв ветошь, начал осторожно обтирать ей потные бока. Антип принёс ведро воды, бухнул его перед лошадиной мордой и уже тронулся к дверям, когда его нагнали несколько тихих слов. Антип остановился, усмехнулся в темноте. Негромко сказал, не оборачиваясь:

– Бог простит, – и не спеша пошёл к дому.

Через две недели состоялся официальный свадебный сговор между двумя семьями: Устинья Шадрина была просватана за Антипа Силина. До конца зимы Прокоп не сказал пасынку ни слова. А когда снег сошёл и до пахоты остались считаные дни, он, подновляя вместе с Ефимом в конюшне борону, решительно объявил:

– Осенью, ежели с урожаем будем, и тебя, жеребца, женю. Хватит вам вольничать, наворочали уж делов… Антипка-то, как старший, первым окрутиться должон, а за ним и ты. Какую тебе надобно? Мне и Танька Фролова, и Наташка Очипкина – обои сгодятся, работницы добрые. За тобой они, как осы за мёдом, носятся, какую сватать?

– Хоть обеих враз, мне без вниманья, – мрачно отозвался Ефим. Его зелёные недобрые глаза смотрели через плечо отца в голубеющую ранним светом дверь конюшни.

– Ты мне не шути! – взорвался Прокоп. – Дошутился уж до смертного греха, отродье бесово! Последний раз спрошаю, собачий сын, – котору девку за тебя брать?!

– Какую сам знаешь. – Ефим не обернулся. – Тебе без разницы, а мне тем боле.

– Ну… – Прокоп яростно затёр бороду, скрывая растерянность. – Тады, на мой глаз, Татьяна лучше. Работать могёт, худого о ней люди не говорят, и язык не такой пакостный, как у Наташки-то… раздору в доме меньше будет. А что дура – тебе ж легше. От бабского ума гадости одни. Ну? Чего молчишь? Аль дитёв рыжих заводить не желаешь?

– Тебе моего слова надобно? – Ефим наконец перевёл тяжёлый взгляд на отца. – Сам выбирай, на какой тебе пахать сподручней будет.

– Тьфу, сатана, прости, господи… – сплюнул Прокоп, встал и вышел из конюшни, хлопнув дверью.

* * *

– Nicolas, не отвлекайтесь! Чем вы так заняты? Вы совсем меня не слышите!

Худенький темноглазый мальчик лет двенадцати, увлечённо следивший за запутавшейся в занавеске бабочкой, виновато обернулся:

– Простите, мадемуазель. Я… я нечаянно…

– Друг мой, вы совершенно одичали за лето! – строго сказала Вера. – Через неделю вам ехать в корпус, и…

– Но я ведь уже сдал экзамен! – обиженно возразил мальчик.

– Сданный экзамен – вовсе не повод немедленно выкинуть всё выученное из головы! В корпусе вам придётся сразу же приняться за учёбу, и учёбу нешуточную! Я знаю, что говорю, два моих брата окончили это заведение! Так что сделайте милость, вернитесь к диктанту! Итак: «Владимир, оставшись один, написал просьбу об отпуске, закурил трубку и погрузился в глубокие размышления. Раз-мыш-ле-ни-я…» Написали?

Коля Тоневицкий, подперев рукой щёку, прилежно скрипел пером. В ожидании, пока её ученик допишет фразу из «Дубровского», Вера остановилась у раскрытого настежь окна, из которого открывался прекрасный вид на гладкое, как зеркало, озеро. Прямо под окном росла огромная старая липа, заглядывающая ветвями почти в самую комнату. Листья липы уже тронуты были ранней желтизной, особенно ярко выделявшейся на фоне прозрачно-синего неба, в котором бесшумно носились стрижи. Со стороны деревни послышался сиплый крик петуха, по озеру прошла лёгкая рябь, и Вера, глубоко вдохнув свежий, чуть прохладный воздух, в который раз подумала – как же здесь хорошо… Стояли последние летние дни, всё ещё тёплые и ясные, но уже короткие, с холодными росами, с густыми, низкими туманами, которые словно снятым молоком обволакивали по вечерам большую усадьбу. В окрестных полях кипела страда, вовсю шла уборка ржи, крестьяне даже не возвращались в деревни на ночлег, а ночью работа стихала лишь на четыре-пять часов, чтобы ещё затемно возобновиться вновь. Князь Тоневицкий, которому принадлежали в уезде обширные угодья пахотной земли, несколько лесов, восемь деревень, три больших села и шесть тысяч душ, назначал своим крепостным барщину два-три дня в неделю, и крестьяне благословляли судьбу за «доброго барина».

Это место нашлось для Веры три года назад, совсем неожиданно для неё, когда дети графов Соловиных с блеском поступили в учебные заведения, и их гувернантке стало нечего делать в Подольске. С восторженным рекомендательным письмом от графини Вера вернулась в Москву, в дом матери, с твёрдым намерением сразу же искать нового места с хорошим жалованьем: рекомендации Соловиной могли весьма этому способствовать.

У матери гостила дальняя родственница: небогатая помещица из Смоленской губернии, Протвина Раиса Алексеевна. Эта дама с уже увядшим, но ещё хранящим следы прежней красоты лицом уже много лет не снимала траур по погибшему жениху. Тот был убит во время подавления варшавского бунта в 1831 году, и сражённая горем девятнадцатилетняя девушка поклялась навеки хранить о нём память. Замуж Протвина действительно так и не вышла и жила одна в своём крошечном имении в Гжатском уезде. С Иверзневой, своей троюродной кузиной, они были очень дружны, переписывались и ежегодно ездили друг к дружке в гости.

– Верочка, Верочка, да какая же ты стала взрослая! И красивая! – обрадовалась Раиса Алексеевна, увидев дочь кузины. – Господи, зачем же ты не выходишь замуж?! Ещё год-два – и поздно будет, тебе ведь уже двадцать лет! Девичий-то век короткий, портимся мы быстро! Посмотри вот на меня, сущий гриб сушёный, а ведь покрасивей тебя гляделась!

– Ну уж и покрасивей, мать моя! – ревниво заспорила Марья Андреевна. – Хоть и хороша ты была, а не лучше Верочки! Нос твой утиный завсегда тебе парад портил!

Вера, которой подобные разговоры надоели хуже горькой редьки, только улыбнулась, пожала плечами и села за стол завтракать. К счастью, от неё не требовалось поддерживать разговор: Протвина сама тараторила без устали, пересказывая кузине уездные сплетни, перемывая кости общим знакомым и взахлёб пересказывая подробности жизни соседей.

– … и вообрази, дорогая, от этих Тоневицких сбежала без оглядки уже третья гувернантка! Просто страсть, до чего они у них не задерживаются!

Услышав слово «гувернантка», Вера повернулась к столу. Протвина, не заметив этого, увлечённо продолжала:

– И, казалось бы, такие почтенные люди, князь Станислав Георгиевич – прекрасный человек, весь уезд его обожает, он ведь предводителем у нас, и имение Бобовины огромное, и он – всё сам, управителям не доверяет… и правильно, душа моя, делает, ведь воры же все до одного! И так его жаль, бедняжку… Жена безнадёжно больна, уже много лет всё ездит по водам да заграницам, в Бобовинах почти не показывается… А ведь какая красавица была, ты её должна помнить, урождённая Гранчинская!

Обе дамы с воодушевлением принялись спорить, та ли это Гранчинская, которая была представлена Марье Андреевне на балу в Дворянском собрании перед самой войной с турками, или та, которая сбежала с женихом из отчего дома против воли родителей и венчалась в польской церкви. Вера с досадой слушала их перебранку, ожидая, когда же разговор вновь повернётся к незадачливым гувернанткам у Тоневицких.

– Ну так вот, милая, поскольку жена всё время в Италии да в Виши, то и дети на отце, а когда же несчастному Станиславу Георгиевичу ими заниматься? Князь берёт им гувернанток, и ни одна дольше месяца не выдерживает! С мальчишками просто сладу нет никакого, воистину – без матери растут… Старшему давно пора в корпус, а у него одна забава – гонять голубей! И характер каторжный – невесть в кого! Занимается мальчиками какой-то старик из дворовых, а чему же он может их научить, коли сам неграмотен? Девочка очень хороша собой, но и до неё никому нет дела. Князь просто в отчаянии, – ведь надо же, в самом деле, что-то делать! Вот перед самым отъездом в Москву я с ним виделась… так никого по сей день и не нашёл! Уж обещает сто рублей в месяц жалованья, ведь какие деньги огромные! – и то никто нейдёт из знакомых, уж наслышаны…

– Сто рублей? – не выдержала Вера, против всех правил хорошего тона вмешавшись в разговор старших. – Но это в самом деле много!

– Эк загорелась Верочка-то! – улыбнулась Протвина. – Может, захочешь взяться? Так я отпишу князю…

– Позволь, но это же далеко! – заволновалась Марья Андреевна. – Вера, не смей и думать! Я тебя насилу отпустила в Подольск к своим добрым знакомым, а тут – в такую даль, в Смоленскую губернию, невесть к кому!.. Бог знает, что там за дом, если гувернантки не держатся!