– Михайло? Здорово, брат, вырос как, не узнать! Служба тебе на пользу пошла! – рокочущим басом объявил он.

– Здравствуй, Саша! Давно ли и ты прибыл, как прошла дорога? – чопорно ответил Миша, косясь на неподвижную фигуру дядьки у дверей, но в его глазах скакали такие отчаянные искры, что Никита видел: ему до смерти хочется кинуться брату на шею.

– Прибыл ночью, как снег на голову, всполошил весь дом… А вы, надо полагать, Закатов? – спокойно спросил военный у Никиты. – Позвольте рекомендоваться, поручик Петербургского полка Александр Иверзнев, старший и любимый брат вот этого недоразумения в мундирчике…

– Са-аша! – обиженно протянул Миша.

– Что «Саша»? Говорил я маменьке – не место тебе в военном, засовывайте его в гимназию, а там и в университет… Куда там! «Ваш покойный отец…», «Его последние слова…», «Семейная традиция…», «Все Иверзневы всегда шли на службу государю…». Всё равно ничего путного из тебя не выйдет, вот тебе моё последнее слово! Штафирка с книжкой под мышкой!

Поручик гудел басом и шевелил усами весьма сурово, но Мишу, судя по всему, эти пророчества ничуть не пугали: он весело улыбался и торопливо застёгивал пуговицы шинели, взглядом понукая делать то же и Никиту. Оделись быстро, строевым маршем пересекли заснеженный двор училища, предъявили усатому и подозрительному швейцару Сидору отпускные документы и выбрались на улицу к ожидавшему извозчику.

– Ну теперь, брат Михайло, пожалуй, и поздороваться можно, – объявил Александр и, оглянувшись на всякий случай на строгое здание корпуса, вдруг ловко и, казалось, без малейшего усилия схватил младшего брата под мышки.

– И-и-и-и-и!!! – зашёлся Миша, взлетая над Лефортовом. Никите от страха показалось, что старший брат подбросил Мишу выше корпусного забора, и фигура кадета Иверзнева мелькает сейчас непосредственно перед окном кабинета начальника корпуса. – И-и-и-и! Са-а-а-ашка! Ещё-о-о-о!

– С удо… вольствием… И-ех, полетай, родимый! Рот закрой – ворона влетит! – надсаживался Саша, ещё и ещё подкидывая брата вверх. Растрёпанный и визжащий от счастья Миша взлетел над забором не меньше шести раз, прежде чем был наконец милостиво установлен в подобающую кадету его императорского величества позу возле саней, и братья крепко обнялись.

– Лихо, лихо, вась-сиясь! – одобрил сивобородый извозчик в синем халате поверх тулупа. – Эх, не перевелись богатыри в России-матушке!

– Сам ты, борода, «вась-сиясь»… – со смехом отмахнулся поручик. – Свыше гривенника обговоренного ни копейки не дам, не надейся! Ну, что ж, господа кадеты, едем? Закатов, давайте ваш баул… Мишка мне про вас постоянно писал, и всё – с восторгом! Это верно, что вы играете в шахматы?

– Да, немного, господин поручик…

– Закатов, мы ведь не в корпусе и не в полку, к чему субординация? – слегка озадаченно сказал Саша. – «Александра» достаточно будет с меня, друзья брата – мои друзья! К тому же у меня в отношении вас вполне корыстный интерес: сам уважаю шахматы, а сыграть дома совершенно не с кем. От Петьки толку никакого, впору Егоровну обучать… Буду вас использовать немилосердно весь отпуск!

– А где же мама? – нахлобучивая на голову упавшую фуражку и отряхиваясь, спросил Миша. – Почему она тебя прислала, а не приехала сама?

– О, брат… – туманно протянул Саша. – Дома-то у нас нынче вавилон и столпотворение. Маменька вся в нервическом, ей не до вас… Кажется, Веру нашу выгоняют из института.

– Как, опять?! – ужаснулся Миша. – Это ведь уже третье заведение, кажется…

– Вот так. Не годится для нашей разбойницы дамское образование… Впрочем, поехали, а то ещё и мне достанется, что не привёз вас к обеду. Закатов, что вы там застряли, полезайте скорее в сани!

Растерянный Никита послушался – и до самого Столешникова ему не давали покоя две мысли: не лучше ли было ему отказаться от иверзневского гостеприимства, коль уж в семье стряслось несчастье; и отчего брату Аркадию никогда и в голову не приходило подкинуть его, Никиту, в воздух по приезде в отпуск. «Всё же странные люди эти Иверзневы», – решил он, когда сани уже сворачивали с Тверской в Столешников переулок.

Иверзневы жили в небольшом старом доме, расположенном по усадебному типу в глубине большого двора, заросшего яблонями, сиренью и смородиной. Кусты и деревья сейчас сплошь были завалены снегом, округлыми шапками сидящим на их голых ветвях. Возле огромной поленницы яростно дрались из-за хлебной корки воробьи; на них, восседая на брёвнах и изящно обернув хвостом лапки, брезгливо смотрела дымчатая кошка. На заснеженной рябине чинно сидели красногрудые важные снегири. Александр, Миша и Никита прошли по узкой, расчищенной дорожке к крыльцу, и поручик, повернувшись к гостю, начал было: «Милости прошу, Закатов, в наш дом…», когда хлопнула дверь и на крыльцо выбежала худенькая старушка в выцветшем саржевом платье и сбитом на затылок повойнике.

– Мишенька! Ангел мой господний! – всплеснула она ладошками и, к ужасу Никиты, ловко прыгнула с крыльца через три ступеньки: её едва успел поймать Александр.

– Егоровна, что ж ты этакие свечки делаешь?! Чай, не молоденькая!

– Поставь… Поставь, говорят тебе, негодник! Эко перехватил старуху поперёк живота! – сердитым воробьём трепыхалась в его руках бабка. Поручик, смеясь, выпустил её, и Егоровна кинулась к Мише.

– Мишенька! Дитятко моё, ангел божий, слава господу, что дождалась! – старушка мелко, торопливо целовала своего любимца. – Да что ж это в такую колючую шерсть вас заворачивают… А мне уж такой сон нехороший утресь привиделся, будто б снег всю дорогу завалил, да луна, злодейка, висит… Уж и просыпаться не хотелось, думаю – не приедет голубчик мой…

– Ну вот ещё, Егоровна! Как же это я не приеду, коли каникулы? – возражал Миша, несколько смущённо поглядывая через плечо Егоровны на Никиту.

– А у нас, изволишь видеть, снова вакханалия образовалась… Сестрица-то твоя опять маменьке расстройство соорудила, умудрилась! И в кого такая пошла, ведь маменька-то её – сущий херувим, как сейчас помню, из заведения-то вернулась после выпуску… Эфир, как есть эфир в кисее да бантах, всем семейством откормить не могли… Батюшки, да вы с гостем, а я тут про семейные горести языком мету!

Егоровна только сейчас заметила Никиту и чинно поклонилась ему, мимоходом шуганув при этом кошку с перил крыльца. Та с воем взлетела на забор; Никита невольно шагнул в сторону и как можно почтительнее поклонился в ответ.

– Закатов, это Егоровна, дому сему и нам всем хозяйка, гроза и благодетельница, – пресерьёзнейшим образом отрекомендовал старуху поручик.

– А вот по затылку бы тебе, ни на чин, ни на годы не посмотревши! – немедленно отпарировала бабка. – Усищи-то отрастил, как у таракана, а только и выучился, что старую няньку, коя его выкормила да взрастила, перед гостем опозорить!

– Ну, полно, Егоровна, виноват… – Саша с напускным покаянием снял фуражку и опустил голову. – Бей – да уж прости на радостях!

– Шут с тобою, печенег! Не хочу боженьку сердить перед праздником великим! – Егоровна полушутливо шлёпнула Сашу сухой ладошкой по лбу и снова повернулась к Никите. – Вот, милый мой, сами видите, в какое непутство угодили! Как вас величать, голубчик мой?

– Никита… Закатов…

– А по батюшке?

– Молод он ещё для батюшки! – снова встрял Александр. – Ты его лучше в дом веди да корми! Они с Мишкой после казённого-то харча прозрачные… Сами небось семь лет трескали, знаем.

– Сашка, как не стыдно!!! – гневно завопил Миша, но Егоровна не дала ему закончить и стремительно увлекла его с Никитой в дом.

В темноватой крохотной передней было очень тепло, пахло пирогами, мастикой для полов и донником. Пока Никита соображал, – то ли это духи, то ли в кухне у Иверзневых, как и в болотеевском имении, висят пучки сушёных трав, – Егоровна очень ловко освободила его от шинели, тут же убрала её куда-то, возвестила, что обед «сей же минут» будет подан, и умчалась в кухню. Миша потянул приятеля за рукав и повёл его через коридор в большую комнату с высокими, открытыми настежь дверями, откуда доносился голос Марии Андреевны.

– Маменька распекает Веру, – вздохнул Александр, прислушиваясь к негодующим раскатам. – Господи… в пятый раз по тому же кругу с самого утра… Выговор полкового командира, по-моему, легче перенести. Уж не в пример, по крайней мере, быстрее… По-моему, пора спасать сестрицу! Мишка, саблю наголо и в атаку! Закатов, вы будете резервным полком и принесёте нам победу, при вас маменька сразу утихомирится… Идите сзади с умным лицом!

– Вера, я, право, и не знаю, что с тобой делать! – голос госпожи Иверзневой приближался. – Это уже третье заведение и, судя по всему, последнее! Ты, я вижу, забываешь, как мы бедны! Почему у кузины Ирэн обе дочери на прекрасном счету в институте, она постоянно получает благодарственные письма от начальства, её Машеньке даже предложили остаться преподавать после выпуска, это будет такое подспорье для семьи, а ты… а ты… Я просто слов не нахожу! Понимаешь ли ты, что у меня нет средств для твоего обучения, что в каждое заведение тебя принимали на казённый счёт только из уважения к заслугам отца?!

– Это ничуть не повод для меня лебезить перед каждой классной дамой! – звонко и чётко ответил девчоночий голос. Остановившись вместе с братьями Иверзневыми в дверях, Никита увидел сидящую за столом девочку лет двенадцати – темноглазую, худенькую, с гладкими чёрными волосами, уложенными в тяжёлый пучок на затылке. Её смугловатое лицо было спокойным и насмешливым.

– Мама, я не понимаю вас, не по-ни-ма-ю! Я была бы виновата, если бы шалила на уроках, не выполняла заданного, была бы беспросветно тупа… Но у меня высшие баллы по всем предметам! Маман так тебе и пишет: «При блестящих способностях институтки Иверзневой…» Блестящих, мама! Я не виновата, что классная дама кидается в обморок, если я берусь рассуждать о прочитанном! Причём хотя бы она сама это прочла и знала, о чём идёт речь!.. Я не понимаю, почему у меня отбирают и прячут книги, будто это не Гоголь с Пушкиным, а что-то непристойное! Не могу я читать мадам Зонтаг, она пуста и глупа! И английские благонравные романы не могу! А покойный папенька говорил…