К десяти часам на улице стало совсем темно, и бархатистые мотыльки залетали через окно, чтобы кружиться вокруг лампы. Элоди свернулась калачиком на скамье рядом с Селестой, под материнской рукой, которая словно защищала ее от всего на свете, и крепко заснула.

– Так. Все трое в постель, – скомандовала Селеста. – Чарльз, я сама уберу со стола.

– Но еще рано, – запротестовала было Делфина, однако ее голосу не хватало уверенности. Она подавила зевок, и Селеста улыбнулась.

– Я повторять не буду, – сказала она. – Ну-ка, давайте. Все наверх.

Элоди пробормотала что-то в знак протеста, когда Селеста встала и подняла ее со скамейки.

– Ну, тогда мне пора идти, – попрощалась Димити.

Она нехотя встала и только тут поняла, как ей не хочется возвращаться домой.

– Сейчас темно, на улице хоть глаз выколи, а у тебя нет фонаря. Переночуй сегодня у нас. Твоя мама не сможет против этого возражать, – предложила Селеста.

К этому времени все уже знали, что Валентина не скажет ничего против, пока ей платят.

– Вы хотите сказать… я могу остаться? – не поверила своим ушам Димити.

– Конечно. Ведь уже поздно. Можешь лечь вместе с Делфиной. Иди, детка. Ты уже наполовину спишь и едва держишься на ногах! Лучше остаться, чем споткнуться в темноте и упасть с обрыва. – Селеста улыбнулась и повела их наверх. Димити повиновалась со смешанным чувством: с одной стороны – счастья, а с другой – страха перед тем, что скажет утром Валентина.

Когда свет был выключен и они залезли под одеяло, устроив из него шатер над своими головами, Делфина и Димити какое-то время лежали рядом и болтали – так тихо, как только могли. Но Делфина вскоре заснула. Под едва заметное мерное дыхание подруги Димити прислушивалась к тому, что делают внизу Чарльз и Селеста: к звяканью посуды, которую они мыли, а затем убирали в буфет, к их беседе, которую они вели приглушенными голосами. Время от времени сквозь перекрытие доносился смех Чарльза, теплый и сочный. Димити закрыла глаза, но, хоть она и устала мертвецки, сон долго не приходил. Ей мешали спать чувства, которые казались слишком большими, чтобы держать их в себе, чувства, которым она едва ли могла дать определение, которые были так непривычны. Димити притронулась к животу, к тому месту, куда в воде Чарльз всю неделю прикладывал руку, чтобы удержать ее на плаву. Те прикосновения казались воплощением всего, что она пережила, всего самого замечательного, что произошло нынешним летом. Они давали чувство безопасности, защищенности. В них были одобрение, признание, любовь. Вскоре ей показалось, что она ощущает на животе его руку, а не свою, и она улыбалась в темноте, пока не погрузилась в сон.


На следующей неделе Чарльз сел в автомобиль и уехал в Лондон. «Переговоры о комиссии», – сообщила Селеста, когда Димити спросила, зачем он едет. Девушка понятия не имела, что это значит, и постаралась не показать своей досады из-за его отъезда. Без него и без машины они были больше привязаны к Блэкноулу, чем раньше, но в пятницу Селеста повезла их на автобусе в Суонедж делать покупки. Сперва Димити не ощущала слишком большого восторга от идеи такой поездки. Выражение «делать покупки» на ее языке значило отправиться за рыбой и картошкой для обеда. Ну, можно было еще приобрести пирог или немного печенья, если очередной гость особенно расщедрится. К тому же следовало сравнивать цены на продукты, которые имелись в магазине, чтобы постараться растянуть скудные средства на как можно более долгий срок, а затем возвращаться домой и выслушивать попреки, если выбрала не то и слишком потратилась. Однако для Селесты и ее дочерей слова «ходить за покупками», как оказалось, означали нечто другое. Они двигались от магазина к магазину, примеряя обувь, шляпки и солнцезащитные очки. Покупали мороженое и леденцы, похожие на длинные разноцветные карандаши, обедали рыбой с чипсами [69], завернутой в газету, – горячей, жирной и великолепной. Элоди получила новую блузку, бледно-голубую, с набивным рисунком из маленьких розовых вишенок. Делфине купили новую книгу и изысканную матросскую шапочку. Себе Селеста выбрала красивый красный шарф, ярко-алый, и подвязала им волосы.

– Как я выгляжу? – спросила она, улыбаясь.

– Как кинозвезда, – произнесла Элоди слипшимися от сладкого мятного леденца губами.

Димити была более чем счастлива видеть, как они делают покупки, но вдруг Селеста заметила, что подруга ее дочерей стоит с пустыми руками, и помрачнела.

– Мици. Какая я невнимательная. Пойдем, девочка. Нужно купить что-нибудь и тебе, – сказала она.

– Ох, нет. Мне ничего не нужно, ей-богу, – возразила Димити, у которой в кармане имелся только один шиллинг. Его было совершенно недостаточно, чтобы купить блузку, книгу или шарф.

– Я настаиваю. Никто из моих девочек не отправится сегодня домой ни с чем! Это будет подарок от меня. Пойдем, выберешь что-нибудь. Чего бы ты хотела?

Сперва Димити почувствовала себя очень непривычно. Она за пятнадцать лет своей жизни никогда не получала подарков даже от собственной матери. К тому же был вовсе не день ее рождения, и до Рождества еще оставалось много времени. Ей показалось странным приглашение потратить чужие деньги на что-то, предназначенное только для нее, и бедняжка понятия не имела, что выбрать. Элоди и Делфина вносили свои предложения, выискивая блузки, носовые платки и браслеты из бисера. В конце концов, желая приобрести вещь, которую можно будет легко скрыть от Валентины, растерянная Димити выбрала баночку с кремом для рук, благоухающую розовым маслом. Селеста одобрительно кивнула и заплатила за крем.

– Замечательная вещь, Димити. Очень взрослый выбор, – похвалила она.

Девушка улыбнулась и продолжала благодарить до тех пор, пока ей не велели остановиться. Они сели на автобус и вернулись как раз к тому времени, когда пора было пить чай. Димити исподтишка смотрела на Селесту, слушала, как эта марокканка болтает со своими дочерьми, думала о том, какая она красивая, добрая, и вспоминала, что ее назвали одной из своих девочек. Она с какой-то особой ясностью поняла, насколько иной могла бы сложиться жизнь, родись она у матери, больше похожей на Селесту, чем на Валентину Хэтчер.

Спустя несколько дней, когда Чарльз вернулся из Лондона, Димити с высоко поднятой головой шла к «Литтлкомбу» по деревенской улице мимо паба, рядом с которым на деревянных скамьях сидели завсегдатаи с кружками пива в руках. Она проигнорировала их шиканье, презрительно приподняв бровь, и, дойдя до «Литтлкомба», смело пошла по подъездной дорожке. Ее остановили громкие голоса. Кто-то явно разговаривал на повышенных тонах. Первой она услышала Селесту и вначале подумала, что та, возможно, кричит на Элоди, но затем раздался голос Чарльза, и это ее встревожило. Димити медленно подошла ближе и встала у крыльца, чтобы лучше слышать их.

– Селеста, успокойся, ради бога! – воскликнул Чарльз, и от гнева его слова прозвучали жестко.

– Нет, не успокоюсь! Неужели это должно происходить каждый раз, когда ты отправляешься в Лондон? Каждый раз, Чарльз? Если это так, то признайся прямо сейчас, потому что я не желаю сидеть здесь в этой дыре, пока ты там этим занимаешься. Не хочу!

– Ну сколько раз тебе повторять? Я писал ее портрет. Только и всего.

– Ах, какое разумное объяснение! Тогда почему я тебе не верю? Почему я думаю, что ты лжешь? Кто она, это светловолосое существо? Дочь твоего спонсора? Какая-нибудь потаскуха, которую ты нашел, чтобы она заняла место шлюхи, найденной тобою в Марокко?

– Довольно! Я не сделал ничего плохого и не хочу, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Так не пойдет, Селеста!

– Ты обещалмне!

– И я сдержал свое слово!

– Слово одного из мужчин. Мы, женщины, давно научились понимать, чего оно сто́ит.

– Я не один из мужчин, Селеста. Я твой мужчина.

– Мой, пока ты здесь, а когда нет?

– Что ты предлагаешь? Чтобы я вечно держался за твою юбку? Чтобы я спрашивал у тебя разрешения по поводу каждого своего движения, каждого поступка?

– Если для тебя поступок спать с той девицей, то да, я это предлагаю!

– Да говорю же тебе, она вовсе не моя любовница! Это Констанс Мори, жена человека, которого я встретил в галерее. У нее необычная фигура… Мне захотелось ее написать, вот и все. Пожалуйста, не набрасывайся на меня всякий раз, когда я изображаю женское лицо. Это вовсе не означает, что я тебя предаю.

– Ну, может, я набрасываюсь и не всякий раз. Но кое-чему я научилась на своем опыте, – хрипло проговорила Селеста.

– То, что было, прошло, chérie [70]. Я рисовал Мици Хэтчер десятки раз, но ты же не подозреваешь, что между нею и мной что-то есть, ведь правда?

– О, Мици ребенок! Даже ты не способен пасть так низко. Но я знаю, что ты любишь женщину именно таким образом, Чарльз. Это мне хорошо известно. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.

Сердце Димити сильно сжалось, и тело охватил жар. У нее задрожали руки. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.Она даже не могла сосчитать, сколько раз Чарльз Обри делал это. Много-много раз. Ее сердце забилось, мышцы свело, и Димити переступила с ноги на ногу – так тихо, как только могла.

– Я люблю только тебя, Селеста. В моем сердце только ты, – заверил Чарльз.

– Но мое лицо больше не появляется на твоих рисунках. Вот уже много месяцев. – Когда Селеста это сказала, ее голос прозвучал грустно. – Ты так ко мне привык, что больше меня не замечаешь. Это правда. Поэтому ты оставляешь меня одну, а сам уезжаешь развлекаться. Когда тебя нет, Чарльз, я чувствую себя здесь как в ссылке! Разве ты этого не понимаешь?

– Ты не одна, Селеста. У тебя есть девочки… и я думал, ты ненавидишь Лондон в летнее время. Разве не так?

– Еще больше я ненавижу, когда меня бросают, Чарльз! Я ненавижу ждать, пока ты встречаешься с другими женщинами, пока ты их рисуешь…