Триш Кук - Полночное солнце

– Брасс. Гладим воду грудью.

– Все-таки пытаешься меня соблазнить? – кокетливо спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Чарли, притягивая меня к себе. – Впрочем, может быть.

Я обнимаю его за шею и улыбаюсь:

– Видишь? Все не так плохо. Водобоязни у тебя нет.

Он смотрит на меня так, как никогда еще не смотрел. Как будто тонет в моих глазах.

– Рядом с тобой я вообще ничего не боюсь, – говорит он.

Я отвечаю ему таким же долгим взглядом. Я верю ему, верю всему, что он говорит. Звезды подмигивают нам, словно благословляя наш союз. Губы Чарли тянутся к моим губам, и мы целуемся так, будто всю жизнь тосковали друг по другу. Мое влечение к нему становится сильнее и сильнее, жар разгорается. Кажется, стать ближе уже невозможно. Невозможно удовлетворить нашу взаимную жажду. И все-таки это происходит.

Мы с Чарли лежим в обнимку под плюшевым пледом, который он возит в своем грузовике. Я смотрю на часы. Уже поздно, и вообще-то мне давным-давно полагается быть дома, но время пока есть. До восхода солнца еще несколько часов. Я рада, что отец наконец-то позволил мне самой решать, когда возвращаться домой.

– Тебе, наверное, уже пора? – спрашивает Чарли.

– Скоро, но не сейчас, – отвечаю я, жалея, что не могу сказать: «Нет, я останусь здесь с тобой навсегда».

Мы теснее прижимаемся друг к другу.

– Ты подумал о Беркли? – шепотом спрашиваю я.

– Я все думаю о том, – говорит Чарли, глядя на звезды, – как изменилась моя жизнь после операции, когда я не смог больше плавать. Я вдруг совершенно перестал понимать, кто я. И другие тоже. Для тех, с кем мы пятнадцать лет вместе учились, я всегда был пловцом. А когда ушел из спорта, как будто вообще превратился в пустое место. Какого черта? Если я больше не ставлю рекордов, это еще не значит, что я ноль без палочки. Разве я обязан всю жизнь не вылезать из бассейна?

– Понимаю тебя, – киваю я.

Я действительно понимаю Чарли, но, по-моему, он недоговаривает. Возможно, ему мешают страх поражения или уязвленная гордость. Но эти чувства бесполезны. Я не хочу, чтобы из-за них он упустил возможность расширить свои горизонты.

– А еще я знаю, – продолжаю я, – каково со стороны наблюдать за полноценной жизнью, которой живут другие люди. Тебе это тоже не понравится. Должно быть, обидно быть только пловцом, но еще обиднее не бороться за свое будущее. Может, ты и не попадешь в команду, но разве тебе не хочется себя испытать? Мне бы хотелось.

Мои собственные слова вдруг задевают меня за живое. Я понимаю, что опускать руки нельзя: ни Чарли, ни мне самой.

– Сделай все, что можешь, сейчас, – говорю ему я, – а потом решишь, нужно ли тебе это. Не откладывай жизнь на завтра.

Чарли целует меня в плечо. Похоже, он глубоко задумался.

– Пожалуй, позвоню тренеру, – говорит он. – Кстати, насчет завтра. Готова встретить самый потрясающий рассвет на планете?

У меня внутри все цепенеет от резкого прилива адреналина. Я поднимаю глаза и вижу, что небо из черного стало бледно-сиреневым. Снова смотрю на часы: 1:42. После секундного облегчения понимаю, в чем дело: стрелки не двигаются и, похоже, уже давно.

– Чарли, который час? – шепчу я испуганно.

– Без десяти пять.

– Они не водоупорные, – говорю я сама себе, помертвев.

– Что?

Я вскакиваю как ужаленная, хватаю одежду и телефон. Отключаю беззвучный режим и вижу четырнадцать пропущенных вызовов от папы. И как я могла подумать, что могу обойтись без его опеки?! Да он каждую секунду должен за мной следить!

– О господи!

Можно ли теперь это исправить? Я идиотка! Отец не должен был мне доверять! Обливаясь слезами, бегу в сторону дороги. Может, успею добежать до дому? Я же молода и полна сил.

Слышу торопливые шаги Чарли: он меня догоняет.

– Погоди немного, пока солнце не…

– Не могу! – кричу я. – Мы должны сейчас же уехать! Пожалуйста!

– В чем дело?

Я не отвечаю: мешают слезы, к тому же время слишком дорого.

– Кэти, объясни, что случилось!

Мчусь не останавливаясь. Небо уже голубеет. Нет, я не успею попасть домой до восхода, но попробовать нужно. Ради меня самой. Ради папы. Ради Морган. Ради Чарли. Когда он узнает, что произошло, он себе этого не простит, хотя ничего плохого не сделал. Во всем виновата я одна.

У меня из-под ног разлетается гравий. Я вбегаю на парковку. Чарли залезает в грузовик и открывает окно:

– Кэти, ты меня пугаешь! Что, черт подери, происходит?

Я тоже запрыгиваю в кабину и кричу: «Поехали!»

Он заводит двигатель, и мы летим по дороге, набирая скорость. Но никакое транспортное средство, за исключением машины времени, не способно обогнать солнце. А уж у этой старой консервной банки точно нет шансов. Над вершиной холма, который находится позади нас, вспыхивает золотой гребень. Свирепая желтая звезда распускает пока еще неяркие лучи. Вот так, схематично, дети рисуют солнце – круг с расходящимися от него черточками. Никогда в жизни я не видела ничего более прекрасного и ужасающего.

– Скорее домой, Чарли! – умоляю я, хотя знаю: он и так старается.

Старается изо всех сил. Вдавливает педаль газа в пол, и грузовик несется на максимальной скорости, но этого недостаточно, чтобы меня спасти. Через несколько минут мы шумно тормозим возле моего дома. Не дожидаясь, пока машина остановится, я выскакиваю из кабины и бегу. Солнце уже поднялось над холмами, и его лучи пронизывают листву нашего сада. Я чувствую их кожей лица и рук. Я беззащитна перед ними. Сначала мне становится тепло, потом жарко. Я горю.

Ворвавшись в дом, падаю на пол. За мной захлопывается дверь. Единственное, на что я сейчас способна, – это дрожать, плакать и молиться о том, чтобы ущерб, который я себе нанесла, не оказался непоправимым. Надежда еще есть. Ведь всякое бывает, правда? Может быть, я отделаюсь сильным солнечным ожогом и длинной отцовской нотацией. Чудеса иногда случаются.

– Кэти, хотя бы поговори со мной! – кричит Чарли, колотя в дверь.

Но я не могу с ним говорить. Как? Что я ему скажу? А он все продолжает стучаться и звать меня:

– Кэти!

Я убегаю наверх. Прочь от объяснений и от него самого. Я все разрушила. Все. Ничего уже не восстановишь.

Выглядываю из окна своей комнаты. Чарли стоит на крыльце. У обочины, взвизгнув, тормозит отцовская машина. Папа выглядит так, будто побывал на том свете. Кажется, он постарел на миллион лет. С ним Морган. Она плачет и зовет меня. Я что угодно сделала бы, чтобы избавить близких от причиненной мною боли. Принять ее на себя. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой.

– Она здесь?! – Папа хватает Чарли за плечи и начинает трясти, как будто таким образом можно повернуть время вспять. – Она у себя?

Не дождавшись ответа, отец бросается в дом. Морган, оставшаяся в саду, орет на Чарли:

– Как ты мог такое допустить?!

– Что, что допустить?

Он в замешательстве теребит волосы, и вскоре они становятся дыбом, как иглы дикобраза, а лицо бедного Чарли выражает детское недоумение. До Морган доходит:

– Так она тебе не говорила? А клялась, что сказала!

Чарли бледнеет:

– Не сказала о чем?

– О болезни. Кэти больна.

– Что с ней?

– У нее пигментная ксеродерма. Кэти нельзя бывать на солнце. Ни секунды. Иначе она может умереть.

Морган убегает в дом следом за папой, а Чарли остается за дверью. Наедине с ужасной новостью, с которой ему рано или поздно придется смириться. Я не та, за кого он меня принимал. Совсем не та.

– Простите меня, простите. Я просто чудовище, – шепчу я.

– Никакое ты не чудовище, – отвечает Морган.

Видимо, люди становятся снисходительными к тем, кого едва не потеряли.

– Мы любим тебя больше всего на свете, Орешек, – говорит папа.

Оттого что на меня не злятся, мне становится еще хуже. Легче видеть отца и подругу рассерженными, нежели встревоженными, печальными, измученными. Это все моя вина. Сидим втроем: папа, Морган и я – на жестких пластиковых стульях в приемной больницы, где работает мой врач. У меня совершенно нет сил, хотя трудно наверняка сказать, какая это усталость – физическая или скорее эмоциональная.

Лицо горит. Руки пылают. Морган уверяет меня, что со здоровыми людьми бывает то же самое, если они пересидят на солнце. Но мне в это мало верится. У меня дурное предчувствие. И оно только усиливается, стоит мне посмотреть на папу. Зубы стиснуты. Брови сдвинуты так, что слились в одну линию. Он сидит, подперев голову обеими руками, как будто шея уже не выдерживает ее тяжести.

– И почему здесь такие неудобные стулья? – возмущается Морган. – Люди ведь приходят сюда лечиться, а не синяки на заднице зарабатывать.

Папа пытается изобразить улыбку, получается гримаса. Я пробую усмехнуться, но вместо этого всхлипываю. Пожалуй, я за всю жизнь столько слез не выплакала, сколько за последние несколько часов.

– Я уверена, что все хорошо. – Морган кладет руку мне на колено. – Ты ведь всего пару секунд побыла на солнце. Ничего страшного.

Она хочет успокоить меня, однако обе мы смотрим на другую пациентку, сидящую в приемной. Она примерно моего возраста. Голова и руки у нее трясутся, вся кожа покрыта темными болячками. И мне, и Морган ясно, что вскоре я, вероятно, буду выглядеть так же.

Из кабинета выходит моя любимая медсестра и говорит:

– Мы готовы принять тебя, Кэти.

Папа привстает со стула, но я его останавливаю:

– Сегодня я пойду одна.

Если я достаточно взрослая, чтобы чуть не загнуться из-за собственного раздолбайства, то его последствия я тоже должна расхлебывать самостоятельно. Папа кивает.

В сопровождении медсестры иду в кабинет, и тут в отделение врывается Гарвер. Обняв его, Морган начинает сотрясаться от рыданий.

– Кэти в порядке? – спрашивает он.