Я возвратился в Див, в три часа был в Пон-л'Евеке, а в четыре — в Прувале.

Я решился исполнить намерение свое в ту же ночь и, если покушение мое будет бесполезно, объявить обо всем на другой день и оставить это дело на попечение полиции.

Тотчас по приезде я занялся наймом новой лодки, но на этот раз два человека должны были сопровождать меня; потом я вошел в свою комнату, заткнул пару превосходных двуствольных пистолетов за дорожный пояс, на котором висел охотничий нож, застегнулся, чтобы скрыть от хозяйки эти страшные приготовления, велел перенести на лодку заступ и лом и сел в нее с ружьем, чтобы иметь предлог сказать, что еду поохотиться.

На этот раз ветер был попутный; менее чем в три часа мы очутились наравне с устьем Дива. Приехавши туда, я приказал своим матросам постоять до тех пор, пока наступит совершенная ночь; потом, когда сделалось темно, направился к берегу и пристал.

Тогда отдал я последние наставления своим людям, состоявшие в том, чтобы ожидать меня в ущелье скалы, спать поочередно и быть готовыми отправиться по первому моему сигналу. Если бы я не возвратился к утру, они должны были ехать в Трувиль и вручить мэру запечатанный конверт. Это были объявление мое с описанием подробностей предпринятой мною поездки и сведения, при помощи которых можно было найти меня живого или мертвого. Приняв эти предосторожности, я повесил через плечо ружье, взял лом и заступ, огниво, чтобы высечь огонь в случае нужды, и попытался отыскать ту же самую дорогу, по которой шел во время первого своего путешествия.

Найдя ее, перешел гору; первые лучи всходившей луны показали мне развалины старинного аббатства; я оставил за собой паперть и очутился в часовне.

И в этот раз сильно билось мое сердце, но более от ожидания, нежели от ужаса. Я имел время утвердиться в своем намерении — не на том физическом побуждении, которое дает храбрость грубую и мгновенную, но на том нравственном размышлении, которое производит решительность благоразумная, но неизменная.

Придя к столбу, у которого спал, я остановился, чтобы бросить взгляд вокруг себя. Все было тихо, никакого шума не слышалось, кроме вечного рева, который кажется шумным дыханием океана; я решил действовать по порядку и сначала копать в том месте, где граф Безеваль, — убежден, что это был он, — закопал предмет, которого я не мог разглядеть. Итак, я оставил лом и факел у столба, вооружился ружьем, чтобы быть готовым защищаться в случае нападения, прошел коридор с мрачными сводами и у одной из колонн, которые их поддерживали, нашел заступ, потом, после минуты неподвижности и молчания, убедившей меня, что я один, решился идти к зарытому предмету, поднял камень, как это сделал граф, и увидел землю, недавно вскопанную. Я положил ружье на землю, копнул заступом и увидел блестящий ключ, взял его; потом закопал опять ямку, положил на нее камень, поднял ружье, поставил заступ там, где нашел его, и остановился на минуту в самом темном месте, чтобы привести в порядок свои мысли.

По всему видно, что этим ключом отпиралась дверь, через которую входил граф, и поэтому, не имея нужды в ломе, я спрятал его за столбом и взял только факел. Спустясь по трем ступеням к двери, находящейся под сводами, я примерил ключ к замку — он подошел; при втором повороте замок отперся, и я хотел уже запереть за собой дверь, как вдруг подумал, что какой-нибудь случай может помешать мне отпереть ее ключом по возвращении. Я пошел назад за ломом, спрятал его в самом далеком уголке, между четвертою и пятою ступенями, и потом запер за собою дверь; очутившись в самой глубокой темноте, зажег факел, и подземелье осветилось.

Я увидел проход, имевший не более пяти или шести футов ширины; стены и свод были каменные; лестница в двадцать ступеней вилась предо мною; сойдя с нее, я продолжал идти по покатости, углублявшейся все более и более в землю, и в нескольких шагах перед собой заметил вторую дверь; подойдя к ней, я прислушался, приложив ухо к ее дубовым половинкам, однако ничего не услыхал. Тогда решил попробовать открыть ее ключом: она отворилась, как и первая. Я вошел, не запирая ее за собой, и очутился в подземелье, где погребали прежде настоятелей аббатства; простых монахов хоронили на кладбище.

Там остановился я на минуту. Видно по всему, что я приближался к концу своего путешествия. Я твердо решил исполнить свое намерение; однако, продолжал Альфред, ты легко поймешь, что эти места произвели на меня огромное впечатление. Я положил руку на чело свое, покрытое потом, и остановился, чтобы прийти в себя. Что найду я? Без сомнения, какой-нибудь надгробный камень, положенный не более трех дней назад?… Вдруг мне послышался стон.

Этот звук пробудил всю мою храбрость, и я пошел вперед скорыми шагами. Но откуда был этот стон? Осматриваясь вокруг, я снова его услышал и бросился в ту сторону, устремляя взоры свои в каждую впадину, но ничего не видя, кроме надгробных камней, надписи которых показывали имена почивших под их кровом. Наконец, придя к самому отдаленному, я заметил в одном углу за решеткой женщину, сидевшую со сложенными руками, закрытыми глазами, длинными распущенными волосами. Подле нее на камне лежало письмо, погасшая лампа и пустой стакан.

Может быть, я опоздал, и она умерла. Я бросился к решетке — она была заперта, примерил ключ — он не подходил.

При сделанном мною шуме женщина открыла свои дикие глаза, судорожно откинула волосы, покрывавшие ее лицо, и вдруг поднялась как тень. Я вскрикнул и произнес имя Полины.

Тогда женщина бросилась к решетке и упала на колени.

— О! — Вскричала она голосом ужаснейшего мучения. — Возьмите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь моей матерью!..

— Полина! Полина! — повторял я, взяв ее за руки через решетку. — Я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас.

— О! — сказала она, вставая. — Спасти меня… спасти меня… да, спасти меня! Отворите эту дверь… отворите ее сейчас; до тех пор, пока она не будет отперта, я не поверю тому, что вы сказали!.. Именем неба умоляю вас, отворите эту дверь! — И она трясла решетку с такой силой, к которой, казалось, женщина не была способна.

— Остановитесь, остановитесь, — сказал я. — У меня нет ключа от этой двери, но есть средства отворить ее; я пойду поищу…

— Не оставляйте меня! — вскричала она, схватив меня через решетку за руки с невероятной силой. — Не оставляйте меня; я не увижу вас более.

— Полина! — сказал я, поднося факел к своему лицу. — Вы не узнаете меня. Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?

Полина устремила на меня свои черные глаза; с минуту искала в своих воспоминаниях; потом вдруг вскричала: «Альфред де Нерваль!..»

— Благодарю, благодарю, — отвечал я, — ни вы, ни я не забыли друг друга. Да! Это я, который любил вас так сильно, который любит еще. Вы видите, можно ли на меня положиться?

Внезапная краска покрыла бледное лицо ее: так стыд недалек от сердца женщины! Потом она отпустила мои руки.

— Долго ли вы будете отсутствовать? — спросила она.

— Пять минут.

— Идите же, но оставьте мне факел, умоляю вас; темнота убьет меня.

Я отдал ей факел; она взяла его и просунула лицо свое сквозь решетку, чтобы следить за мной глазами сколько можно далее; я поспешил возвратиться по прежней дороге. Проходя первую дверь, я обернулся и увидел Полину в том же самом положении, неподвижную, как статуя, держащая светильник в своей мраморной руке.

Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке — лом, спрятанный мною, и тотчас возвратился. Полина была все на том же месте. Увидев меня, она испустила радостный крик; я бросился к решетке.

Замок был так крепок, что я нашел необходимым обратиться к петлям и принялся выбивать камни. Полина светила мне. Через десять минут петли одной половинки дверей подались, я потянул их и вынул. Полина упала на колени. Только в эту минуту она стала считать себя свободной. Я вошел к ней; она схватила с камня раскрытое письмо и скрыла его на груди. Это движение напомнило мне о пустом стакане. Я схватил его с беспокойством и увидел на дне несколько белых крупинок.

— Что было в этом стакане? — спросил я, испугавшись.

— Яд! — отвечала она.

— И вы его выпили?

— Знала ли я, что вы придете! — сказала она, опираясь на решетку. Только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.

— Вы страдаете? — сказал я.

— Нет еще, — отвечала она.

— Давно ли был яд в этом стакане?

— Около двух суток, — сказала она. — Впрочем, я не могла считать времени.

Я посмотрел опять в стакан; остатки, покрывавшие дно, успокоили меня немного: в продолжение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда, отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы она могла причинить смерть.

— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку. — Надобно бежать и искать помощи.

— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку с тем священным стыдом, который уже покрыл ее лицо.

В ту же минуту мы идем к первой двери; я запираю ее за собой; потом достигаем второй, которая отворяется без труда, и выходим в монастырь. Луна блистала на небе. Полина подняла руки и бросилась на колени.

— Пойдем, пойдем! — сказал я. — Каждая минута может быть смертельной.

— Я начинаю страдать, — сказала она, вставая.

Холодный пот выступил у меня на челе; я взял ее на руки, как дитя, прошел развалины, вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разложили мои люди.

— На море, на море! — закричал я тем повелительным голосом, который показывал, что не надобно терять ни одной минуты.

Они устремились к судну, причалили его как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колени, отдал им Полину и потом сам бросился за нею.