— Да, — ответила графиня, — я слышала об охоте и о приключении, случившемся с молодым Люсьеном. — В эту минуту граф поднял глаза и заметил нас. Что-то вроде улыбки мелькнуло на губах его.

— Господа! — сказал он своим партнерам. — Могу ли я оставить вас? Я постараюсь прислать к вам вместо себя четвертого.

— Вот прекрасно! — сказал Поль. — Ты выиграл у нас четыре тысячи франков и теперь пришлешь вместо себя такого, который не проиграет и десяти луидоров… Нет! Нет!

Граф, готовый уже встать, опять сел. После сдачи он поставил ставку; один из игроков удержал ее и открыл свою игру. Тогда граф бросил свои карты, не показывая и сказав: я проиграл, отодвинул от себя золото и банковые билеты, лежавшие перед ним в виде выигрыша, и опять встал.

— Могу ли я теперь оставить вас? — спросил он.

— Нет еще, — возразил Поль, подняв карты графа и смотря на его игру: — у тебя пять бубен, а у твоего противника только четыре пики.

— Сударыня, — сказал граф, обращаясь в нашу сторону и адресуясь к хозяйке, — я знаю, что мадам Евгения будет просить сегодня на бедных. Позволите ли мне первому предложить свою дань? При этих словах он взял рабочий ящик стоявший в геридоне подле игорного стола, положил в него восемь тысяч франков, лежавшие перед ним, и подал его графине.

— Но я не знаю, должна ли принять, — отвечала госпожа М… — такую значительную сумму?

— Я предлагаю ее, — возразил, улыбаясь, граф, — не от себя одного; большая часть ее принадлежит этим господам, и их-то должна более благодарить мадам Евгения от имени покровительствуемых ею. Сказав это, он пошел в танцевальную залу, оставя ящик, наполненный золотом и банковыми билетами, в руках графини.

— Вот один из оригиналов, — сказала мне госпожа М… — Он увидел женщину, с которой ему хочется танцевать, и вот цена, платимая им за это удовольствие. Однако надобно спрятать ящик. Позвольте мне проводить вас в танцевальную залу.

Едва я села там, как граф подошел ко мне и пригласил танцевать.

Мне тотчас вспомнились слова графини. Я покраснела, подавая ему свой листок, в который были уже вписаны шесть кавалеров. Он перевернул его и, как будто не желая смешать имя свое с другими, написал наверху страницы: «На седьмую кадриль». Потом возвратил мне, сказав несколько слов, которых от смущения я не могла расслышать, и, подойдя к дверям, прислонился к ним. Я была почти готова просить матушку оставить бал; я дрожала так сильно, что, казалось, не могла держаться на ногах. К счастью, в это время раздался летучий и блестящий аккорд. Танцы отменялись. Лист сел за фортепиано.

Он играл Invitation a la valse de Weber.

Никогда искусный артист не достигал такого совершенства в исполнении, или, может быть, никогда я не находилась в таком состоянии, настолько способной чувствовать эту музыку, страстную и грустную; мне казалось, я слышу в первый раз, как умоляет, стонет и раздирается эта страдающая душа, которую автор Фрейшюца воплотил во вздохах своей мелодии. Все, что только музыка, этот язык ангелов, может выразить: надежду, горесть, грусть, все было соединено в этом отрывке, вариации которого, импровизированные вдохновением артиста, следовали за мотивом, как объяснительные ноты. Я сама часто играла эту блестящую фантазию и удивлялась теперь, слыша ее вновь созданною другим и находя в ней такие вещи, которых тогда не подозревала. Был ли причиной этому удивительный талант, произведший их, или новое состояние моей души, ума? Ученая ли рука, скользившая по клавишам, так далеко углубилась в рудник, что открыла в нем жилки, незаметные для других; или сердце мое получило такое сильное потрясение, что дремавшие фибры пробудились в нем? Во всяком случае, действие было волшебное; звуки волновали и наполняли меня мелодией. В эту минуту я подняла глаза; глаза графа были устремлены на меня; я опустила проворно голову, но поздно: перестала видеть его глаза, но чувствовала взгляд его, тяготевший надо мною; я покраснела, и невольная дрожь охватила меня. Вскоре Лист встал; я услышала шум людей, теснившихся вокруг него для приветствий; я думала, что при этом движении граф оставил свое место, и, в самом деле, осмелясь поднять голову, не нашла уже его у двери; я отдохнула, но не смела продолжать далее своих поисков; я боялась встретить опять его взор и хотела лучше не знать, что он был там.

Через минуту тишина восстановилась. Новое лицо село за фортепиано; я услышала продолжительное «тише!» в соседних залах и заключила, что любопытство сильно возбуждено; однако не смела поднять глаза. Колкая гамма пробежала по клавишам, за нею следовала полная и печальная прелюдия, потом звучный и сильный голос запел эти слова под мелодию Шуберта:

«Я все изучил: философию, право и медицину; проникал в сердце человека; спускался в недра Земли; придавал уму своему крылья орла, чтобы витать под облаками. И к чему привело меня это долгое изучение? К сомнению и унынию. Правда, я не имею уже ни мечты, ни недоумения; не боюсь ни Бога, ни сатаны; но я купил эти выгоды ценою всех радостей жизни».

При первом слове я узнала голос графа Безеваля. Вы легко поймете, какое впечатление должны были произвести на меня эти слова Фауста в устах того, который пел их. Впрочем, действие было общее. Минута глубокого молчания последовала за последней нотой, которая улетела жалобная, как скорбящая душа; потом бешеные рукоплескания раздались со всех сторон. Я осмелилась тогда взглянуть на графа. Для всех, может быть, лицо его было спокойно и бесстрастно, но для меня легкий изгиб его рта показывал ясно то лихорадочное волнение, которое однажды овладело им во время посещения нашего замка. Госпожа М… подошла к нему, чтобы сказать приветствие; тогда лицо его приняло вид улыбающийся и беззаботный, повелевающий умами, самыми строгими к приличиям света. Граф Безеваль предложил ей руку и сделался таким же человеком, как и все; по манере, с которой он смотрел на нее, я заключила, что он со своей стороны делает ей комплименты насчет ее туалета. Продолжая говорить с нею, граф бросил быстрый взгляд, который повстречался с моим; я едва не вскрикнула: столь была им испугана. Без сомнения, он увидел мое положение и сжалился над ним, потому что увлек госпожу М… в соседнюю залу. В ту же минуту музыканты дали знак к танцам; записанный первым в числе моих кавалеров бросился ко мне; я взяла машинально его руку и пошла за ним, куда ему было угодно; я танцевала. Вот все, что могу только вспомнить. Потом следовали две или три кадрили, в продолжение которых я немного успокоилась; наконец танцы остановились, чтобы опять дать место музыке.

Госпожа М… подошла ко мне; она просила меня принять участие в дуэте из первого акта Дон-Жуана. Я сначала отказалась, чувствуя себя неспокойно в эту минуту, я боялась, что робость помешает произнести мне хоть одну ноту. Мать моя увидела этот спор и с материнским самолюбием поспешила присоединиться к графине, обещавшей аккомпанировать. Мне казалось, что, если я стану противиться, мать о чем-нибудь догадается; я так часто пела этот дуэт, что не нашла повода для отказа и должна была уступить. Госпожа М… взяла меня за руку и подвела к фортепиано, за который села; я стала за ее стулом, опустив глаза, чтобы не встретить опять взора, следовавшего за мной повсюду. Молодой человек подошел и стал по другую сторону княгини; я осмелилась поднять глаза на своего партнера; дрожь пробежала по моему телу: это был граф Безеваль, который должен был петь роль Дон-Жуана.

Вы поймете, как велико было мое волнение, но возвратиться было уже поздно: глаза всех были устремлены на нас, госпожа М… исполнила прелюдию. Граф начал; мне казалось, что другой голос, другой человек пел, и когда он произнес: là ci davem la mano, — я содрогнулась, думая, что ошиблась, и не могла верить, чтобы могущественный голос, заставлявший нас дрожать от мелодии Шуберта, мог смягчиться до звуков веселости, столь тонкой и приятной. Также с первой фразы шум рукоплесканий пробежал по всей зале. Правда, что когда, в свою очередь, я запела дрожа: vorreie non vorrei ini trema un pocoil cor, — в голосе моем было такое выражение страха, что продолжительные рукоплескания сотрясли воздух. Я не могу выразить, сколько было любви в голосе графа, когда он начал vieni mi bel deletto, и сколько обольщения и обещаний в этой фразе: io cangieró tua sorte; все это было так приспособлено ко мне; этот дуэт, казалось, так хорошо выражал состояние моего сердца, что я почти готова была лишиться чувств, произнося: presto non sonpiu forte. Здесь музыка переменила выражение, и вместо жалобы кокетки Зерлины я услышала крик скорби, самой глубокой. В эту минуту граф подвинулся ко мне, рука его дотронулась до моей руки; огненное облако покрыло глаза мои; я схватилась за стул графини М… и вцепилась в него; благодаря этой опоре я могла еще держаться на ногах; но когда мы начали вместе: andiamo, andiam mio bene, — я почувствовала дыхание его в волосах и на плечах своих, дрожь пробежала по моим жилам; я испустила, произнося слово amor, крик, в котором все силы мои истощились, и я упала без чувств.

Мать моя бросилась ко мне; но она опоздала бы, если бы графиня М… не приняла меня па свои руки. Обморок мой был приписан жаре; меня перенесли в соседнюю комнату; соли, которые давали мне нюхать, отворенное окно, несколько капель воды, брызнутых в лицо, привели меня в чувство. Госпожа М… настаивала, чтобы я возвратилась на бал, но я ничего не хотела слушать. Мать, обеспокоенная этим случаем, была на этот раз согласна со мной: велели подать карету, и мы воротились домой.

Я тотчас удалилась в свою комнату. Снимая перчатку, я уронила бумажку, вложенную в нее во время моего обморока; я подняла ее и прочла слова, написанные карандашом: «Вы меня любите!.. Благодарю, благодарю!»

IX

Я провела ужасную ночь — ночь рыданий и слез. Вы, мужчины, не знаете и не будете никогда знать, что такое мучение молодой девушки, воспитанной на глазах у матери, сердце которой, чистое как зеркало, не было еще омрачено ничьим дыханием, которая видит себя вдруг, как бедная, беззащитная птичка, во власти могущественнейшей, нежели ее сопротивление, и которая чувствует руку, увлекающую ее, столь сильную, чтобы противостоять ей, и слышит голос, говорящий ей: вы меня любите, прежде нежели сама она сказала: люблю вас.