Наконец придя к прогалине, нашли неприятелей, лежащих один на другом. Тигрица была мертва, а граф без чувств. Тигрята же, слишком слабые, чтобы пожирать тело, лизали кровь.

Тигрица получила семнадцать ударов кинжалом, а граф только две раны: одну зубами в левую руку, а другую когтями, которые растерзали ему грудь.

Офицеры взяли труп тигрицы и тело графа; человека и зверя внесли в Бомбей, лежащих один подле другого на носилках. Что же касается тигрят, то малайский невольник связал их бумажной тканью своего тюрбана и они висели но обеим сторонам его седла.

Встав через пятнадцать дней, граф нашел возле своей постели шкуру тигрицы с жемчужными зубами, рубиновыми глазами и золотыми когтями. Это был подарок офицеров того полка, в котором служили его двоюродные братья.

VIII

Этот рассказ произвел на меня глубокое впечатление. Храбрость в мужчине — самое величайшее обольщение для женщины. Причиной тому слабость ли нашего пола, или то, что мы, будучи немощны, имеем вечную нужду в опоре? Таким образом, несмотря на все, что говорили не в пользу графа Безеваля, в уме моем осталось только воспоминание об этих двух охотах, при одной из которых я присутствовала. Однако ж я не могла без ужаса подумать об этом страшном хладнокровии, которому Поль обязан был жизнью. Сколько ужасной борьбы произошло в этом сердце, прежде чем воля обуздала до такой степени его ощущения; какой продолжительный пожар должен был пожирать эту душу, прежде чем пламя ее не превратилось совершенно в прах и лава ее не сделалась льдом.

Большое несчастье нашего времени — стремление к романтическому и презрение простого. Чем больше разочаровывается общество, тем больше деятельное воображение требует чрезвычайного, которое исчезает каждый день из света, чтобы укрыться в театре или в романах. Итак, вы не удивитесь, что образ графа Безеваля оставил большой след в воображении молодой девушки, окруженной этим ослеплением. Таким образом, когда мы увидели через несколько дней после рассказанной мною сцены ехавших по большой аллее двух кавалеров и когда доложили о Поле Люсьене и графе Горацио Безевале, в первый раз в жизни сердце мое забилось, в глазах потемнело и я встала с намерением бежать; мать моя меня удержала; в это время они вошли.

Не знаю, о чем мы сначала говорили, но, вероятно, я должна была показаться очень робкой и неловкой, потому что, подняв глаза, увидела, что граф Безеваль смотрит на меня со странным выражением, которого никогда не забуду; однако мало-помалу я освободилась от своего предубеждения и пришла в себя; тогда я могла слушать и смотреть на него, как слушала и смотрела на Поля.

Я нашла в нем то же бесстрастное лицо, тот же неподвижный и глубокий взгляд; приятный голос, который, как его руки и ноги, подходил более женщине, нежели мужчине; впрочем, когда он воодушевлялся, голос этот получал силу, к которой казался неспособным с первых звуков, произносимых им. Поль, как признательный друг, обратил разговор на предмет, способный выгодно представить графа: он заговорил о его путешествиях. Граф с минуту не решался увлечься этим обольщением самолюбия. Говорили, что он боялся овладевать разговором и выставлять себя напоказ; но вскоре воспоминание виденных им мест представилось его памяти; живописная жизнь диких стран вошла в борьбу с монотонным существованием образованных городов и затопила его; граф очутился опять посреди роскошной природы Индии и чудесных видов Мальдива. Он рассказал нам о своих поездках по Бенгальскому заливу; сражениях с малайскими пиратами; он увлекся блестящей картиной этой жизни, в которой каждый час приносит движение уму или сердцу; он провел перед глазами нашими во всей полноте эту первобытную жизнь, когда человек, свободный и сильный, будучи по своей воле рабом или царем, не имел других уз, кроме своей прихоти; других границ, кроме горизонта; когда, задохнувшись на земле, распускал паруса своих кораблей, как орел крылья, и требовал у океана простора и безграничности. Потом вдруг перескочил в середину нашего истертого общества, в котором все так бедно, преступление и добродетель; в котором все поддельно, лицо и душа; в котором мы, рабы, заключенные в законах, пленники, скованные приличиями, имеем для каждого часа дня маленькие обязанности, которые должны исполнять; для каждой части утра форму платья и цвет перчаток — и все это под страхом смешного, то есть смерти, потому что смешное во Франции пятнает имя хуже грязи и крови.

Не стану говорить вам, сколько красноречия, горького, насмешливого и едкого, против нашего общества излил в этот вечер граф. Это было одно из созданий поэтов, Манфред или Карл Моор; одна из бурных организаций, бунтующих против глупых и пустых требований нашего общества; это был гений в борьбе с миром, который, будучи скован его законами, приличиями и привычками, уносил их с собой, как лев жалкие сети, расставленные для лисицы или волка.

Слушая эту страшную философию, мне казалось, что я читаю Байрона или Гете: та же сила мысли, возвышенная всем могуществом выражения. Тогда это лицо, совершенно бесстрастное, сбросило свою ледяную маску; оно воодушевилось пламенем, и глаза его заметали молнии. Тогда этот приятный голос принимал попеременно звуки то блистательные, то мрачные. Потом вдруг энтузиазм и горесть, надежда и презрение, поэзия и вещественность — все это растопилось в одной улыбке, какой я никогда не видела и содержащей в себе одной более отчаяния и презрения, нежели в самых горестнейших рыданиях.

Это посещение продолжалось не более часа. Когда граф и Поль вышли, мать и я смотрели друг на друга с минуту, не произнося ни одного слова. Я почувствовала, что сердце мое облегчилось от огромной тяжести: присутствие этого человека тяготило меня, как Маргариту присутствие Мефистофеля. Впечатление, произведенное им на меня, было так очевидно, что мать моя принялась защищать его, тогда как я и не думала на него нападать. Давно уже ей говорили о графе, и, как обо всех замечательных людях, свет высказывал о нем самые противоположные суждения. Впрочем, мать смотрела на него с точки зрения, совершенно отличной от моей; все софизмы графа казались ей ничем иным, как игрой ума — родом злословия против целого общества. Мать моя не ставила их, как я внутренне, ни слишком высоко, ни слишком низко. Это различие в мнении, которого я не хотела опровергать, заставило меня показать, что я не занимаюсь им более. Через десять минут я сказала, что у меня болит голова, и пошла в сад. Но и там ничто не могло рассеять моего предубеждения: я не сделала еще и ста шагов, как должна была сознаться самой себе, что не хотела ничего слушать о графе, чтобы лучше думать о нем. Это убеждение устрашило меня; я не любила графа, потому что сердце мое, когда возвестили о его приезде, забилось скорее от страха, нежели от радости; впрочем, я не боялась его или, логически, не должна была бояться, потому что он не мог иметь влияния на судьбу мою. Я видела его один раз по случаю, в другой раз из учтивости — и не увижу, может быть, более: с его характером, любящим приключения, с его вкусом к путешествиям — он может оставить Францию с минуты на минуту, и тогда появление его в моей жизни будет видением, мечтой — и ничем более; пятнадцать дней, месяц, год пройдет, и я его позабуду. Ожидая колокола к обеду, я удивилась, когда он застал меня в этих мыслях, и содрогнулась, услышав его так скоро; часы прошли, как минуты.

Когда я вошла в залу, мать передала мне приглашение графини М…, которая осталась на лето в Париже и давала, по случаю рождения своей дочери, большой вечер, полумузыкальный и полутанцевальный. Всегда очень добрая ко мне, матушка хотела прежде ответа посоветоваться со мной. Я тотчас согласилась; это отвлекло бы меня от странных мыслей, овладевших мною. В самом деле, нам оставалось только три дня, и этого времени едва достаточно было для приготовлений к балу; потому-то я и надеялась, что воспоминание о графе исчезнет или, по крайней мере, отдалится во время занятий, столь важных для туалета. Со своей стороны я сделала все, чтобы достигнуть этого результата: говорила с жаром, которого никогда не видела во мне мать; просила возвратиться в тот же вечер в Париж под предлогом, что у нас есть время заказать себе платья и цветы; но в самом деле оттого, что перемена места могла, по крайней мере, я так думала, помочь мне в борьбе с моими воспоминаниями. Мать согласилась на все мои фантазии с обыкновенной своей добротой, и после обеда мы отправились.

Я не ошиблась. Приготовления к вечеру, остаток той веселой беззаботности молоденькой девушки, которой я никогда еще не теряла, ожидание бала в такое время, когда их бывает так мало, отвратили невольный ужас, овладевший мной, и удалили призрак, преследовавший меня. Наконец желанный день наступил: я провела его в каком-то лихорадочном движении, которого никогда прежде не замечала матушка; она была счастлива моей радостью. Бедная мать!

Когда ударило десять часов, я, обычно очень медлительная, была уже готова. Наконец мы отправились. Почти все наше зимнее общество возвратилось, подобно нам, в Париж для этого праздника. Я нашла там своих пансионских подруг, своих всегдашних кавалеров и даже получила живое удовольствие молодой девушки, которое последнее время начинало уже стихать.

В танцевальной зале была ужасная теснота. По окончании кадрили графиня М… взяла меня за руку и, чтобы избавиться от жары, увела в отделение, где играли в карты. Это было любопытное зрелище: все аристократические, литературные и политические знаменитости нашего времени были там. Я знала уже многих из них, но некоторые были мне неизвестны. Госпожа М… назвала мне их, сопровождая каждое имя замечаниями, которым завидовали часто самые остроумные журналисты. Войдя в одну залу, я вдруг содрогнулась, сказав невольно:

— Граф Безеваль!

— Да, это он, — отвечала госпожа М…, улыбаясь. — Вы его знаете?

— Мы встретили его у госпожи Люсьен в деревне.