Граф Безеваль, приехав в Гоа, нашел дядю своего мертвым; но завещание было сделано в его пользу, хотя двое молодых англичан, родственники покойного, были в такой же степени наследниками, как и он; но, несмотря на это, граф видел себя единственным обладателем всего имения, оставшегося после дяди. Впрочем, оба англичанина были богаты и находились в службе, занимая места в части Британской армии, составлявшей гарнизон Бомбея. Итак, они приняли своего двоюродного брата если не с радушием, то по крайней мере с учтивостью, и перед отъездом его во Францию дали ему со своими товарищами, офицерами того полка, в котором служили, прощальный обед.

В это время граф был моложе четырьмя годами и с виду казался не старше восемнадцати лет, хотя ему было двадцать пять. Его красивая талия, бледный лоб, белизна рук придавали ему вид женщины, переодетой в мужчину. Итак, при первом взгляде английские офицеры измерили храбрость своего собеседника его наружностью. Граф со своей стороны с быстротой суждения, которая отличает его, тотчас понял впечатление, произведенное им, и уверенный в намерении хозяев посмеяться над ним, принял свои меры и решил не оставлять Бомбея без какого-нибудь воспоминания о его пребывании. Садясь за стол, два молодых офицера спросили своего родственника: говорит ли он по-английски? Граф, зная этот язык, так же хорошо, как свой собственный, отвечал скромно, что он не понимает на нем ни одного слова, и просил их, если желают, чтобы он принимал участие в их разговоре, говорить по-французски.

Это объявление дало большую свободу собеседникам, и с первого блюда граф заметил, что он был предметом беспрестанных насмешек. Однако он принимал все, слышанное им, с улыбкой на губах и с веселостью в глазах; только щеки его сделались бледнее и два раза зубы его ударялись о края стакана, который он подносил ко рту. За десертом с французским вином шум удвоился и разговор обратился на охоту. Тогда спросили графа, за каким родом дичи и каким образом он охотился во Франции? Граф, решив продолжать свою роль до конца, отвечал, что он охотился иногда в долинах с легавыми за куропатками и зайцами, в лесах с гончими за лисицами и оленями.

— О! О! — сказал, смеясь, один из собеседников. — Вы охотитесь за зайцами, лисицами и оленями? А мы здесь охотимся за тиграми.

— Каким же образом? — спросил граф с совершенным добродушием.

— Каким образом? — отвечал другой. — Мы садимся на слонов с невольниками, из которых одни, вооруженные пиками и секирами, закрывают нас от зверя, а другие навьючены ружьями, из которых мы стреляем.

— Это, должно быть, прекрасное удовольствие, — отвечал граф.

— Очень жаль, — сказал один из молодых людей, — что вы уезжаете так скоро, мой милый братец… мы могли бы доставить вам это удовольствие.

— В самом деле? — спросил граф. — Я очень жалею, теряя подобный случай; впрочем, если не нужно долго ждать, — я остаюсь.

— Это чудесно! — ответил первый. — В трех лье отсюда, в болоте, идущем вдоль гор и простирающемся от Сюрата, есть тигрица с тигрятами. Индейцы, у которых она похитила овцу, только вчера уведомили нас об этом; мы хотели подождать, пока тигрята подрастут, но теперь, имея прекрасный случай угодить вам, мы сократим назначенный срок.

— Очень признателен вам, — сказал, кланяясь, граф, — по точно ли уверены, что тигрица есть?

— Нет никакого сомнения.

— И знают наверное, в какой стороне ее берлога?

— Это легко увидеть, взойдя на гору, с которой открывается озеро; следы ее видны по изломанному тростнику, и все идут от одной точки, как лучи звезды.

— Хорошо! — сказал граф, наполнив свой стакан и встав, как будто предлагая тост: — За здоровье того, кто пойдет убить тигрицу с двумя тигрятами в ее берлоге, один, пешком и без другого оружия, кроме этого кинжала! — При этих словах он выхватил из-за пояса невольника малайский кинжал и положил его на стол.

— Вы сумасшедший! — сказал один из офицеров.

— Нет, господа, я не сумасшедший, — сказал граф с горечью, смешанною с презрением, — и в доказательство возобновляю свой тост. Слушайте же хорошенько, дабы тот, кто захочет его принять, знал, к чему обязывается, осушая свой стакан. За того, говорю, кто пойдет убить тигрицу с двумя тигрятами в ее берлоге, один, пешком и без всякого оружия, кроме этого кинжала!

Наступила минута молчания, в продолжение которой граф попеременно смотрел в глаза своих собеседников, ожидая ответа, но взоры всех были опущены.

— Никто не отвечает? — спросил он с улыбкой. — Никто не смеет принять моего тоста… никто не имеет духа отвечать мне?.. Так пойду я и если не пойду — скажите, что я трус, так как теперь говорю вам, что вы подлецы!

При этих словах граф осушил стакан, спокойно поставил его на стол и пошел к двери.

— До завтра, господа, — сказал он и вышел.

На другой день в шесть часов утра он был готов для этой ужасной охоты, вчерашние товарищи вошли к нему в комнату. Они пришли умолять его отказаться от предприятия, следствием которого была верная смерть. Но граф не хотел ничего слышать. Они сознались сначала, что были вчера виноваты перед ним и что вели себя как молодые безумцы. Граф поблагодарил за извинения, но отказался принять их. Тогда они предложили ему драться с одним из них, если считает себя настолько обиженным, чтобы требовать удовлетворения. Граф отвечал с насмешкой, что его религиозные правила запрещают ему проливать кровь своего ближнего и что со своей стороны он возвратил назад обидные слова, ему сказанные; но что касается до охоты, то ничто на свете не принудит его от нее отказаться. Сказав это, он пригласил офицеров сесть на лошадей и проводить его, предупреждая, что, если они не захотят оказать ему этой чести, он пойдет один. Это решение было произнесено голосом настолько твердым и казалось таким неизменным, что они не решились более его уговаривать и, сев на лошадей, поехали к восточным воротам города.


Кавалькада ехала в молчании к указанному месту. Каждый из офицеров имел двуствольное ружье или карабин. Один граф был без оружия; костюм его, очень изящный, походил на тот, в котором молодые светские люди делают утренние прогулки в Булонском лесу. Все офицеры смотрели друг на друга с удивлением и не могли поверить, чтобы он сохранил это хладнокровие до конца.

Приехав на рубеж болота, офицеры решили еще раз отсоветовать графу идти далее. В это время, как бы помогая их убеждению, раздалось в нескольких стах шагах от них рычание зверя; испуганные лошади фыркали и жались одна к другой.

— Вы видите, господа, — сказал граф, — теперь уже поздно, мы замечены; животное знает, что мы здесь, и, оставляя Индию, которой, наверное, никогда не увижу, я не хочу оставить ложное мнение о себе даже у тигра. Вперед, господа! — И граф пришпорил свою лошадь, чтобы переехать гору, с высоты которой виднелся тростник, где была берлога зверя.

Приехавши к подошве горы, они снова услышали рыканье, но на этот раз оно было так сильно и близко, что одна из лошадей бросилась в сторону и едва не выбила седока из седла; все прочие с пеной у рта, с раздувавшимися ноздрями и испуганными глазами тряслись и дрожали, как будто были окачены холодной водой. Тогда офицеры сошли с лошадей, отдали их слугам, и граф первый начал подниматься на возвышенность, с которой хотел осмотреть местность.

В самом деле, с высоты холма по изломанному тростнику он заметил следы страшного зверя, с которым шел сражаться; дорожки шириной в два фута были протоптаны в высокой траве, и каждая из них, как сказывали ему офицеры, шла к одному месту, в котором растения, совершенно вытоптанные, образовали прогалину. Третье рыканье, раздавшееся оттуда, рассеяло все сомнения, и граф узнал, где должен искать своего неприятеля.

Тогда старшие из офицеров опять подошли к нему, но граф, поняв их намерение, сделал холодный знак рукой, что все бесполезно. Потом застегнул свой сюртук, попросил у одного из родственников шелковый шарф, которым тот был опоясан, и обернул им левую руку; сделал знак малайцу подать ему кинжал, прикрепил его к руке мокрым фуляровым платком; потом, положив шляпу на землю и грациозно поправив свои волосы, пошел самым кратчайшим путем к тростнику и скрылся в нем через минуту, оставя товарищей своих, испуганных и не верящих еще подобной отваге.

Что касается его, он шел медленно и осторожно по выбранной им дорожке, протоптанной так прямо, что ему не было надобности сворачивать ни вправо, ни влево. Пройдя около пятидесяти шагов, он услышал глухое ворчание, по которому узнал, что неприятель его стоит настороже и если не видит, то уж открыл его; он остановился на одну только секунду и, как только шум прекратился, продолжал идти. Пройдя около пятидесяти шагов, опять остановился; ему показалось, что если он еще не пришел, то должен быть очень близко к берлоге, потому что достиг уже прогалины, усеянной костями, на некоторых было еще окровавленное мясо. Он осмотрелся вокруг себя и в углублении, сделанном в траве и подобном своду в четыре или пять футов глубины, увидел тигрицу, полулежащую, с разинутой пастью и глазами, устремленными на него; тигрята играли на ее брюхе, как молодые котята.

Только он один мог сказать, что происходило в душе его при этом зрелище, но душа его была бездна, из которой ничто не выходило.

Несколько времени тигрица и он смотрели друг на друга с неподвижностью; наконец граф, видя, что она, вероятно, боясь оставить детей своих, не идет к нему, сам пошел к ней.

Он подошел к тигрице на расстояние четырех шагов и, увидев, что она сделала движение, чтобы встать, ринулся на нее. Те, которые смотрели и слушали, услышали вдруг рев и крик и видели несколько секунд движение в тростнике; потом наступила тишина: все кончилось.

Они подождали еще с секунду, не возвратится ли граф? Но граф не возвращался. Тогда им стало стыдно, что оставили его одного, и они решились спасти по крайней мере его труп, если не спасли его жизни. Они ободрились и пошли к болоту, останавливаясь на дороге время от времени и прислушиваясь; но все было тихо.