– Эй, там! Что нового в Гавре?

– Ей-богу, ничего, – отозвался знакомый мне голос. – А в Бюрси?

– А к нам пожаловали гости, друг мой: одна твоя старинная знакомая, госпожа Безеваль, жена моя.

– Как! Госпожа Безеваль? – закричал Максимилиан, которого я наконец узнала.

– Она самая; и если ты сомневаешься в этом, любезный друг, то подъезжай увидеться с ней.

Челнок подплыл; в нем был Максимилиан, одетый как моряк, с сетью, перекинутой через плечо, которую он готовился закинуть в море, и двое матросов. С более близкого расстояния мы обменялись несколькими учтивыми словами; потом Максимилиан бросил свою сеть и перешел в нашу лодку. Они с Генрихом о чем-то вполголоса переговорили, после чего Максимилиан поклонился мне и вернулся в свой челнок.

– Счастливой ловли! – крикнул ему Гораций.

– Счастливого пути! – ответил Максимилиан, и лодки разошлись в разные стороны.

Час обеда наступил; мы вернулись к устью Орна. Из-за отлива мы не могли уже доплыть по реке до парка, и нам пришлось сойти на берег и взобраться на песчаные холмы.

Потом я шла той самой дорогой, по которой шли вы спустя три или четыре ночи: сначала под ногами у меня были голыши, потом высокая трава, наконец я преодолела холм и достигла аббатства. Я осмотрела монастырь и небольшое кладбище при нем; прошла по коридору и с другой стороны холма появилась в парке замка.

Вечер был ничем не примечательный. Гораций отличался особой веселостью; он говорил о том, как собирается украсить свой дом в Париже к будущей зиме и о весеннем путешествии: он хотел отвезти нас с матушкой в Италию, и, может быть, купить в Венеции один из ее древних мраморных дворцов, чтобы проводить там время карнавала. Генрих, напротив, казалось, был чем-то озабочен, он беспокойно оглядывался по сторонам при малейшем шуме. Все эти мелочи, на которые я в то время едва обращала внимание, представились позже уму моему в совершенно ином свете, однако тогда истинное их значение было для меня скрыто, но об этом после.

Мы удалились, оставив Генриха в зале. Ночь он хотел посвятить писательству. Ему подали перьев и чернил, и он расположился подле огня.

Следующим утром, когда мы завтракали, в ворота каким-то особенным образом позвонили. «Максимилиан!» – сказали вдруг Гораций и Генрих. В самом деле, тот, которого они назвали по имени, почти тотчас въехал на двор.

– А! Вот и ты, – обрадовался Гораций. – Хорошо, что ты приехал, но в другой раз пожалей, пожалуйста, моих лошадей; посмотри, что ты сделал с бедным Плутоном.

– Я боялся опоздать, – ответил ему Максимилиан, но потом продолжил, обращаясь уже ко мне:

– Сударыня, – сказал он, – извините, что я явился к вам в таком наряде, но Гораций, видимо, забыл предупредить вас, что нам предстоит сегодня охота с англичанами, – говорил он, делая ударение на последнем слове. – Они прибыли вчера вечером на пароходе; теперь нам остается только не опоздать и не изменить данному слову.

– Очень хорошо, – кивнул Гораций, – мы будем там.

– Однако, – возразил Максимилиан, – я не знаю, сможем ли мы теперь сдержать свое обещание; эта охота слишком утомительна, чтобы мадам Безеваль могла ехать с нами.

– О! Успокойтесь, господа, – ответила я поспешно. – Я здесь не с тем, чтобы мешать вашим удовольствиям: поезжайте, а я в ваше отсутствие побуду в замке.

– Вот видишь, – обрадованно сказал Гораций, – Полина останется здесь одна. А ведь у бедняжки нет даже горничной, которая отпросилась в дороге навестить своих родных и прибудет теперь не раньше, чем через неделю.

– Впрочем, – произнес Генрих, – если ты, Гораций, хочешь остаться в замке, мы извинимся за тебя перед нашими островитянами; нет ничего проще!

– Нет! – возразил граф. – Вы забываете, что я главный участник этого пари: я непременно должен участвовать. Повторяю вам, Полина не имеет ничего против.

– Так и есть! – подтвердила я. – И, чтобы дать вам полную свободу, я уйду в свою комнату.

– Я последую за вами через минуту, – сказал Гораций и, подойдя ко мне с очаровательной вежливостью, проводил до двери и поцеловал мою руку.


Я вернулась к себе. Скоро ко мне поднялся и Гораций; он был уже в охотничьем платье и пришел проститься со мной. Я сошла с ним на крыльцо, где его уже ждали Генрих и Максимилиан; они снова принялись настаивать, чтобы Гораций остался со мной, однако я требовала, чтобы он ехал с ними. Наконец они отправились, пообещав возвратиться на следующее утро.

Я осталась в замке с малайцем. Его общество могло бы испугать всякую женщину, но не меня. Я знала, что этот человек был совершенно предан Горацию с той самой охоты, когда граф, вооруженный его кинжалом, сражался с тигрицей. Проникшись уважением к храбрости Горация, он последовал за ним из Бомбея во Францию и после не оставлял его ни на минуту. Итак, я была бы совершенно спокойна, если бы не его дикий вид и странный костюм. Притом, я находилась в местности, где с некоторого времени стали происходить совершенно невероятные происшествия, правда я не слышала еще, чтобы о них говорили Генрих или Гораций, которые, видимо, как мужчины, презирали или делали вид, что презирают подобную опасность. Однако эти жуткие кровавые истории припомнились мне, едва я осталась одна; однако, днем мне нечего было бояться, и я сошла в парк, задумав посвятить утро прогулке по окрестностям замка, где мне предстояло провести два месяца.

Я еще раз захотела осмотреть развалины аббатства, но на этот раз во всех подробностях. Вы же имели возможность видеть их, значит, мне нет надобности их описывать. Я прошла по разрушенной паперти и поднялась на холм, с которого открывался вид на море.

Уже второй раз я наблюдала эту картину, однако она совершенно не потеряла своей притягательности. Я два часа просидела совершенно неподвижно, устремив свой взор к морю. Не без сожаления я рассталась с этим величественным видом и отправилась в другую часть парка. Опять спустилась к реке и некоторое время шла по берегу; там я заметила привязанную к берегу лодку, на которой мы накануне совершили нашу прогулку. Она стояла так, что при первом желании на ней можно было отправиться в плавание. Это, сама не знаю отчего, напомнило мне лошадь, что всегда стояла в конюшне оседланной. Потом меня посетили мысли о постоянном беспокойстве Горация, которое разделяли и его друзья, об оружии, никогда не оставлявшем изголовья постели мужа, об этих пистолетах на столе, когда я прибыла. Они всем своим видом показывают, что презирают опасность, но при этом предпринимают столько предосторожностей… Если Генрих и Гораций не могут обедать без оружия, то как же они могли оставить меня одну в замке без всякой защиты? Все это было для меня необъяснимо; несмотря на все усилия, которые я употребляла, чтобы изгнать из головы дурные мысли, они возвращались ко мне беспрестанно. Размышляя об этом, я все шла вперед и вскоре очутилась в настоящей темной чаще леса. Там, посреди дубовой рощи, возвышалось одинокое здание. Я обошла его вокруг; но двери и ставни были так плотно затворены, что, несмотря на все свои старания, я так ничего и не увидела. Я решила в следующий раз отправиться сюда на прогулку вместе с Горацием, чтобы предложить ему использовать эту постройку как кабинет, ведь положение его совершенно отвечало такому назначению.

Осмотрев окрестности, я вернулась в замок. Комната, что я занимала, выходила одной стороной в залу, а другой – в библиотеку; коридор разделял замок на две половины. В одной располагались мои покои, которые были просторнее остальных; в другой – двенадцать небольших комнат. Замок был вполне удобен для проживания, хотя граф заверял меня в обратном.

Так как библиотека казалась мне лучшим средством от одиночества и скуки, уготованных мне, я решилась тотчас же познакомиться с тем, что она могла мне предложить. Большей частью она состояла из романов XVIII столетия, указывавших на то, что предшественники графа увлекались произведениями Вольтера, Кребильона-сына и Мариво. Несколько новых томов, по-видимому, приобретенных настоящим владельцем, выделялись среди этого собрания; это были сочинения по части химии, истории и путешествий; между последними я заметила прекрасное английское сочинение Даниэля об Индии; я решилась сделать его своим ночным товарищем, потому что не надеялась скоро уснуть. Я взяла книгу с полки и унесла в свою комнату.

Через пять минут малаец пришел ко мне и знаками сообщил, что обед готов. Накрыли в огромной столовой зале. Не могу описать вам, какое чувство страха и печали овладело мной, когда мне пришлось обедать в такой мрачной атмосфере: при двух свечах, свет от которых не достигал даже и середины комнаты, из-за чего все предметы, остававшиеся в тени, приобретали самые странные очертания. Это тягостное чувство усиливалось еще и от присутствия чернокожего слуги, которому я могла сообщать о своих желаниях не иначе как при помощи нескольких знаков; впрочем, он отличался поразительной расторопностью и понятливостью, которые делали этот странный обед еще более фантастическим. Несколько раз я желала заговорить с ним, хотя знала, что он не может понять меня, но, как ребенок, который не смеет кричать в темноте, боялась услышать звуки собственного голоса. Когда малаец подал десерт, я знаками приказала ему зажечь огонь в моей комнате: огонь камина – товарищ тех, у кого нет другой компании; впрочем, я хотела лечь как можно позднее, потому что испытывала страх, которого не было днем, но который появился вместе с наступлением темноты.

Ужас мой все нарастал. Я осталась одна в этой огромной столовой зале, и белые занавески, висевшие на окнах, представлялись мне саванами, колышущимися от движения воздуха. Однако я боялась не мертвецов: монахи и аббаты, прах которых я попирала, проходя по кладбищу, почивали благословенным сном, – одни в монастыре, другие в подземелье; а всего того, о чем я слышала в Каене. Я вздрагивала при малейшем шуме: то это был шелест листьев, то отдаленный рокот моря, то однообразное и меланхолическое завывание ветра, который свистел в камине, словно летящая ночная птица. Некоторое время я оставалась совершенно неподвижной и не смела взглянуть ни в ту, ни в другую сторону; вдруг я услышала легкий шум позади себя и, обернувшись, увидела малайца. Он сложил на груди руки и поклонился: в такой манере он извещал меня, что приказания, данные ему, исполнены. Я встала; он взял свечи и пошел впереди; моя комната была приготовлена на ночь; малаец поставил свечи на стол и оставил меня одну.