Я не знала мучения, равного тому, которое испытывала до тех пор, пока не вошла в свою комнату: эта записка жгла мою грудь: казалось, сверхъестественное могущество сделало каждую строчку ее видимой для моего сердца, которое почти соприкасалось с ней; эта бумажка имела магическую силу. Наверное, в ту минуту, когда я получила ее, я готова была разорвать ее или сжечь без размышлений; но, войдя в свою комнату, я уже не имела на это духу. Я отослала горничную, сказав ей, что разденусь сама; потом опустилась на постель и просидела с час, не двинувшись с места. Я все смотрела, не отрываясь, на свою руку, сжимавшую записку.

Наконец я развернула ее и прочла:

«Вы любите меня, Полина, потому что убегаете. Вчера вы оставили бал, на котором я был; сегодня оставляете город, где я нахожусь; но все бесполезно. Бывают судьбы, которые могут никогда не пересечься, но, коль скоро это происходит, они не должны более разлучаться.

Я не похож на других людей. В возрасте, созданном для удовольствий, беззаботности и радости, я много страдал, много думал, много пережил; мне двадцать восемь лет. Вы первая женщина, которую я полюбил. Да, я люблю вас, Полина.

Благодаря вам, если Бог не разрушит этой последней надежды, я буду жить будущим и забуду прошлое. Над ним одним не властен Бог, в нем одном бессильна любовь. Будущее же принадлежит Богу, настоящее – нам, а прошлое – ничтожеству. Если бы всемогущий Бог дал бы забвение прошлому, в целом свете не было бы ни богохульников, ни материалистов, ни атеистов.

Теперь я все сказал, Полина. Что я могу открыть вам такого, чего бы вы не знали; что могу сказать, о чем бы вы не догадались? Мы с вами молоды, богаты, свободны; я могу быть вашим, вы – моей; одно слово от вас, я адресуюсь к вашей матушке – и мы соединены. Если поведение мое, как и склад души, контрастирует с привычками светского общества, простите эти странности и примите меня таким, каков я есть; вы сделаете меня лучше.

Если же, вопреки моей надежде, Полина, какая-нибудь причина, которой я не предвижу, но которая может существовать, заставит вас избегать меня, как вы это делали доныне, – знайте, что все будет бесполезно: я буду преследовать вас везде; меня ничто не привязывает к одному месту; напротив, меня влечет туда, где вы; быть подле вас или следовать за вами – будет впредь единственной моей целью. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу, чтобы достигнуть цели, которая даже не сулила мне счастья.

Прощайте, Полина! Я не угрожаю вам, я вас умоляю; я люблю вас, вы любите меня. Пожалейте же меня и себя».

Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма; мне казалось, что я вижу одно из тех страшных сновидений, когда, при угрожающей опасности, хочешь бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание замирает в груди, а из горла не вырывается никаких звуков. Тогда смертельный страх разрушает сон и приходит пробуждение: сердце готово выскочить из груди, на челе проступает холодный пот.

Но тут мне не от чего было пробуждаться; я не грезила во сне – страшная действительность схватила меня своей могущественной рукой и повлекла за собой. Однако, что нового случилось в моей жизни? В ней явился человек, с которым я едва обменялась взглядом и несколькими словами. Какое он имеет право связывать судьбу свою с моей и говорить со мной, как человек, от которого я завишу, тогда как я не давала ему даже прав друга. Я могу завтра же не смотреть большее на него, не говорить с ним, не знать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Было ли чувство, которое испытывала я, любовью? И разве внедряется она в сердце, наполняя его ужасом? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я права графу думать, что люблю его, принимая письмо его? Но, впрочем, что я могла сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет; но отдать его матушке, сказать ей все, признаться во всем… Но в чем же? В детском страхе? Да и что бы заключила матушка при чтении подобного письма? Она подумала бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелилась бы что-нибудь сказать ей.

Но это письмо? Надо было сжечь его. Я поднесла его к свече, оно загорелось и превратилось в кучку пепла. Потом я быстро разделась, поспешно легла в постель и задула в ту же минуту огонь, чтобы спрятаться от себя, скрыться во мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаз, сколько ни прикладывала руки к своему челу, несмотря на эти двойные преграды, я опять все увидела: казалось, это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая новая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась, как только предшествующая исчезала; я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз – всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством небольшое расстояние.

Наконец на рассвете я заснула от усталости. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что к нам приехала госпожа Люсьен вместе с дочерью. Тогда внезапно меня посетила мысль: я расскажу все госпоже Люсьен; она всегда была так мила со мной; у нее я увидела графа, а он друг ее сыну; это самая подходящая поверенная для такой тайны, как моя; само Небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. О! Я искренне поверила тогда в Провидение. Я встала с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.

– Что случилось, дитя мое, – спросила она через минуту, отнимая мои руки от лица, – что с вами?

– О, я очень несчастна! – вскрикнула я.

– Несчастья в вашем возрасте то же, что весенние бури; они проходят скоро, и небо делается чище.

– О! если б вы знали!

– Я все знаю, – ласково произнесла госпожа Люсьен.

– Кто вам сказал?

– Он.

– Он сказал вам, что я люблю его?

– Граф Безеваль надеется на это. Не ошибается ли он?

– Я не знаю сама; я всегда знала о любви лишь понаслышке; как же хотите вы, чтобы я ясно видела в своем сердце; как должна я понять, какое чувство вызывает во мне такое смущение?

– О! Так я вижу, что Гораций прочел ваше сердце лучше вас самих!

Я принялась плакать.

– Перестаньте! – продолжала госпожа Люсьен. – Во всем этом нет, как мне кажется, причины для слез. Посмотрим, поговорим рассудительно. Граф Безеваль молод, красив, богат; вот уже более чем достаточно, чтобы извинить чувство, которое он вам внушает. Граф свободен, вам восемнадцать лет; это будет прекрасная партия во всех отношениях.

– О! Сударыня!

– Хорошо, не станем говорить об этом более; я узнала все, что мне хотелось. Теперь я пойду к мадам Мельен, а к вам пришлю Люцию.

– Но ни слова, умоляю вас!

– Будьте спокойны; я знаю, что мне следует делать. До свидания, милое дитя. Перестаньте, отрите ваши прекрасные глаза и обнимите меня.

Я бросилась к ней на шею. Через пять минут ко мне явилась Люция; я оделась и вышла.

Я нашла матушку в задумчивости, но она вела себя со мной нежнее обыкновенного. Несколько раз за завтраком я встречала ее взгляд, полный беспокойства и печали, краска стыда заливала мое лицо. В четыре часа госпожа Люсьен и ее дочь нас оставили; матушка была со мной такой же, как и всегда; ни слова не было сказано о визите госпожи Люсьен и о причинах, которые заставили ее приехать. Вечером я, по обыкновению, подошла к матери, чтобы обнять ее, и поднеся губы свои к ее челу, заметила слезы на ее глазах; тогда я бросилась перед ней на колени, спрятав голову на груди ее. Она поняла мои чувства, и опуская руки мне на плечи и прижимая к себе, сказала:

– Будь счастлива, дочь моя! Это все, чего я прошу у Бога.

На третий день госпожа Люсьен сделала официальное предложение.

А через шесть недель я уже была женой графа Безеваля.

X

Свадьба была в поместье Люсьенов, в первых числах ноября; в начале зимы мы вернулись в Париж.

Мы жили все вместе. Матушка дала мне по брачному контракту двадцать пять тысяч ливров ежегодного дохода; пятнадцать тысяч осталось для нее; граф объявил почти столько же. И так дом наш был если не в числе богатых, то, по крайней мере, в числе самых изящных домов Сен-Жерменского предместья.

Гораций представил мне двух своих друзей и просил принять их, как братьев. Уже шесть лет их соединяли узы искренней дружбы, так что в свете их привыкли называть неразлучными. Четвертый человек из их братства, о котором они говорили каждый день и сожалели беспрестанно, был убит в октябре прошлого года во время охоты в Пиренеях, где содержал замок. Я не могу открыть вам имен этих двух человек, и в конце моего рассказа вы поймете почему; но иногда я буду вынуждена обозначать их, так что назову одного Генрихом, а другого Максимилианом.

Не скажу вам, что я была счастлива; чувство, которое я питала к Горацию, навсегда останется для меня необъяснимым; возможно, это было почтение, смешанное со страхом; впрочем, это впечатление он производил на всех, кто к нему приближался. Даже оба друга его столь свободные и фамильярные в общении с ним, противоречили ему редко и уступали всегда, если не как начальнику, то, по крайней мере, как старшему брату. Хотя оба они были ловкими во всех физических упражнениях, до его силы им было далеко. Граф преобразовал бильярдную залу в фехтовальную, а одна из аллей отводилась под стрельбу: каждый день эти господа упражнялись на шпагах или пистолетах. Иногда я присутствовала при этих поединках: тогда Гораций выступал скорее в роли их учителя, нежели противника; во всех этих упражнениях он сохранял то страшное спокойствие, которое он продемонстрировал, спасая Поля. Многие дуэли, заканчивавшиеся в его пользу, доказывали, что хладнокровие, столь редкое в критические минуты, никогда не покидало его. Cтранная вещь! Гораций оставался для меня, несмотря на искреннюю дружбу, существом высшего порядка, не похожим на других людей.