— Мне кажется, он был в тот вечер, — задумчиво произнес отец. — Потому что, когда мы причалили, начался дождь. Там часто шли дожди. Мы боялись, что фейерверк отменят. Но он все же состоялся, хоть и с опозданием. Ты уже совсем устал и измучил маму своими нетерпеливыми вопросами, но предвкушение радости от спектакля не дало тебе уснуть. И действительно, все было так прекрасно! Мы сидели на склоне горы недалеко от места проката лодок, твоя мама и я на моем дождевике, а ты на своей курточке. В ближайших домах погасили свет. Яркие пестрые краски огненных спиралей, звезд и колес вспыхивали в ночном небе, а потом поразительно быстро гасли в черной воде озера. Воздух был прохладным и влажным от только что прошедшего дождя. Потом мы пошли в кафе, чтобы что-нибудь выпить. Помнишь?

— Я не знаю, — сказал Матиас.

У отца, казалось, иссякли темы для разговора.

— Ну, — сказал он, немного помолчав, — на Карибах проходят крупные соревнования по парусному спорту.

Он еще раз обнял Матиаса по-взрослому, как мужчина мужчину, и потом вызвал секретаршу, чтобы та проводила его до выхода. Матиас встал перед лифтом, который тотчас же появился. Потом лифт вызвал кто-то другой, а он все продолжал стоять. Он смутился, не понимая, чего ждет, и сам быстро спустился с пятого этажа.

Он поехал к матери. Она еще не вернулась из бюро домой. Неуютная, не обставленная новая квартира с разбросанными повсюду коробками, бумагой, чемоданами пробудила в нем глубокую грусть, смешанную с бессильной яростью. Он оставил Ренате записку, что уехал к бабушке и там переночует. Радость, с которой он был принят, и ненавязчивая забота бабушки облегчили его страдания. У матери он появился только на следующий вечер. Как он и ожидал, она встретила его упреками, которые хоть и были высказаны в мягкой форме, но неоспоримо доказывали его вину. Он ответил на это рассказом о планах отца. Рената отвернулась и, стоя к нему спиной, начала раскладывать вещи в комоде.

— Может быть, так оно и лучше, — сказала она после некоторой паузы.

Больше они не говорили на эту тему. Он жил у нее еще два дня. Грегора тогда еще не было.

Если долго лежать на земле, она начинает больно впиваться в тело. Это помешало Матиасу, которого среди его размышлений вдруг потянуло в сон, заснуть. «Может быть, мне нужно было все-таки поговорить с Толстым», — раздумывал он, прежде чем, приподнявшись и оперевшись на локоть, достал письмо из куртки. Толстым был его друг Пауль, которого никто никогда не звал по имени. Конверт был вручен Матиасу в полдень, после сортировки почты. На этот раз это было не письмо, а нечто гораздо более значительное. Пауль тоже получил письмо от какой-то девочки. Он не мог похвастаться успехами у другого пола и поэтому тотчас же показал письмо Матиасу и даже разрешил прочесть его. Матиас, сбитый с толку тем, что сообщил ему отец, лишь бегло пробежал глазами по строчкам, не вникая в содержание. Толстый стоял около него, ожидая, что он скажет.

— Здорово, — сказал Матиас и с отсутствующим видом отдал другу письмо. Толстый разочарованно сунул его в карман, но, будучи по натуре добродушным человеком, не посмел спросить: «Что пишет твой старик?»

От кого письмо, он определил по марке на конверте. Матиас не был готов к ответу и поспешил уйти.

Отец писал: «Матиас, я рад тому, что скоро мы вновь увидимся. Через две недели я прилетаю во Франкфурт и оттуда, уладив некоторые дела, на машине еду в Вену. Может быть, тебя отпустят дня на два. Если нет, я навещу тебя в интернате. Скоро у тебя экзамены на аттестат зрелости, и у меня есть некоторые соображения относительно твоего будущего. Сразу оговорюсь, что твое дальнейшее образование в Европе не входит в мои планы. Я тебя, естественно, ни к чему не принуждаю. Что ты собираешься делать в рождественские каникулы? Поедешь ли ты куда-нибудь с матерью? Было бы лучше, если бы ты остался. До скорого свидания».

Матиас прочитал письмо в четвертый, пятый, шестой раз. Потом опять спрятал в карман куртки. Лежать на земле ему расхотелось, и он медленно побрел назад. Солнце тем временем немного передвинулось, и его лучи ярко осветили стальную, изрядно поцарапанную облицовку мопеда. Это вдруг немного успокоило Матиаса.


— Виноград уже отцвел, — сказала Анна Вегерер матери Камиллы. — Завтра я иду в виноградник. Нужно успеть все опрыскать, пока не выпала мучнистая роса. Сегодня мой муж работает там один. Он так устал гнуть спину без всякой помощи, но что поделаешь, все на фронте.

— Почему вы не добьетесь, чтобы вам выделили хотя бы двух украинцев, — сказала Мария Лангталер. — В тех деревнях, куда часто ездит инженер, некоторые уже работают.

— У нас слишком маленький участок земли, — ответила Анна Вегерер, — кроме того, я сама не хочу этого, потому что их нужно кормить и дать какое-то жилье. Нет, уж лучше самим падать с ног от усталости. Может быть, вы сможете завтра пойти со мной?

Мать Камиллы часто помогала Вегерерам, она любила работать в винограднике. Соседи к тому же сносно платили. А две-три бутылки вина, которые они ей дарили, она могла выгодно продать.

— Я бы с удовольствием, — сказала она, — но сегодня вечером возвращается инженер с женой. Поэтому завтра я буду занята.

— Понимаю. Могу представить чем. — Анна Вегерер многозначительно улыбнулась. Она о чем-то догадывалась, может быть, даже знала наверняка, но дальше намеков никогда не шла.

— Этой осенью вы тоже будете торговать в розлив? — спросила мать Камиллы.

— Точно пока не могу сказать. Если нам разрешат, — ответила Анна Вегерер. — Но и тогда не в полную силу. Может быть, покупателей хватит на две-три недели. Мы будем торговать часа по три в день.

— Вы думаете, это выгодно? — спросила Мария Лангталер.

— Конечно, ведь паек опять сократили. В неделю выдают по триста граммов мяса и двести шестьдесят граммов жира на человека. Над нами будто смеются. А вино — питательный продукт, да с ним и жить веселее.

— Вы правы, в этом сейчас нуждаются все, — сказала мать Камиллы.

Они стояли в садике перед домом Вегерера. Там росли стройные деревца, листва которых давала кружевную тень. Под навесом были аккуратно сложены деревянные столы, выкрашенные в зеленую краску, и скамейки без спинок. Уже много лет их незатейливым удобством пользовались любители выпить. В жаркие и теплые дни, вечерами, будь то душным летом или угрюмой осенью, они стояли более или менее ровными рядами на оседающем песчаном грунте, сдвигались и раздвигались, а иногда выносились во двор за дом или в ниши, образованные ветвями винограда. Столы ломились под тяжестью кружек, стаканов, остатков пищи, которые смахивались влажными липкими тряпками. По ним били руками и кулаками, вокруг них слонялись от нечего делать ребятишки. Скамьи прогибались под узкими и широкими задами и не раз падали от неверных движений гуляк, потерявших равновесие. За этим нехитрым инвентарем искали места в ожидании ускользающего счастья, забвения или желая заглушить вином боль. Теперь же эти столы и скамейки стояли тесно придвинутые друг к другу и были готовы, может быть, в последний раз принести в этот беспощадный и ничего не забывающий мир зыбкое чувство забвения.

— Вы поможете нам управиться, если мы будем торговать? — спросила Анна Вегерер.

— Ну конечно, — ответила Мария Лангталер, — это я смогу устроить.

— Как поживает Камилла? — хотела знать соседка. Ей не нравилась эта девочка, которая, как ей казалось, чересчур высоко задирала нос и держалась слишком самостоятельно. Она спросила о ней лишь из симпатии к ее матери.

— Она сегодня не в школе, — ответила Мария Лангталер. — Я послала ее полоть картошку, но уверена, что она еще и не принималась.

— Такой уже возраст, — сказал Анна Вегерер, — это все возраст. Они все такие в ее годы. Вот, к примеру, мой сын…

«О Боже, — подумала мать Камиллы, — сейчас она опять начнет плакать». Сын Анны был убит почти год назад во время Балканской кампании. Он умер в страшных мучениях. Люди знали об этом из письма, которое его командир написал «гордо скорбящей матери», как он выразился. Некоторые сведения дошли и из рассказов его боевых товарищей, но подробностей Анна никогда не сообщала. Сейчас она действительно плакала, но делала это беззвучно, не закрывая лица.

— Вы знаете, ведь он был единственным у меня.

Она всегда повторяла эту фразу, хотя все и без того знали, что он у нее единственный. Но, несмотря на это, все каждый раз участливо кивали и говорили что-то вроде «тем тяжелее это перенести» или «как это бессмысленно». Мария Лангталер тоже кивнула и сказала, что благодарит Бога за то, что у нее не сын, а дочь.

— Как дела у вашего мужа? — спросила Анна, взяв себя в руки. Мария Лангталер не любила расспросов о муже. От него давно не было никаких известий, и она сомневалась в том, жив ли он вообще.

— Военная почта так плохо работает, многие письма не доходят. Я ничего не знаю о нем.

— Но вы храбрая женщина, — ответила Анна Вегерер, которая не считала себя таковой. — Вы все выдержите.

— Все мы, — сказала Мария без всякого пафоса, — должны это пережить.

На противоположной стороне улицы они увидели барона со старой папкой в руках, который медленно направлялся в сторону трамвайной остановки. Анна Вегерер, прервав разговор, выбежала на улицу.

— Господин барон, господин барон, — крикнула она. Он наконец услышал ее и неохотно остановился.

— Извините моего мужа за сегодняшнее, — сказала Анна, подойдя к нему. — Вы ведь знаете, работа на винограднике не ждет. Если вам будет удобно, он скосит траву сегодня вечером.

— Дорогая фрау Вегерер, — ответил барон, рассматривая пыльную листву деревьев на аллее, — сегодня это уже неудобно. Завтра тоже. Да, абсолютно неудобно. Я вам скажу, когда приходить, но до конца недели ваш муж мне не понадобится. Позвольте откланяться.