Дмитрий Вересов - Полет ворона

Усмехнувшись бородатой шуточке, она достала из сумочки сигареты и блаженно затянулась.

Через пару минут незаметно подошел Никита. Она даже вздрогнула, услышав совсем рядом его нарочито грубый голос:

— Балдеешь, падла?

— Господи, ну и шуточки у тебя! Так и в обморок грохнуться недолго.

— Погоди грохаться. Этот номер у нас во втором отделении.

Он отпер ворота, широко распахнул их и, сделав шажок в сторону, поклонился:

— Прошу вас, мадам!

Она ответила реверансом и гордо ступила в распахнутые ворота.

Прямая расчищенная дорожка вела к сверкающему разноцветными окнами чудо-домику, двухэтажному, обшитому золотистыми ровными досочками. Над высоким крыльцом призывно горел висячий фигурный фонарь.

— Что за черт?! — услышала она за спиной и удивленно обернулась. Никита широкими шагами догонял ее. Лицо его было встревоженным.

— Что случилось? — спросила она. Сердце екнуло от дурного предчувствия.

— Я же вроде тут электричество погасил везде. Только фонарь оставил… Или все-таки забыл…

Он, уже не обращая на нее внимания, стремительно Зашагал к дому. Она еле поспевала за ним.

— Ну, если Танька-сука решила мне подлянку устроить… — бормотал он на ходу.

— Никита, постой, я не…

Она не успела договорить. Никита одним прыжком взмыл на крыльцо, рванул на себя незапертую дверь и исчез в доме. Таня побежала следом за ним.

На паркете красивой, обшитой темным деревом прихожей, посреди толстых осколков, видимо, зеркала валялась сорванная с петель резная вешалка. Хозяйственный шкаф был распахнут настежь, все находящиеся в нем банки и пакеты были опрокинуты, разбиты, распороты.

С потолка на стены непристойно сползала большая фиолетовая клякса.

Вонь была нестерпимая — несло керосином, фекалиями, краской, скипидаром, дихлофосом и еще непонятно чем. Пробивавшийся сквозь миазмы слабый аромат цветов и яств придавал запаху особенную омерзительность. Зажав нос, Таня вслед за Никитой шагнула из прихожей в гостиную.

Здесь царил полный разгром — не просто варварский, а глумливый, извращенный. Кресла и диваны располосованы ножом, со шкафов сорваны двери, ковер усыпан осколками стекла. Все, что не было сломано, оказалось залито, затоптано, загажено. И лишь безупречно сервированный на двоих овальный стол и высокая люстра остались нетронутыми. Впрочем, приблизившись к Никите, застывшему возле стола, Таня, с трудом удерживая рвоту, увидела, что каждое блюдо на столе аккуратно посыпано хозяйственными и садовыми химикатами, окроплено керосином, скипидаром, санитарной жидкостью или попросту мочой. Посреди стола на пустом блюде возвышалась кучка экскрементов, в которую было воткнуто золотое кольцо камнем наружу и две алые розы. На белоснежной поверхности торта было коряво выведено: «Х… вам!», вдоль бороздок надписи тянулись коричневые полоски — видимо, перед тем как оставить свой автограф, автор обмазал палец тем, в чем торчало кольцо.

— Что… что это? — давясь, прошептала Таня. Никита обернулся к ней. Губы его кривились в дикой ухмылке, в глазах плясали безумные искры.

— Это? — протянул он, бесшумно приближаясь к ней. — Это, надо полагать, подарочек моей обожаемой сестры. Подарочек к нашему празднику.

Он все надвигался на Таню. Она невольно отступила, каблуком хрустнув по осколку.

— К… к какому празднику? — пролепетала она.

— К нашей помолвке. Она высказала свое неодобрение…

— Но, Никита… ты же мне ни слова не сказал. О помолвке.

— Да? Возможно. Вот.

Он наклонился над омерзительным столом, запустил пальцы в кучу дерьма, извлек колечко с камнем и, не обтерев, ткнул им Тане в грудь.

— Получай, невеста неневестная, — сказал он. — Это твое. Рада?

Таня отбросила от себя его руку с кольцом. Хотела что-то сказать, но не могла.

— Ах, не рада? — с глумливым сочувствием проговорил Никита. — Или перепачкаться боимся?

Он мазнул кольцом по щеке Тани и отшвырнул его в угол. Она покраснела и схватилась за щеку. Потом, зажмурив глаза, размахнулась и отвесила Никите душевную оплеуху. Он откинул голову и, продолжая то же движение, повернулся к ней спиной и медленно пошел вдоль стола. Таня ждала неизвестно чего, не в силах пошевелиться.

— Впрочем, нет, — бормотал Никита, словно забыв о ее присутствии. — Вряд ли Танька, вряд ли… Слишком простодушно, не по-нашему. Она бы напакостила изящнее, тоньше, подлее… Тут… тут другое что-то…

Бубня себе под нос и осторожно ступая между осколками и пятнами грязи, он направился в угол, к деревянной лестнице.

— А что там? Там-то что? — слышала Таня его хриплый полушепот.

Он миновал короткий пролет и скрылся за поворотом лестницы. Как только он исчез из виду, оцепенение моментально схлынуло с нее. Невольно копируя кошачьи движения Никиты, она направилась к дверям. Переступила через поваленную кадку с пальмой, вышла в прихожую, пошла по зеркальным осколкам, взялась за ручку…

Тишину прорезал жуткий, звериный крик. Таня вздрогнула и замерла, держась за ручку. Крик сверху повторился.

— Что ж ты? — пробормотала Таня себе самой. — Беги, дура! Беги отсюда!

Но ноги не слушались ее. Она промчалась через гостиную и взлетела по лестнице. На площадочке второго этажа перед распахнутой дверью чернела густая лужа. Кровь… Таня привалилась к косяку и тихо сползла на пол, в эту самую черную лужу.

Кровь была везде: залила весь пол, запятнала стены, размашистой дугой пересекла потолок, стекала на коврик со свисающей с кровати руки. Она видела спину Никиты, опустившегося на колени и навалившегося всем телом на кровать, закрывая собой лежащего.

На кровати, оскалив зубы и устремив вверх огромные глаза, лежал Огнев.

Эхо криков еще звучало в ушах Тани, но теперь она услышала тихий, монотонный, перемежаемый влажными вздохами шепот Никиты:

— …только тебя, только тебя одного… Только ты мог понять меня, простить мне Ольгу — ты понимал, что так надо, что без престижной жены мне ничего не светит. И гаденыша Сайянта ты простил… когда из-за этого шоколадного провокатора меня вытурили из Вены. Тогда все отвернулись от меня, я потерял работу, семью, доброе имя. И только ты принял меня, поддержал… И потом в трудную минуту ты всегда был рядом, а я… Я отталкивал тебя, унижал, оскорблял, помнишь? Прости меня, прости… Я недостоин прощения, я понимаю. Помнишь, как я лгал тебе, уверяя, что Татьяна нужна мне как ширма… Ты говорил, что эта ведьма околдовала меня, крадет меня у тебя. Ты плакал, молил. И тогда я ударил тебя. В первый раз. А потом бил еще и еще… Прости, прости меня, Юрочка, милый, единственный мой…

Таня сидела в луже крови, не шелохнувшись, окаменев изнутри — душа отказывалась принимать этот ужас.

Никита вновь уронил голову на бездыханное тело Огнева и забормотал что-то, сначала невнятно, потом все отчетливей и громче, чуть ли не срываясь в крик:

— …Я отдам свою кровь вместо твоей — хочешь? Возьми мою кровь и встань, воскресни!

Он стремительно вскочил с колен и занес над собой какой-то длинный, сверкающий предмет.

Таня дико закричала. Никита резко обернулся, выронив бритву.

— Ты! — крикнул он. — Ведьма! Сгинь!

Он подбежал к ней и с размаху ударил ногой в живот. Таня охнула, сложилась пополам и откатилась на площадку. Никита рванулся в глубь спальни…

Таня мячиком скатилась по ступеням и помчалась из дому вон…

Выбежав на ведущую к воротам дорожку, она оступилась, подвернув лодыжку, упала, мгновенно поднялась, отшвырнула во тьму туфли и, чуть припадая на ногу, выбежала на улицу.

Вокруг никого не было. Лишь у дальнего фонаря, раскачиваясь, обнимал столб мужик в ватнике.

— Станция! — крикнула она. — Где станция? Мужик посмотрел на нее, икнул и перекрестился.

— Где станция, я спрашиваю?! Ну!

Мужик ошалело махнул рукой туда, откуда она прибежала.

— Там?! Точно там?!

Мужик судорожно закивал головой, не переставая креститься…

В деревянном павильончике станции грелись, дожидаясь последней электрички на Москву, человек пять. Кассирша, гремя ключами, запирала свое хозяйство. И тут что-то ударило в дверь павильончика снаружи, та с треском распахнулась и на пороге появилась Таня — босая, растрепанная, без шапки, в расстегнутой шубейке, за ней волочился потяжелевший от крови подол блестящего парчового, платья. Ожидающие поезда вскочили. Окинув безумным взором комнатку, она рванулась к светящемуся окошечку.

— Господи!

— Да это же Ларина, артистка!

— Батюшки, вся в крови!

Не слыша этих восклицаний, Таня наклонилась к окошечку и прошептала прямо в белое лицо кассирши:

— Касса, милая, скорее…

Тут ноги ее подкосились, и она рухнула на дощатый пол.

…Сырой брезент шатра провисал под непрекращающимся, вечным мелким дождем, почти касаясь склоненных голов, покрытых серыми капюшонами. Фигуры в бесформенных балахонах сидели вокруг горизонтально поставленного и медленно вращающегося колеса. На поверхности колеса от одной сгорбленной фигуры к другой перемещались предметы, и каждая фигура, исполнив с одним предметом определенную операцию, бралась за другой. К Тане эти предметы попадали в виде черных дисков величиной примерно в половину ладони. Она снимала с колеса подъехавший диск, опускала тряпку в едкий белесый порошок и принималась натирать верхнюю поверхность диска, пока она не начинала тускло блестеть и на ней не проступали непонятные слова: «SCRIVNUS REX IMPERAVIT». Тогда она клала диск на колесо и бралась за следующий. Она не знала, как и когда попала в это запредельно унылое место, не знала, что это за место и кто окружает ее. Изредка, подняв голову, она осматривалась, но видела лишь колесо, склоненные головы, скрытые капюшонами, да низкий ветхий брезент, с которого капали просочившиеся капли. Одно она знала твердо: надо выполнять работу, не отвлекаться, не задумываться, не выпадать из общего тягучего ритма, ибо наказание будет неминуемым и страшным. Ей было… ей было никак. Не было никаких чувств, кроме смиренной тоски и всеподавляющего чувства страха перед тем, что произойдет с ней, если она допустит малейший сбой. Да еще неприятное, колючее ощущение грубой ткани балахона, надетого прямо на голое тело. Вот заблестел под ее огрубевшими руками еще один диск, значит, пора брать другой. Иногда она принималась считать начищенные ею диски, но очень скоро сбивалась со счета, да и смысла в нем не было, потому что дискам не было конца и потому что она не знала, что будет, когда она досчитает до какого-нибудь заветного числа, и боялась того, что будет, потому что здесь все изменения могли быть только к худшему.