Павел схватил второй конверт, вытряхнул его на крышку секретера. Опять фотографии. Павел вскользь проглядел их — ничего интересного, Таня с какими-то улыбающимися людьми, группами и тет-а-тет. С девчонкой, очевидно школьной подругой, толстой и некрасивой. С парнем в темных очках на палубе большого парохода. С лысоватым, интеллигентного вида мужичком на фоне красивого загородного дома. На фоне того же дома с девицей… Стоп, это же Анджела, начинающая актриса! Павел схватил фотографию, перевернул — пусто, никаких надписей. Письма, перевязанные тесьмой. Кожаный футляр с визитными карточками — на русском, английском, французском… Имена незнакомые. Зато знакомое удостоверение старшего референта Управления Министерства культуры РСФСР. Еще одно удостоверение — внештатный корреспондент «Известий». Странно, про это Таня ничего не говорила. Старая, потрепанная записная книжка. Так… И на первой же странице: «Анджела. 218-50-02». Подхватив книжку, Павел выбежал в прихожую и стал яростно нажимать на кнопки.

— Слушаю! — Голос женский, пожилой, не сказать чтобы особенно приятный.

— Здравствуйте! — Спокойней, Чернов, спокойней! — Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Анджелу.

— Кого-кого? — На том конце не то кашель, не то смех.

— Анджелу.

— Нету таких. Были, да сплыли.

— Куда? Телефон, адрес есть?

— Нам не докладывались.

— Погодите, не бросайте трубку! Дело очень важное… Скажите, в каком она театре работает?

— В театре? — Теперь уже явно смех, заливистый, с придыханиями. — В театре? Ну, артистка…

— Ну, может быть, на телевидении, в доме культуры…

— Насмешил, ух! В доме культуры… Она больше по ресторанам… культурный уровень повышает. Особенно в «Советской».

— В гостинице? В варьете, что ли, работает?

— Ага, в кордебалете… с мужиками иностранными кувыркается. За двадцатку.

— Спасибо вам огромное! — Павел бросил трубку, не дожидаясь продолжения. Надо срочно в «Советскую». Остальное его уже не интересовало.

Начало одиннадцатого. Ресторан, кажется, до двенадцати. Можно успеть — это недалеко. Павел нацепил пальто, выскочил и побежал. Ему повезло. На Садовую выворачивал одиннадцатый. Он поднажал и в последний момент вскочил на подножку.

Тяжело дыша, он взбежал по широким ступенькам, рванул стеклянную дверь. Путь ему преградил дюжий швейцар.

— Ваша карта? — бесстрастно спросил он.

— Какая еще карта?

— Гостевая. Без нее не положено.

— Но мне очень нужно… — Павел качнулся и, резко перебросив вес тела на другую ногу, нырнул мимо швейцара в вестибюль.

Это была его ошибка. Швейцар, привычный к таким маневрам, успел схватить его за шиворот, а другой рукой поднес ко рту свисток и оглушительно свистнул. От других дверей подбежали еще два швейцара, а с кресла в дальнем конце поднялся милиционер и с неторопливым достоинством направился в их сторону.

— Пустите, — вырываясь, шипел Павел. — Мне очень нужно.

— Куда нужно-то? — явно издеваясь, спросил швейцар.

— В ресторан. Я жену ищу… Швейцары дружно расхохотались.

— Ну простота, а! Ты б хоть соврал чего поумнее. Жену он в ресторане ищет, скажи! Добавить захотел — давай вон в «подотелевку» чеши, там еще открыто…

— Да мне не добавить…

— В чем дело, гражданин? — это говорил уже подошедший милицейский сержант. — Почему нарушаем?

— Дверью товарищ ошибся, — хмыкнув, пояснил один из швейцаров. — Хотел в кафе, попал сюда… Жену ищет.

— Нашел место! Ну что, сами уйдете или хотите со мной пройти — протокольчик составим, определим вам вытрезвиловку или суток десять?

— Сам уйду, — пробурчал Павел. Дальше упорствовать не было смысла: ничего, кроме неприятностей, это дать не могло. Вторую попытку надо провести обдуманно и наверняка.

Швейцар выпустил его, крепко тряхнув на прощанье и напутствовав словами:

— Гулять тоже с умом надо!


II

После встречи с Павлом на лыжне что-то надломилось в Тане, лопнула какая-то пружина. Нестерпимая тоска, скука тянули непонятно куда. Напиться не получалось ни в компании, ни в одиночку. За день до конца путевки приехала навестить Анджелка.

— У вас ничего покрепче нет? — спросила она Анджелку, покачивая в руке рюмку коньяка.

— Куда уж покрепче? — хихикнул Якуб, ответив за подругу. Но и Анджела, и Якуб ее поняли.

— А что, может, рванем домой? — тоном вкладывая во фразу некий дополнительный смысл, предложила Анджела.

— Валим! — решила Таня.

Мгновенно собрала манатки, вызвала горничную, сунула ей десятку за уборку и оформление бумаг и, не прощаясь, отправилась в Питер. Но не домой.

Пахучая конопля, которую принес Якуб, поначалу держала ее. Но это было не совсем то, что нужно. Запустив по кругу косяк, она становилась вялой. Да и держало недолго. Колыхалось пространство, плавало, изменяя формы предметов. Была острота восприятия, но не острота чувств. А не все ли равно? Павел не должен знать, а на остальных начихать. Сознание просило чего-то сильнее, чем невзрачная труха марихуаны. Снова помог Якуб. Таня пускалась во все тяжкие…

После ширялова наступало просветление. В такую минуту снова явилась мысль, блуждавшая давно. Первое:

«Это смерть», потом: «Совсем не страшно», потом: «Как хорошо». Решение зрело. А славно было бы… Она представила себе, как ее хоронят, провожают в последний путь; плачут — и стало смешно от этих унылых заплаканных рож. Тогда она поднималась в гробу со сложенными на груди руками, сидя окидывала всех удивленным взором, люди в процессии от ужаса штабелями опрокидывались в обморок, и она хохотала, звонко, серебристо, раскатисто…

— Решения партии претворим в жизнь. Пятилетку досрочно, — лепетали ее губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке…

Чем бы Таня ни занималась, за все бралась решительно. Вряд ли она способна была допустить мысль, что нуждается в помощи. Куда там сильной женщине поведать хилому душеприказчику перипетии своих дорог. Некому и нельзя. События наслаивались, накапливался опыт интересной, но уж очень далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок душевной боли и грязи.

Чистый, не разменивающий себя на пустяки Павел был для Тани чем-то вроде «пан или пропал». Теперь она четко понимала, что медным тазом накрылся тот пан… Вернулось былое чувство испачканности, которое она пыталась замылить образом добропорядочной жены. Дальше разыгрывать комедию было бы совсем нелепо. Ни его вдохновенная геофизика, ни ее скучнейшая лингвистика не вызывали ни малейшего любопытства. Грызть науку ради науки — полный абсурд. Вот спасти или разрушить мир с ее помощью — это понятно. Но Павел вовсе не тот партнер, с кем для этого можно идти рука об руку до конца.

Отказываясь от материнства, Таня ясно представляла, что собранный ею по кусочкам хрустальный облик в глазах окружающих разлетится вдребезги. Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или Адочка, а то и вместе, будут предпринимать всяческие попытки вернуть в лоно, направить в нужное русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее разум расслабиться, пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.

Прятаться Таня и не собиралась. Правда, здесь, у Анджелки, ее и не так просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно, даже выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала название улицы, на которой торчала Анджелкина новостроечная девятиэтажка. Что дома, что улицы — все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница — Бухарестская или Будапештская, если один и тот же ориентир — очередная экзотическая помойка или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за забором — обязательно новенький стеклянный с полупустыми прилавками универсам. У входа рыщут сердитые старушки. Поднаторевшие в рубках за колбасой, они мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая свои незыблемые правила очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего не стоит ради идеи въехать авоськой по харе милиционеру… Несчастным старухам не снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.

Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной нужды — неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его доме. И в нынешнем своем состоянии едва ли не главную прелесть этого дома она находила в том, что здесь можно было одновременно быть — и не быть. Никто своим обществом не докучал, но в нужную минутку под рукой оказывалось все — тарелка супа и стакан вина, пахучий косячок и дружеское ухо, приятная музыка и пенистая ванна. Даже бесконечные наплывы Якубовых «своих людей» — земляков, родни, подельников — шли словно в обход Тани, никак ее не затрагивая. Стоило ей появиться у них на глазах, гортанный кавказский базар моментально стихал, и каждый отмечал ее присутствие почтительно-медленным кивком. Она могла только догадываться, что напел про нее Якуб. Косвенно ее догадку подтвердила Анджела:

— А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.

— То есть?

— Ну, раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда он сам…

— Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?

Анджелка кивнула. Таня удивленно уставилась на подружку, и та, улыбаясь, стала ехидно объяснять:

— Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в пищу подмешать, чтобы мужика завязать.

— Как это? — обалдела Таня.

— Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.

— И он в это верит?

— А ты нет?

Она пожала плечами, но решила все проверить.

— Кто готовил? — спросил Якуб, садясь вечером за стол.

— Я, — мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.