Через две недели она стала держать головку и фиксировать взгляд. Павел был на седьмом небе от счастья.

Очень скоро он заметил, что все его занятия с Нюточкой не только не утомляют его, но наоборот, снимают ту усталость, с которой он приходил с работы. Он стал проводить с ребенком все свободное время, разве что, уже лежа в постели, позволял себе несколько минут почитать книжку или журнал. Телевизор в доме не включался вовсе.

Ада после того своего приступа стала появляться все реже и реже. Поняв, что здесь справляются и без нее, она, как показалось Павлу, испытала облегчение. Пару раз заглядывала Лидия Тарасовна. Поумилявшись немного девочкой, она выходила из детской и, верная себе, устраивала выволочки Павлу или Нине Артемьевне — повод всегда находился. В ее присутствии у всех портилось настроение, и Павел был доволен, что мать не слишком рвалась к активному исполнению роли бабушки.

Он с головой уходил в дела — и на работе, и дома, с доченькой. Это притупляло, а иногда и вовсе заглушало боль, глубоко засевшую в нем и особенно терзавшую его ночами. У этой боли было имя: Таня.

Она запретила ему появляться в Старой Руссе, сказала, что домой приедет сама. Он с тревогой ждал ее возвращения. Двадцать второго марта. Накануне он позвонил Аде и попросил, чтобы Нина Артемьевна с Нюточкой дня два-три пожили у нее. Он страшно боялся возможной реакции ребенка на появление мамы. Ада посовещалась с Николаем Николаевичем и через некоторое время перезвонила. Да, они согласны и ждут. Павел погрузил в «Жигули» няню с девочкой и с вещичками и отвез их в дом Захаржевских, неподалеку от Московского проспекта.

— Мы освободили вам комнату Всеволода Ивановича, — сказала, встречая их, Ада. — Она тихая. Бывшая Танечкина комната, конечно, удобней, но сейчас в ней живет Никита.

Ник. У Павла к горлу подступила тошнота. Он совсем, начисто забыл, что эта скотина, Танин братец, хорошо получив по морде в Вене и в Москве, вернулся в родительский дом. Вот черт! Лучше было бы с отцом договориться… Но переигрывать уже поздно.

— Он дома? — как бы между прочим спросил Павел.

— Он дома почти не бывает. Работа, компании… И то слава Богу.

— Я буду звонить и постараюсь вас забрать поскорее, — сказал Павел Нине Артемьевне.

— Не торопитесь, — посмотрев на него, сказала Нина Артемьевна. Они явно думали об одном и том же.

Дома было пусто. Павел повесил пальто, пошел на кухню, достал что-то из холодильника, пожевал, не ощущая вкуса, зашел в кабинет, сел за стол, взял книжку, раскрыл. Буквы плыли, прыгали, не складываясь в слова. Он перебрался в гостиную, зажег торшер, сел в кресло. Встал, поставил книгу на полку, взял другую. Тишина давила, отдавалась мучительным звоном в ушах. Он включил телевизор.

Там дорогому Леониду Ильичу вручали очередной орден. Старик стоял, словно статуя, созданная скульптором-сюрреалистом с лютого похмелья. Его застывшее лицо было бессмысленным, шевелились лишь знаменитые брови.

Павел выключил телевизор, постоял у окна и направился в детскую. Не зажигая света, он долго стоял у пустой кроватки, потом придвинул табуретку, сел.

— Спи, зайчик мой, — сказал он матрасику, пеленке, подушке. — Спи. Все будет хорошо.

И отвернулся, чтобы Нюточка не видела его слез.

Двадцать второго Таня не приехала. Двадцать третьего тоже. Двадцать четвертого Павел, с трудом отпросившись с работы, помчался на автовокзал. На утренний автобус он опоздал, дневной же, как ему сообщили, был отменен в связи с малым пассажиропотоком. Павел поехал на Московский вокзал и, отстояв недлинную, но очень медленную очередь, взял билет на вечерний поезд. Плацкарт, верхняя боковушка. Ему было все равно.

Домой возвращаться не хотелось. Он поехал к Захаржевским, надеясь отогреться душой возле Нюточки. Еще на площадке он услышал ее требовательный плач. Мокренькая или есть хочет. Он позвонил, и дверь тут же открылась. В проеме стоял ухмыляющийся Ник в большой волчьей шапке и дубленке.

— Ба, отец семейства! Сколько лет, сколько зим! — Он протянул руку.

Павел недоуменно посмотрел на эту руку, на тощее, хищное лицо Ника, развернулся и побежал по лестнице, вниз. В спину ему несся хохот Ника и его торжествующий голос:

— Ну что, Поль, жизнь прекрасна? А ведь предупреждали…

Он час мерз под аркой соседнего дома, куря сигарету за сигаретой и неотрывно глядя на подъезд Захаржевских. Терпение его было вознаграждено: из дверей показалась Нина Артемьевна с коляской. Он подбежал к ней, взял у нее коляску и пошел кругами по скверу, не сводя взгляда с дочери, разговаривая с нею. Нюточка сладко зевнула, из ротика вывалилась пустышка. Девочка зачмокала губами. Павел остановился, вставил пустышку обратно, улыбнулся и подмигнул спящей девочке. Он посмотрел вверх, на окна Адиной квартиры.

— Да, сволочь, да! — прошептал он. — Жизнь прекрасна!..

Он даже не стал раскладывать полку, зная, что все равно не заснет, тем более что боковые места были явно не рассчитаны на его рост. Всю дорогу он то курил в тамбуре, то сидел на свободном местечке возле сортира и смотрел в окно… Только под утро усталость взяла свое, и он начал клевать носом…

— А она уехала, — сказала дежурная в санатории. — Двадцать второго числа, как и указано в путевке.

— Как уехала?! Куда уехала? Понимаете, дома она так и не появилась…

— А ее друзья забрали. Заехали за ней и забрали.

— Какие друзья? Вы не помните, как они выглядели, друзья эти?

Дежурная посмотрела на Павла с жалостью.

— Помню. Как раз моя смена была… Двое их было. Молодой человек и девушка. Модные такие, не из простых. Он усатый, черный, в дорогой дубленке. А она — блондинка, видная, фигуристая, полушубок кожаный в обтяжечку, сапоги высокие с висюльками. Без шапки, шарфиком красным голова повязана… Оба веселые, говорливые. И сама Чернова веселая уехала, смеялась все, духи мне на прощание подарила, французские. Почти полный флакон.

— Говорила что-нибудь, куда едет? Передать ничего не просила?

— Куда — это известное дело. В Старую Руссу, на автовокзал. Наш санаторский автобус отдыхающих туда в конце смены тугвозит. Билет у нее загодя был куплен. До Ленинграда. И друзья с ней поехали.

— Понятно, — сказал Павел. — Что ж, спасибо вам большое… Пойду я…

Дежурная внимательно посмотрела на него.

— Ты, милый, сядь передохни. Или в буфет сходи. — Она показала в конец коридора. — Буфет у нас хороший, ветчина есть, рыбка. Рейсовый теперь не скоро пойдет. А вот Василий Петрович, завхоз наш, в Руссу сегодня собирался. Если еще не уехал, подбросит тебя. Я сейчас…

Она стала звонить куда-то, а Павел в изнеможении опустился в кресло.

— Ну вот, — сказала дежурная. — Через полчаса к корпусу подъедет, я договорилась. Сходи поешь, а то совсем с лица спал.

Павел поплелся в буфет.

Покачиваясь на сиденье междугородного автобуса, Павел выстраивал план дальнейших действий. Он сразу понял, что блондинка, приехавшая за Таней, — это та самая Анджела, свидетельница на их свадьбе, а усатый брюнет — скорее всего тот самый тип, который резвился с Анджелой на их с Таней кровати. Оставался всего пустяк: разыскать их, вырвать у них Таню, привезти домой. Все остальное потом… Возможно, лечение какое-нибудь особеннoe… если врачи не помогут, есть, говорят, такие «народные целители», бабки всякие… Но сначала — вытащить Таню.

Дома он первым делом принялся рыться в ящике телефонного столика, рассчитывая найти Танину записную книжку с телефоном Анджелы. Пусто. Он пошел в кабинет, открыл Танин портфель, стоявший рядом с ее секретером, вывернул его содержимое на свой стол. Тетради, учебники по грамматике, по французскому… Блокнот. Павел жадно раскрыл его. Какие-то реестры, списки, суммы. «Гарнитур гостиный финский — 7.100 + 150 за доставку. Обои…» Павел захлопнул блокнот, положил обратно в портфель, затолкал туда все остальное. Поставил на место, открыл секретер и стал методично прочесывать его ящики и полочки. Конверты, папки с разными бумагами, фотографиями, тетради. Ничего похожего на записную книжку. Проходясь по ящичкам, он наткнулся на один, который никак не хотел открываться. Должно быть, заперт на ключ. Павел не имел представления, где взять этот самый ключ. Он еле удержался, чтобы не начать немедленно взламывать ящик, но вовремя сдержался. Нет, сначала он перероет все остальное, и если не найдет, то тогда поищет ключ. Если же и ключа не найдет, только тогда…

В самом нижнем ящике лежали два пухлых конверта плотной коричневой бумаги. На одном, поменьше, было написано «Дела», на другом, большом, — «Архив». Павел начал с того, что поменьше… Квитанции, визитные карточки (он внимательно пересмотрел их, но из знакомых нашел только карточку Дубкевича), опять какие-то реестры, где рядом с колонками цифр стояли непонятные буквенные сокращения. Их было довольно много, они свидетельствовали, что Таня вела какую-то активную деловую жизнь, о которой Павлу не было известно ровным счетом ничего. Может быть, другой на его месте и поинтересовался бы этим любопытным фактом, но Павла в данный момент это решительно не интересовало. И вообще — это личная Танина жизнь, вторгаться в которую никто не имеет права, в том числе и он, муж, — равно как никому, включая и Таню, не позволено вторгаться в его личную жизнь. Несмотря на взвинченное до предела состояние, Павел почувствовал злую иронию ситуации: мысль о неприкосновенности личной жизни любимого человека посещает его в тот самый момент, когда он копается в бумагах этого человека. Но сейчас это никакое не вторжение в ее личную жизнь, а спасательная операция, и он не задумываясь полез бы хоть в ящик с ее грязным бельем, если бы точно знал, что найдет там адрес или телефон Анджелы…

Листок со списком телефонов, надписанный «Главные (на случай)». Павел схватил этот листок, внимательно перечитал. Некоторые телефоны, названия и фамилии были ему известны — в основном так называемое «спецобслуживание»: распределитель, билетная касса, главврач Свердловки, управление гостиниц. Имелся здесь и служебный телефон Дмитрия Дормидонтовича. Телефона Анджелы, естественно, не было.