Павел вздохнул, накинул халат и пошел к двери.

— Заодно дойди до холодильничка и принеси сюда шампанского, — распорядилась Таня.

— А это еще зачем?

— Отметим кульминацию бракосочетания. Какая-никакая, а состоялась. Могло быть и хуже.

Смысла последней фразы Павел не понял, но переспрашивать не стал, а поплелся вниз за шампанским.

Когда же он поднялся с бутылкой и стаканами, Таня уже крепко спала. Он постоял, прислушиваясь к ее тихому, ровному дыханию, на цыпочках подошел к кровати, поставил шампанское на столик, выключил торшер и осторожно лег на свободную половину. Он лежал, закрыв глаза, никакие мысли в голову не шли, но заснуть никак не мог — так не спится на новом месте. А если подумать, оно и есть новое. Место мужа.

Он тихо встал, впотьмах надел халат и спустился вниз, в отцовский кабинет. Достал с полки «Мастера и Маргариту», уселся в кресло, закурил и наугад раскрыл любимую книгу.

Есть такой шуточный обычай (а для особо впечатлительных и не шуточный) — гадать по любимой книге. Задают вопрос типа: «А что будет…», не глядя раскрывают книгу на какой попало странице, тыкают пальцем в любую строчку — вот вам и ответ оракула. Неизвестно почему Павлу в эту минуту пришла в голову мысль таким вот образом «погадать» — понятно, на что.

— Нуте-с, — развалившись в кресле, вымолвил Павел, — что скажете, Михаил Афанасьевич? И, отвернувшись, отметил пальцем строчку. «Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

— И свита эта требует места, — продолжил Воланд, — так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний — именно вы!»

М-да! И как такое прикажете понимать? Должно быть, господин Булгаков не понял вопроса.

— Михаил Афанасьевич, я ведь спрашиваю о нас. О Тане и о себе. Как у нас сложится жизнь? — несколько более серьезно, чем того требовала ситуация, произнес Павел. — Ответьте же.

«Варенуха понял, что это-то и есть самое страшное из того, что приключилось с ним, и, застонав, отпрянул к стене. А девица подошла вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи. Волосы Варенухи поднялись дыбом, потому что даже сквозь холодную, пропитанную водой ткань толстовки он почувствовал, что ладони эти еще холоднее, что они холодны ледяным холодом.

— Дай-ка я тебя поцелую, — нежно сказала девица, и у самых его глаз оказались сияющие глаза. Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя не ощутил».

Тьфу ты, еще того не легче! Это уже чистое издевательство. Павел остервенело ткнул в книгу в третий раз:

«— Какая зеленая? — машинально спросила Маргарита.

— Очаровательнейшая и солиднейшая дама, — шептал Коровьев, — рекомендую вам: госпожа Тофана, была чрезвычайно популярна среди молодых очаровательных неаполитанок, а также жительниц Палермо, и в особенности тех, которым надоели их мужья. Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел муж».

— Моб твою ять! — крикнул Павел, и книга полетела через всю комнату, плашмя приземлившись у радиатора. Он поднялся, сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и решительно лег на диван. Возможно, удастся уснуть.

Естественно, не удалось. Несколько раз он пил на кухне кофе. Несколько раз, поддаваясь непреодолимой тяге, поднимался в спальню и любовался спящей женой. Ему очень хотелось включить розовый торшер, но он боялся потревожить Танин сон. Ему хватало и луны, заливавшей спальню неярким голубоватым светом.

«Господи, как же хороша она в этой лунной дорожке! Необыкновенно… А Никитку-гада встречу — убью!»

Павел снова спустился в кабинет. Посмотрел на брошенного «Мастера», нахмурился, поднял книгу, поставил на место и вытянул с той же полки первую попавшуюся. Это оказался «Белый Бим — Черное ухо», любимое произведение Лидии Тарасовны. Павел поражался, как его мать, в жизни не умевшая сопереживать не то что собаке — самому близкому человеку, часто перечитывая эту книгу, всякий раз проникалась жалостью к несчастному Биму и даже плакала. Прочитав несколько знакомых страниц, Павел задремал.

— Ну и местечко для новобрачного! Ну и ну! Он проснулся от резкого, до тошноты знакомого голоса. Мамаша. Черти принесли.

— Вот заехали с тещенькой твоей проведать, как полагается, молодых, а они вот что! Где твое место, идол?

— Да я так, проснулся рано, не хотел Таню будить, спустился, поел…

— Ну, веди, показывай…

Не совсем поняв, что ему следует показывать, Павел поднялся и пошел впереди матери в спальню.

— Т-с-с! — сказал он, приоткрыв дверь. Таня еще спала.

— Адочка! — повернувшись в коридор, крикнула мать. Таня зевнула и перевернулась на другой бок. Павел с ненавистью посмотрел в затылок матери. — Иди-ка посмотри на нашу красавицу!

Ада проплыла мимо Лидии Тарасовны с легкой полуулыбкой и остановилась возле Павла. От нее пахло вербеной и утренней свежестью. Она встала на цыпочки и поцеловала Павла в лоб.

— Здравствуй, милый. Извини за вторжение, но твоя мама сказала, что есть такой обычай…

— Спасибо, что заехали, — искренне сказал Павел. Смысл этой фразы был в том, что если бы приехала одна мать, это было бы вовсе непереносимо.

— Адка! — раздался даже не голос, а какой-то базарно-звериный рык из ванной. Павел и Ада дружно поморщились. — Нет, ну ты посмотри, а?

Из ванной вырулив сияющая Лидия Тарасовна, как трофей выставив перед собой окровавленную простыню.

— Во какие они у нас с тобой! Спасибо тебе за дочку! И ткнула Аде простыню под нос.

— И вам за сына спасибо, — тихо отступая, проговорила Ада.

Павел отвернулся.

— Эй! — послышался из спальни сонный голосок. — Кто это у нас?

— Ой, лапушка наша проснулась, молодаечка! — совсем по-деревенски взвизгнула Лидия Тарасовна и, подхватив Аду под локоток, устремилась к спальне. Павлу, направившемуся было следом за ними, она сказала: — А тебе там пока делать нечего. Сходи лучше чайник поставь.

Весь этот день и следующий Таня провела в постели. Павел неотлучно находился при ней. Они болтали, целовались, осторожно обнимались, по очереди читали вслух места из любимых книг, имевшихся в наличии (по настоянию Тани был реабилитирован столь расстроивший Павла Булгаков). Павел извлек из своей комнаты гитару и, наскоро настроив ее, стал исполнять разные вещи — песни походные и лирические, Окуджаву, Визбора, «Битлз». Она подпевала как могла, но, застеснявшись, умолкла.

— Что затихла? — спросил Павел.

— Слов не знаю, да и не получается…

— А братца твоего это никогда не останавливало, — кривя губы, заметил Павел. Проклятое письмо никак не выходило из головы. — Расстроилась, что он не приехал?

— Вот еще! Даже обрадовалась. Гнида малахольная! До самого института по ночам под себя ходил… А вот что Елки не было — это жалко.

— Болеет…

Потом Таня выставила его из спальни готовить обед. Снизу он слышал ее ритмичные шаги, подскоки, размеренный скрип половиц. «Гимнастику делает, — с уважением подумал он. — Сильная, красивая, волевая».

— Иди же сюда, — сказала она вечером, решительно отложив томик Блока и откинув одеяло.

— А тебе… разве уже можно?

— Конечно, можно. Все, что мог порвать, ты уже порвал, слоник мой ненаглядный.

Павел опустился перед ней на колени и дотронулся языком до ее темного тугого соска…

Новая квартира оказалась на втором этаже со вкусом и размахом отреставрированного трехэтажного дома восемнадцатого века. Павла поразила уличная дверь с цифровым замком, абсолютно несоветская чистота на лестнице, изящные неоновые шарики вместо стандартных люминесцентных палок, обшитые темной лакированной вагонкой двери в квартиры.

— Вот и наша, — сказала Таня, остановившись у правой двери. — Номер семь. Счастливое число. Сейчас проверим ключики.

Оба ключа подошли. Таня приоткрыла дверь и, прежде чем зайти, быстро достала из сумочки что-то черное и с размаху бросила внутрь квартиры.

— Теперь пошли!

— А что это было? — спросил Павел, войдя в просторную прихожую.

— Это? Да, видишь ли, по традиции в новую квартиру полагается первой запускать кошку. Пришлось по этому поводу купить плюшевого котеночка. — Она подняла игрушку с пола и прижала к груди. — Его зовут Диккенс.

— Почему Диккенс?

— Черный фрак с белой грудкой, как у героев Диккенса, Тебе нравится?

— Что, имя?

— Да нет, квартира. Ты хоть посмотри, куда попал. Прихожая была под самый потолок отделана той же мореной вагонкой, что и дверь. В том же стиле были выполнены вешалка, полочка для обуви, тумба под телефон (на ней уже красовался жемчужный японский кнопочный аппарат и большая записная книжка в целлофане), большой стенной шкаф. Напротив входа оказалось встроенное высокое зеркало.

— Класс! — растерянно сказал Павел.

— Бросаем сумки здесь и начинаем экскурсию, — распорядилась Таня.

На кухне сочетание все той же мореной вагонки на стенах, навесных шкафчиках, стульях и столе (поверхность, правда, была предусмотрительно сделана не рифленой, а гладкой) с сияющими никелированными поверхностями мойки, плиты, разделочного столика и даже высоченного холодильника с надписью «HITACHI» производило сильное впечатление. Особенно поразил Павла холодильник — он бывал во многих хороших домах, но такое чудо видел впервые.

— Дальше, дальше, — тянула его Таня. — Еще успеешь насмотреться.

Просторная гостиная была оклеена желтыми обоями. Желтой же была буклированная обивка на мягкой мебели — широком пухлом диване овальной формы, глубоких креслах с отлогими спинками, шестерке стульев, расставленных вокруг черного овального стола, посреди которого лежала белая кружевная салфеточка, а на ней — хрустальная ваза с тремя алыми розами. Вся «твердая» мебель и деревянные части мягкой были черными, матовыми — сверкающий зеркальными стеклами сервант, малый сервант с крышкой из черного мрамора, журнальный столик, тумба под телевизор, да и сам стоящий на ней телевизор — с огромным экраном, неизвестной Павлу марки. Все металлические части, включая дверные ручки, были бронзовые. На этом цветовом фоне смело, даже вызывающе смотрелись алый, в тон розам, ковер на полу и алые же тяжелые портьеры.