Потом настал новогодний бум. В этом году Пандалевский взял один заказ, зато какой! Дворец Пионеров, с почти гарантированным показом по телевидению. В начале ноября Одиссей Авенирович вручил Ивану свою, как он выражался, «наработку» и дал неделю сроку на «опоэтизацию» и общую доводку, поскольку необходимо было еще время на подбор музыки, прохождение худсовета, репетиции.

«Наработка» была душераздирающая. Компания злодеев, состоящая из бабы-яги, волка, американского шпиона и примкнувшего к ним хулигана Коли, затеяла украсть у деда Мороза мешок с подарками, чтобы и самим попользоваться, и лишить детишек законной радости. На стороне добра выступали пионеры Петя и Маша и храбрый зайчик Еврашка, первым узнавший о злодейском заговоре и известивший о нем храбрых пионеров. После нескольких хитрых маневров с обеих сторон добро получает неожиданное, но сильное подкрепление в лице деда Мороза и Снегурочки и, ко всеобщей радости, побеждает.

С елкой у них получился первый в практике Ивана прокол — худсовет их сценарий не принял. Придирок было много — к тексту, к музыке, к самой идее. Особенно много нареканий вызвало имя храброго зайчишки, и не потому, что «еврашка», если верить Далю, — это суслик и, следовательно, зайчиком быть не может никак, а потому что в имени этом усмотрели намек на определенную национальность, выводить которую на новогоднюю сцену, тем более в положительном виде, не рекомендовалось категорически. Авторы получили только предусмотренный договором аванс. Но тертый калач Пандалевский не растерялся, поменял Еврашку на Фунтяшку и продал шедевр в ДК Пищевиков, так что творческий коллектив в лице Одиссея Авенировича, Ивана и композитора Крукса в денежном выражении даже выиграл против ожидаемого. Они немножечко отметили это дело в Доме Журналиста, Иван пришел домой поздно и не вполне трезвый. Таня уже спала и ничего не заметила.

Следующую большую победу — поэтико-музыкальную композицию «Весна по имени Любовь», посвященную дню Восьмого Марта и показанную в предпраздничные дни аж на четырех предприятиях легкой промышленности подряд, — отметили более капитально, из ресторана поехали догуливать к Пандалевскому домой. Иван проснулся в этом богатом доме, завернутый в пушистый коврик. Таня лежала в больнице и ничего не знала, тем более что у Ивана хватило духу отказаться от опохмелки, к вечеру привести себя в пристойный вид и перед самым закрытием отделения примчаться к жене с конфетами и цветами.

Засветился он после Дня Космонавтики — крепко и по полной программе. Он не пришел домой ночевать, и отвыкшая от этого Таня глаз не могла сомкнуть, а с утра кинулась, как бывало, обзванивать знакомых, больницы и морги. Хорошо еще, что крепкий на голову Пандалевский, которому явно надоел загостившийся соавтор, вечером лично привез Ивана домой на такси.

Иван был невменяем. Он взобрался на стул посреди гостиной и начал декламировать с ужасом наблюдавшей за ним Тане:


Ракета летит, как конь, не подковываясь,

Сквозь ураганы и метеоритов ненастье,

Со звездами и с планетами состыковываясь —

А может быть, в этом и есть наше счастье?..


Дальше Таня слушать не стала, а решительно стащила Ивана со стула, отвела его, брыкающегося, в ванну и насильно влила в глотку три литра чуть розового раствора марганцовки.

Утром все пошло по старой, почти забытой схеме. Иван забегал по треугольнику кухня-туалет-кровать. Выпить чаю, проблеваться — и на Таню. Два захода Таня выдержала, на третий решительно прогнала его, оделась и пошла к техникумовской подруге. Под вечер она вдруг спохватилась, что Иван за это время мог успеть сбегать за бутылкой. Когда она, запыхавшись и надсадно кашляя, вбежала в квартиру, Иван мирно спал.

Уже заполночь у них состоялся крупный разговор. Таня припомнила Ивану все: в каком виде притащил его сюда два года назад Рафалович, как его привезли из колхоза, больницу, сеансы у нарколога. Иван клялся, божился, бухался на колени, плакал. Под конец Таня тоже не удержалась от слез. Так они и заснули, обнявшись, зареванные.

И хотя после этого Иван, в общем и целом, держался, приходил всегда крепко стоя на ногах и лишь немного припахивая коньяком, Таня решила твердо: надо что-то менять. Обстановку, образ жизни… Вкрадчивую мысль, что правильней всего было бы поменять мужа, она с негодованием гнала от себя. Назад пути нет. Но мысль все возвращалась… Нет, на лето надо ехать туда, где она еще могла ощущать себя прежней Таней — живой, энергичной, притягательной. В Хмелицы, к Лизавете. И непременно с Иваном.

Решение придало бодрости и сил. В июне Тане торжественно вручили диплом с отличием и предложили продолжить обучение на подготовительном отделении Инженерно-строительного института. Она согласилась. От вступительных экзаменов ее освободили, и в середине июня она вновь была студенткой.


II

Таня положила косу на камень, утерла лоб и поправила платок. Солнце стояло уже над головой, значит, пора на дневную дойку. Забежав в дом за подойником, она застала в накуренной горнице Ивана. Он лежал на кровати и со страдальческим видом смотрел в потолок.

— Сходил бы хоть искупался! Чего лежать-то? — на ходу бросила Таня.

— Голова болит…

— Вот бы и проветрился заодно. А то в лес пошел бы — бабы морошку ведрами таскают.

— Там комары… И вообще. Домой хочу.

Они жили в Хмелицах уже две недели. Таня моментально втянулась в деревенскую жизнь, будто и не уезжала никуда. Сенокос, корова, огород, в свободную минутку купание, по субботам — баня. Иван же как приехал, так и залег. Воды принести — и то чуть не палкой гнать приходилось. Про дрова и говорить нечего: раз поколол с полчасика, потом весь день отлеживался. И все жаловался: в доме скучно, на озере слепни заедают, в лесу комарье жрет, от работы спина болит, от молока парного живот пучит, голова раскалывается постоянно. Последнее он объяснял «кислородным отравлением» — дескать, организм к свежему воздуху не привык — и лечился двойной дозой «Беломора». Один раз собрался с духом, вылез на огород грядку прополоть — и выдергал Лизавете половину свеклы и рядок картошки. На сенокос они его и не думали звать — от греха подальше.

Лизавета при нем покамест сдерживалась, только косо смотрела на зятя, но Таня видела, что дается сестре эта сдержанность нелегко и назревает скандал. Тем более что наедине с Таней Лизавета в выражениях не стеснялась:

— Ну и нашла ты себе соколика! Ни мужик, ни баба! Чисто боров!

— Городской он, Лизка, непривычный, — пыталась оправдать мужа Таня.

— Мало у нас летом таких городских-непривычных бывает? И все при деле оказываются. Один дом пристраивает, другой в сарае с утра до ночи скребет, сверлит, пилит — механику какую-то ладит, третий вон на горушке с кисточкой сидит, природу нашу зарисовывает. Четвертого из лесу не вытащить — травы всякие собирает, изучает, старух расспрашивает. И никто про них слова плохого не скажет, все правильно: каждый к своему делу приспособлен. А твой знай лежит да стонет, и то ему не так, и это не эдак! Как старик столетний, честное слово! А на ряху посмотришь — да на нем пахать бы!..

— Погоди, Лизка, отдохнет, пообвыкнет…

— Сколько обвыкаться-то можно? Вон, целый чемодан бумаг с собой приволок, писать, говорил, буду. Так давай пиши, кто ж мешает? А ты скажи мне, он хоть раз тут открыл этот чемодан-то?

Чемоданом Лизка называла большой дипломат, в который Иван перед отъездом сложил рукописи. Тогда он с гордостью сообщил Тане, что решил возобновить работу над одной большой вещью, которую начал еще в студенчестве и над которой припадками работал до знакомства с Пандалевским. Что за вещь — это пока тайна. Вот закончит, подчистит, перепечатает, тогда и даст почитать. Таня тогда ахнет. И не она одна.

Конечно, прихватил он с собой и кое-что от Пандалевского, но так, мелочевку, несрочные заготовочки на осень. Лето в этом смысле сезон мертвый.

Вопреки словам Лизаветы, «чемодан» он все-таки пару раз открывал, перебирал листочки, перечитывал, перекладывал, убирал назад. Не получается. Не было мыслей, вдохновения. Может, не хватает привычного стола, машинки? В город бы, тогда все пойдет.

Он решился в начале третьей недели, когда все здесь обрыдло окончательно.

— Уезжаю, — сказал он Тане за вечерним чаем. — Ты как хочешь, а я завтра же уезжаю.

— Ну и вали! — ответила Таня, которой фокусы мужа надоели сверх всякой меры. — Только готовить себе сам будешь. Я остаюсь.

Ей действительно очень не хотелось в город. Лето выдалось жаркое, сухое. В городе сейчас духота, скука, занятия начнутся только в сентябре. А здесь так хорошо — воздух целебный, леса и луга благодатные… Только теперь Таня поняла, как стосковалась по Хмелицам, по всему родному, с детства привычному. За эти две недели она распрямилась, обрела здоровый румянец, похорошела несказанно. И по мужниным ласкам не томилась совершенно. Здесь она без них хоть весь век проживет! И без него. Нужен он ей очень!

Лизавета промолчала, лишь одобрительно посмотрела на Таню.

— Вы, Иван, утренний-то автобус, наверное, проспите, — вежливо сказала она. — А вот к вечернему подстатитесь в самый раз. Отсюда в полшестого выедете, к семичасовому из Валдая как раз и успеете. И ждать на вокзале не придется.

Проснувшись, как всегда, к полудню и с больной головой, Иван принялся, ворча, собирать вещички. И хоть бы одна сука помогла! Все у них сенокосы, дойки чертовы, нет чтоб мужа родного в дорожку собрать!

За окном послышался шум мотора, стихший где-то возле их калитки. Стукнула дверца, послышались оживленные, радостные голоса и еще какой-то гул, возбужденный и нарастающий. Мимо окна в сторону невидной отсюда машины бежали девчонки, бабы… Кто же это пожаловал, интересно?