Ночами, лежа в своей каюте или стоя вахту у штурвала, Рэнсом воскрешал в памяти свою встречу с дедом, и ничего приятного на ум не приходило. Простить старика граф так и не смог. Зато теперь все вспоминались разговоры с отцом, те скупые слова, что Александр говорил о деде.

Рэнсом отлично помнил это, так как подобные разговоры были важными для него. Он отчего-то остро чувствовал свою связь с отцом и матерью, и осознание того, что они принадлежали к каким-то семьям до момента, как очутились на обочине жизни, заставляло его внимательно слушать.

Впрочем, Александр не считал их тогдашнее положение обочиной. Хотя ему не сразу удалось встать на ноги и основать судовладельческую компанию, он работал изо всех сил. Мать Рэнсома, Вероника, вела дом, и никто не мог бы сказать о ней, что она недостойна Александра. Она была тихой, но решительной, незлобивой и мудрой. Рэнсом впитывал ее ненавязчивую заботу, как земля впитывает солнечные лучи после зимы.

Отец устраивался в кресле перед камином, Рэнсом садился на скамеечку у ног Александра и спрашивал его:

- А почему дедушка не хочет с нами встречаться?

- Дедушка очень разозлился, что я женился на твоей матушке.

- Но мама такая красивая! Почему она не понравилась дедушке?

- Она родилась в семье, менее знатной, чем наша. Для меня это не было препятствием, однако твой дед весьма щепетилен в таких вопросах.

- А где мамочкина семья?

- К сожалению, почти все они умерли. Она сирота.

- Это очень грустно.

- Да, очень грустно, сынок. А потому не будем говорить об этом, чтобы не огорчаться. Как у тебя дела с французским?

- Это тоже грустно, папа!..

И сейчас - как многое он отдал бы, чтобы вернуть эти дни и задать вопрос: почему? Как они решились? Александр привык к другой жизни, он понимал, на что идет, и его уход из семьи мог для него, его жены и ребенка обернуться беспросветной нищетой. Но он решился. Почему?

Маленький Рэнсом не мог задать этот вопрос отцу. Взрослый Рэнсом не хотел расстраивать его напоминаниями, к тому же тогда этот вопрос ушел в прошлое - так остов выброшенного на берег корабля постепенно погружается в песок. А сейчас молодому графу зачем-то стало нужно это знать. Встреча с дедом все изменила, и Рэнсом знал, что не обретет покоя, пока не поймет: что именно изменилось. Ведь не в наследстве дело. Совсем не в нем.

Рэнсом стоял за штурвалом, грел в ладонях гладкие ручки, слушал хлопанье парусов и думал, думал…

Церковь вздымала острые шпили к фаянсовому небу. Деревушка оказалась скорее городком, и Александр с Вероникой ехали по притихшим, мощенным камнем улицам, и цокот копыт звонко рассыпался в вечернем воздухе. Всадники двигались к центру города, над которым горел под последними лучами заходящего солнца позолоченный шпиль. Вероника не слишком хорошо держалась в седле: все-таки до знакомства с Александром она почти не умела ездить верхом. Городская девушка, дочь богатого торговца и все же - как говорили - неровня графскому сыну. Однако сам наследник думал иначе. Он отдал бы всю свою жизнь за то, чтобы она была рядом с ним. И Вероника была с ним. Она - и их сын, спавший сейчас далеко отсюда, под присмотром няни, в уютной колыбели.

Редко попадавшиеся прохожие не обращали на всадников внимания. Александр ничего не говорил. Ему не хотелось разрушать странную, почти живую тишину, установившуюся между ним и Вероникой. Так молчат люди, которые знают и понимают друг друга настолько хорошо, что им не нужны слова.

Александр пребывал в необычном покое. Он не подозревал до этого момента, насколько привычным для него за последние несколько дней стало бежать, торопиться куда-то… жить взахлеб. А сейчас ему стало спокойно и светло. Шпили церкви притягивали взгляд, успокаивали.

…Однажды Вероника спросила у мужа, почему он верит в Бога? Что значат для него своды соборов, тонкая свеча перед алтарем, взгляды святых с витражей? Александр очень удивился вопросу: он считал, что вера не приемлет слова «почему?». Ответ, что это успокаивает его и дает ему надежду, Веронику не удовлетворил. И тогда Александр, подумав, сказал: если Бог вездесущ, значит, он есть во всех нас, в тебе и во мне. Как можно не верить в тебя и себя? И как можно не любить Бога, который сам есть Любовь?..

Они повернули на маленькую площадь перед церковью, и Александр поднял голову, прищурился, разглядывая колокольню. С нее сорвался одинокий голубь и, резко взмахнув крыльями, пропал в синей вышине.

Двери церкви до сих пор были распахнуты, из них лился мерцающий свет множества свечей. Александр спешился, помог спуститься Веронике, привязал поводья к перилам и, взяв жену за руку, начал подниматься по ступенькам. Жена обогнала его и нетерпеливо потянула вперед. Он улыбнулся.

Вероника перешагнула порог - и Александр, не спускавший с нее глаз, с изумлением отметил, как она изменилась. Она стала двигаться стремительно и плавно, отпустила руку мужа, еле заметным жестом велела ему ждать у дверей - от неожиданности он даже подчинился - и двинулась по проходу между скамьями, к алтарю, у которого священник гасил свечи.

Александр знал этого священника: отец Бенедикт, настоятель здешней церкви, был любим всеми прихожанами и неплохо знал самого Александра. Правда, наследник графа обвенчался со своей избранницей не в этой церкви, однако она располагалась недалеко от Сильверстайн-Мэнор. И теперь Александр впервые пришел сюда с женой. Пришел, чтобы еще раз спросить у Бога: правильно ли то, что он сделал?

Вероника знала это. Она знала, как болезненны для Александра события недавнего прошлого: ссора с отцом, отказ от своих прав на титул и наследство. Он мучался и никак не мог прийти ни к какому решению.

Тогда они приехали сюда.

Вероника тихо поговорила со священником, потом они кивнули друг другу, отец Бенедикт вышел в боковую дверь и прикрыл ее за собой. Александр вопросительно взглянул на жену.

- Закрой двери, - велела она, - и иди сюда.

Он не без труда затворил тяжелые створки и медленно пошел по проходу, с каждым шагом все больше окунаясь в теплую атмосферу церкви.

Они опустились на колени перед алтарем. Плащи расплескались темными лужами на старых, растрескавшихся досках, и Вероника молча сжала руку Александра. Только тогда он смог поднять взгляд на распятие…

И немедленно через него хлынула боль, та боль, которая все время сжималась внутри, как стальная пружина. И хлынули слова: Господи… Господи! Зачем? За что?.. Я всегда любил Тебя, я любил мир, который сотворил Ты, и пусть на мне лежит каменной глыбой мой грех - какой бы то ни было! - я думал, что искупил его своим покаянием… Или… или я не умел раскаиваться никогда?

Да, Александр. Вот где твоя ошибка. Ты не умел. Не умел каяться по-настоящему, не умел даже осознать, есть ли не на тебе вина и в чем она. Ты запутался. Запутался так крепко, что предпочел отодвинуть все проблемы на задний план, позабыть о них, а не решить… Говорил Богу о себе и ждал прощения, как чего-то осязаемого и обязательного - если я каюсь, Бог обязан простить меня, не так ли? Что-то вроде сделки, Александр Сильверстайн! Ты всегда был дельцом…

Разве нельзя искупить грех непослушания? Разве то, что он сейчас ломает будущее собственному сыну, не отступит перед любовью? Ведь любовь все прощает, и она никогда не иссякнет. Отец этого не понимает. Он замкнулся в своем мире, и ему не до тех, кто пошел против него. Ему не до сына. Но Александр другой.

Нужно просто успокоиться. Не думать о последствиях. Раскаяться, попросить Бога простить грехи, а не размышлять о том, что будет потом. Ведь, в конце концов, он и так отлично знает, что будет. Они с Богом оба знают. И никому этого не изменить. Даже Богу. Даже Веронике.

Александр искоса взглянул на жену - и поразился светлой красоте ее лица. Она, закрыв глаза, что-то шептала, и он долго смотрел, как двигаются ее губы, как свет свечей ложится мягкими отсветами на кожу. Вероника, Вероника… моя безумно сильная девочка… Я так люблю тебя, что это может соперничать с моей любовью к Богу. Или вплетаться в нее. И пусть вплетается. Если ты послана Богом, то зачем я противлюсь судьбе, Вероника? Что я делаю?

Он закрыл глаза и постарался разобраться в хаосе мыслей, но они ускользали, маня яркостью имен. Вероника, Рэнсом, отец - и он, Александр. И Бог. Который спрятан в каждом из нас, глубоко-глубоко, и который улыбается нам из чужих глаз, дотрагивается до нас чужими руками. Кто Ты, Бог? Я никогда не спрашивал Тебя об этом. Почему Тебе дана власть прощать? Потому что Ты нас создал? Потому что из-за Тебя мы дышим, двигаемся, умираем? И что за сладость быть прощенным? Впрочем, Ты все равно мне не ответишь… Суть не в том, отвечаешь Ты или нет. Суть в том, есть Ты или нет.

И если я дал себе ответ «есть», я должен доверять Тебе. А я сомневался. Всегда в глубине души сомневался…

Посмотри на Веронику, Господи. Она не сомневается в Тебе. Она любит Тебя гораздо более чистой и совершенной любовью. Она вынесет и примет все, ибо будет знать: когда-нибудь, где-нибудь, но она получит то, что заслужила. И я сделаю для этого все.

За любовь не нужно прощать. Любовь - это то, что прорастает в тебе, как молодое дерево, и с годами становится все выше, все пышней. Любовь - это испытание, это прощение, это дар и надежда, и это - вся жизнь, если сумеешь понять. Я плохо умею говорить такое словами. Но я умею говорить сердцем, и моя жена знает, а сын еще узнает. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы любовь никогда не покидала наш дом.

Александр вздохнул и, привстав, переменил позу: опустился на одно колено. Вероника открыла глаза, взглянула на него, хотела что-то сказать, но промолчала. Александр снова посмотрел на распятие.

- Так правильно? - спросил он шепотом.

Свечи тихо мигнули - видимо, сквозняк. Резное лицо Христа казалось в их свете живым, и Александру на мгновение померещилось, что Христос сейчас повернет голову и скажет… Нет. Не надо ждать. Не надо.