– Не тяни душу – рассказывай! Да ты садись, садись! – Волонтер поспешно подволок табуретку.

– Юбку измажу, – сказала Гликерия и окинула всех прямо-таки царственным взглядом. – Постою. При дворе не принято, чтобы сказитель сидел.

– Так то ж перед царицей! А табурет я сейчас вытру.

Но Гликерия остановила волонтера величественным жестом, видимо, подсмотренным у императрицы, сказала назидательно:

– Говорящий должен уважать публику. Сказители при дворе все стоят, и стар и млад. А ведь порой говорят по несколько часов. Правда, одна старушка как-то сомлела и на пол грохнулась. С тех пор немощные сказывают из таких маленьких… Не помню, как называются. Ну вроде церковных стасидий. О подлокотники опираются там, но не сидят. Нет!

Сидящие заерзали на скамейках, почувствовали себя неуютно, но и встать не решились. Волонтер застыл у табуретки, как у шлагбаума.

– Да вы не смущайтесь! – успокоила Гликерия. – Я девка здоровущая, хоть сутки простою. Стахий вон знает.

«Здоровущая девка, – подумал он, – а у самой нос заострился, как у покойницы, и лицо посерело. И выглядывает из этого наряда засохшим стебельком. Зачем только надела?»

– Так что же вам рассказать? – с тоскливой ленцой спросила Гликерия, возвратила начавшее ослабевать к ней внимание. – Столько всего было! На всю жизнь воспоминаний хватит.

– Не жеманься, подруга, – урезонила Лукия. – Понимаем: не одним платьем похвалиться пришла. Нам же – все любопытно.

– Что ты рассказала императрице? Как понравилось? – Евсевия умела четко задавать вопросы. От них всегда Гликерия сникала. И теперь у нее поубавилось спеси. Хвалиться ей, кроме платья, особо было нечем.

Ее придумки-дребеденьки, коими она славилась в округе, царице не разрешили поведать. Предупредили: государыне надоели разные сплетни и сочинения придворных болтушек, она желает слушать старинные сказки тех земель, откуда сказительницы прибыли. Предупреждали об этом и воевод заранее, да Воейков запамятовал. Потому Гликерию в Москву повез, а надо бы Лукию или ту же солдатку Акилину, не все ж ей петуха доглядывать. Пришлось Гликерии спешно вспомнить пару сказочек.

В первой сказке «О Марье-царевне и Буян Буяныче» речь шла о царе-волшебнике и его дочерях. Царь не имел сыновей, потому замыслил сделать дочерей своими ординарцами. Хотел той, кто успешнее справится с непривычными обязанностями, передать в наследство царство, то есть передать не по старшинству, а по справедливости. Одну за другой посылал он на поле брани узнать, как воюет царское войско. А на дороге предварительно попугивал дочерей. Старшей волком показался, средней – медведем, перед младшей львом предстал. Две, перепуганные опасными зверями, назад воротились. Младшая дочь, не долго думая, выбила льву глаз. Потом поскакала к войску, возглавила его и одержала победу. Да еще между делом и влюбила в себя добра-молодца Буяна Буяныча.

Во второй сказке «О Маше и ужике» говорилось о странной любви девушки и ужика. Ужик сперва хитростью принудил девушку жить в своем подводном доме. Пленница полюбила его. И, когда он отпустил ее погостить у матери, вернулась к нему. Это призыв девушки пела Гликерия на крылечке волонтера: «Ужик, ужик, выдь ко мне…».

О первой сказке соблаговолила императрица обмолвиться: слышала-де подобную, когда отроковицей ездила с матушкой в рязанское село Дединово к Николе, в Николо-Радовицкий монастырь то есть.

Вторую узнал герцог Бирон. Сказал, что похожая бытует в Курляндии. Но в той сказке девушку зовут не Машей, а Эгле, и называется сказка значительнее: «Эгле – королева ужей».

– Ничего новенького, значит, ты не поведала. И сказки твои не понравились, – заключила Лукия.

– Ну почему же! – Гликерия улыбнулась, колыхнула юбкой (все-таки от долгого стояния ее покачивало) и объяснила причину своего успеха, убедительную, как дождь за окном:

– Каждому приятно окунуться в реку своего детства.

– Да-да! – поддержал швед с небывалым для него жаром. – Приятно побегать по зеленой травке воспоминаний.

На время все забыли Гликерию с ее явными успехами и предполагаемыми неудачами: радостно и громогласно предались воспоминаниям. Особенно усердствовал студент: размахивал руками, смеялся, бормотал быстро-быстро что-то невнятное. Никто не трудился его понять. Швед с рыбаками бороздил на баркасе холодные воды фьордов, самостоятельно ловил форель в прозрачных ручьях и кричал об этом по-шведски. Евсевия окунулась в реку детства и чуть не попала под быстрый царский струг. Спас соседский мальчик. С ним пережидала слепой дождь в конопле и чуть смущенно рассказывала об этом… себе. Лукия приручала крысу. Та залезала к ней в рукав и выбиралась из-за пазухи. Студент между тем разошелся вовсю и бранил цифирную школу, где некогда учился. Этот каземат. Острог этот, с пыточными розгами и непременными зуботычинами. Он требовал немедленной отмены телесных наказаний. О, это была уже политика!

– Тише, тише, – стал успокаивать его волонтер. – Сам царь-батюшка, случалось, прикладывал руку к вельможным задницам.

– Ха-ха! Задницам? – развеселился студент. – Я-то думал, он по щекам их хлестал.

– О-о! За кого ты принимал император! – очнулся швед. – Он не есть дама.

Девки борковские продолжали щебетать о своем, о женском. Лишь Гликерия молчала. Она спала. Стоя. Первой это заметила Мастридия. Воспоминания не очень отяготили ее: детство еще продолжалось. Юркой лаской подкралась к Гликерии. Волонтер вовремя остановил, не то бы гаркнула в ухо спящей, перепугала. А так только взбила в пену драгоценные валансьенские кружева. Пообвисли они на правом рукаве. Тем и ограничилась. Конечно, если бы знала, что кружева драгоценные да еще валансьенские, подольше бы с ними повозилась. Справилась бы, где их плетут, сколько стоят. По незнанию спросила просто:

– А дальше-то что было?

– Дальше… – Гликерия открыла глаза. – Государыня тотчас же самолично в гардеробную меня повела. Сказала: «Выбирай!» А там, девки, чащоба, непроходимая, платьев!

– Чащоба платьев. Как правильно вы сказали! – восхитился швед. – Гардероб – видимо, искаженное от гартенроб, то есть сад роб, сад платьев.

– Потом объяснишь, – досадливо перебила Евсевия. – Говорят, у императрицы триста шестьдесят шесть платьев, по числу дней.

– Думаю, куда больше. Я бы одна заблудилась в них, из гардеробной бы не вышла.

– Они что же, не в сундуках? – поразилась Евсевия. Она очень любила наряжаться и располагала для этого средствами.

– На распялках висят, за рядом ряд. Ну прямо лес! Точнее, – Гликерия перешла на шепот, – толкучка базарная, а не этот гартенроб.

– Везет же людям, – притворно вздохнула Лукия. – За две всем известные сказочки такое богатство…

– А ты покорми воеводиных попугаев, – гаденько хихикнул студент.

– Что вы, в самом деле, – везет да везет! – возмутилась Мастридия. – Какое везение? Платье-то ей велико до безобразия. Никуда в нем не выйти. И не продать: царицыно подарение, под «слово и дело» угодишь.

– Не скажи! – не сдалась Лукия. – Одних аметистов там хватит, чтобы домишко неплохой выстроить. – Она знала толк в камнях.

– Что же ты не осталась в Москве, в болтушках при государыне? – елейным голоском полюбопытствовала Евсевия. – Иль не пригласили?

– Своих болтунов там хватает! – отрезала Гликерия и ощетинилась вся. Вздыбились на голых по локоть руках черные волоски, и вроде даже привстали на голове выкрашенные хной космы. Приготовилась отразить новый ехидный вопрос. Слава – ведь не одни почести. Надо уметь отстаивать свой успех в нелегком сражении с друзьями. Да и было у нее в Москве все не совсем так, как она поведала своим друзьям-соперникам.

Глава XIV

Императрица Анна Иоанновна и девка борковская

Сказительниц в Москву съехалось много. Жалеючи государыню, придворные решили всех до нее не допускать. Отобрать речистых и пригожих. Но чтоб не были красавицами. Красавиц императрица не жаловала. Потому одна из ее хорошеньких дурок ежеутренне марала свое смазливое личико. Судьи были пристрастны: боялись не угодить императрице и Бирону, вкусы которых не всегда совпадали.

Почти неделю в длинном коридоре выстраивалась очередь из усталых злых баб. Вот уж где настоялись вволю! Не было ни скамеек, ни стульев, ни стасидий этих. А-а, кафедрами звались те сооружения, с каких произносились речи, кафедрами. Да еще духота в коридоре. Окошечко в конце его маленькое, в кованой решетке, как в остроге. У двери стража. Не войти, не выйти. А вый ти хочется. Потом входить не захотелось. Пропади все пропадом! Убежала бы домой, да Воейкова пожалела: что не так – ему первому ответ держать. А бабы голосили, коих отпустили восвояси. Объясняли: больше других шуты свирепствуют. Это и понятно, устали дурачками прикидываться, цыплят высиживать да на козах жениться, озлобились. А ведь люди они все умнейшие, есть родовитые очень, древних фамилий: Голицын, Волконский, Апраксин.

С нею строгие судьи обошлись по-божески. Естественно, не за здорово живешь. Искушенный в дворцовых делах, воевода Воейков заранее раскошелился, нашел способ кое-кому подмазать. Она сама немного поиздержалась. Обратил на нее внимание в коридоре один чудак, лет тридцать, почти ровесник. По виду иностранец, щеголь. Спросил, однако, по-русски, откуда она. Вместо ответа ошарашила его вопросом:

– Сами-то откуда? Почему так плохо, правильно то есть, говорите?

– Не обвыкся еще, – не обиделся незнакомец, – недавно из Франции. Знаешь ли, где Франция?

– А недалече отсюда, – пошутила она, – астерия такая, трактир по-нашему.

– Трактир? – засмеялся незнакомец. – Давай туда и сходим, как испытание пройдешь. Можно и в другое место. Я за тебя сейчас словечко замолвлю, ты за меня в астерии заплатишь. Поиздержался, знаешь ли.

Она легко согласилась. Полагала, шутит веселый щеголь. Даже если серьезно говорит, платить не скоро придется: очередь медленно движется. В общем, улита едет – когда-то будет. Весельчак скрылся в судейской комнате, и почти тотчас же выкликнули ее. Она от страха задрожала так, как никогда не тряслась и перед бабками-повитухами, чьими греховными услугами не раз пользовалась.