А в далекой Швеции его никто не ждал. И страна была уже совсем не та, какую он оставил. Северная война низвела ее, мощную и благополучную, до разряда стран второстепенных. Жизнь ему там пришлось бы начинать с нуля. И все-таки он мечтал припасть к родной земле и копил на осуществление этой мечты деньги. Чего только ни делал! И конюшни чистил, и огороды копал, и воду носил, и соль испанскую нанялся вывозить. В 1718 году пришел из Москвы в Переяславль указ направлять в Петербург иностранцев, желающих поставлять испанскую соль. Он вызвался первым – ухватился за возможность бесплатно оказаться за пределами России, а там бежать. Однако за границу его не выпустили. Денег больших на соли он не нажил. Пришлось вернуться в Переяславль.

Размышляя о судьбе шведа, волонтер шел по чистенькой Немецкой улице. Бока бревенчатых домов на ней были обшиты досками, стриженые липы отгораживали дворы от дороги, и лужи помоев не хлюпали под ногами. Немецкие хозяйки и кухарки никогда не выплес кивали их на мостовую, а у себя на родине даже мыли перед своими домами булыжник.

Бьерна, как и рассчитывал, он застал в амбаре. Но это каменное толстостенное сооружение служило иным, чем обычный амбар, целям. Хозяин именовал его значительно «лабораториум» и допускал в него далеко не каждого. Допущенный должен был возвестить о своем приходе условным стуком. Волонтер, оглядевшись, не подслушал бы кто, постучал. Заскрежетали засовы, звякнули цепочки, заскрипела железная дверь. Бьерн лишь приоткрыл ее и проворно втащил волонтера вовнутрь.

– Там никого нет? – спросил тревожным шепотом.

– Куры бродят, – усмехнулся волонтер.

Предосторожность Бьерна в общем-то его забавляла. Не только в Немецкой слободе, но и в Борках давно знали, что швед не держит в амбаре зерна и других съестных припасов. Пытается он там изготовить золото! Настоящее золото! С помощью философского камня, «великого магнистерума». Но этот магнистерум ему никак не удается добыть.

Немцы смеялись над ним: алхимики перевелись в Европе лет сто назад, Россия вроде бы совсем обошлась без них. Люди весьма практичные, они осуждали его: под какой-то пустяк занимает прекрасное строение. Да в нем можно было бы лавку открыть. Но что со шведов возьмешь! – дикие люди.

Девки борковские полагали, что швед кое-чего в своем амбаре все-таки добился: сумел превратить обыкновенное железо в серебро. Уверяли волонтера: пять камней серебра, найденных где-то в Ряжске или под Ряжском и доставленных воеводе Воейкову, – дело рук шведа, природа тут ни при чем. Ведь не нашли больше ни одного камушка, как ни искали!

Бьерн не опровергал домыслов и продолжал рядиться под алхимика. Волонтера встретил, как обычно, в белом, хоть и несвежем, халате-переднике и в белом же колпаке. Как-то прежде он объяснил, что белый цвет благотворно влияет на опыты. Потому не только одежда должна быть в лабораториуме белой, но и обстановка: всякие шкафчики, полки, скамейки. Стены и печь он не ленился белить. И еще говорил, что успеху в его деле способствуют картины. Трудно было этому поверить. Картины такие престранные, коих волонтер и во дворцах не видывал. На одной – дракон почему-то заглатывал свой хвост. На другой – из яйца вылуплялся красный лев. На третьей под ветвистым деревом лежала корона, в ней – яйцо. Трехглавая змея подбиралась то ли к яйцу, то ли к короне, туда же устремлялся ворон с ключом.

Бьерн не раз объяснял волонтеру смысл этих картин, но тот объяснения пропустил мимо ушей. Считал, что весь этот алхимический маскарад нужен шведу, чтобы скрыть свое главное дело, свой гешефт, потому и сам остерегался, чтобы посторонние не вторглись ненароком в амбар. Швед гнал противозаконно, а потому и тайно, разную водочку. И веселое это занятие приносило ему немалый доход. А также в своем лабораториуме делал свечи, варил ароматное мыло. Но, прежде чем стать ароматным, варево распространяло по лабораториуму и близ него такую вонь, что не всякий из допущенных даже решался навестить алхимика.

«Вот кого следовало бы прозвать Фурцелем», – подумал волонтер и привычно зажал нос.

– Живой! – обрадовался Бьерн, не обратил внимания на невежливый жест гостя. – Я говорил! Девки тебя хоронить. Плакали.

– Что со мной поделается!

Волонтер следом за хозяином спустился на глинобитный пол. Лестница из семи истертых каменных ступенек упиралась в него.

– О! Не говори так! – Бьерн сдернул с гвоздя некогда белый «гостевой» халат, стал напяливать его на волонтера, проявлять гостеприимство. – Каждый день тут убивают. Сам знаешь. Разбойники. Драк много. Разгул!

При Петре порядка больше. Но он есть злодей. Хорошо ты не жил тогда в Переяславле. Теперь хуже стало. Когда вельможи делят власть, не до порядка!

Он, наконец, справился с халатом. Волонтер не пытался помогать ему: вспомнил, по ритуалу алхимиков адепт облачает новичка.

– Приступим? – Бьерн лукаво ухмыльнулся и подвинул к столу еще одну высокую скамеечку.

– Так вроде бы утро, – из вежливости засомневался волонтер, – да и не завтракал я…

– О-о! Нет проблем! – Бьерн засуетился, загремел на печи какими-то посудинами. В них что-то булькало и нестерпимо воняло. – Сейчас. – Он принялся разбивать о край закопченной сковородки яйца. Как фокусник, вытаскивал их чуть ли не из рукава. – Десятка хватит? Еще огурцов, лучку.

Он метнулся к одному из белых висячих шкафчиков, выхватил пару огурцов и пучок переросшего, вырванного с корнем лука. Комочки земли посыпались на стол, на пол. Волонтер осуждающе покачал головой.

– О-о! Земля не есть плохо, – успокоил Бьерн. – Великий Аристотель учил: все сущее образуют четыре стихии: огонь, земля, воздух и вода. Сними скорей сковородку! Ставь прямо на стол.

Волонтер послушно плюхнул чумазую посудину на мрамор столешницы. «Не иначе как мрамор с Лазаревского кладбища», – подумал без угрызения совести. Какие могут быть угрызения, когда глазунья соблазнительна на вид, а благоуханье жареного смальца изгнало из лабораториума всю вонь. Скорее бы испробовать кушанье, все равно, где оно будет, – на столе ли, на скамье или на бывшей могильной плите. И то, что Бьерн не стал мыть огурцы и припорошенный землей лук, тоже не смутило. Сам предпочитал не мыть, а обтирать овощи, преимущественно рукавом.

Между тем на столе появились миски, ложки и две стопки, всклянь наполненные мутной жидкостью.

– Ску! – провозгласил Бьерн, подняв стопку.

Волонтер знал, что эта здравица означает «череп».

Древние предки шведа, викинги, варяги, пили на пирах из вражеских черепов и желали своим соратникам, чтобы черепов становилось больше.

– Ску! – отозвался он скорее из озорства, чем из вежливости. А нравилась ему русская здравица «будьте здоровы».

Большей мерзости, чем отведанное питье, ему пробовать не доводилось.

– Ну? – Бьерн ждал похвалы. Волонтер лишь промычал: едва переводил дух.

– Два дня назад его пить было нельзя.

– Охотно верю, – буркнул волонтер, досадуя, что хозяин не держит хлеба. Такую пакость яичницей не заешь. Хоть бы корочку понюхать.

– Так это ж не из китайского арака, – обиделся Бьерн, – из русского можжевельника. Да и мне ли тягаться с вашими тайными виноделами! – Бьерн перешел на шведский. – Винокурение шведы переняли у вас, русских, всего два века назад, а до того перебивались какой-то сивухой. Но данный «бреннвин» ямщики здесь пьют и похваливают. Говорят: «Забористое пойло!»

– Что забористое, то забористое!

– Может, это лучше? – Бьерн налил в стопки новой жидкости.

«Это» действительно оказалось лучше, следующее – еще лучше. Затем выкушали пунш, отменный. Недаром говорится: первая рюмка колом, вторая соколом, остальные мелками пташками.

– Порядок там, где сильная власть, – изрядно захмелевший Бьерн опять пустился в рассуждения о власти. – Борьба за российский трон кончилась. Твоя герцогиня, эта курляндская затворница, сумела всех перехитрить, и родовитую знать, и худородных выскочек. – Он засмеялся. – А главный авантюрьер перехитрил себя сам, Алексашка Меншиков, и помер в Березове.

– У нас нет причин жалеть о нем, Бьерн. И все-таки выпьем за упокой его души.

Они согласно выпили что-то, уже не различая вкуса.

– Меншиков, у-у! Это такая бестия! Помнишь, под Полтавой? – попытался волонтер развить тему. Но Бьерн не хотел вспоминать Полтаву. Его интересовали теперь те российские события, в каких он не участвовал и какие можно было оценить со стороны.

– Как враждовали между собой эти худородные выскочки! Меншиков желал погубить Ягужинского и Толстого. Стал сам жертвою Долгоруких. Теперь им конец. Императрица приняла самодержавие.

Когда при волонтере почтительно произносили «императрица», он не сразу соотносил это высочайшее звание с той озорной прелестной девчонкой, ставшей милой несчастной женщиной, которую охранял многие годы не службы ради – жизнь за нее готов был отдать! И теперь, будто речь шла о незнакомой царственной особе, отчужденно слушал (в который раз!), как Анна утвердилась во власти. Он вернулся в Россию уже после этого знаменательного события. Узнал о нем от соотечественников, каждый из которых так или иначе старался показать ему свою осведомленность и убедить в приверженности новой государыне.

Швед преследовал те же цели, но отличался от русских рассказчиков знанием любопытных бытовых подробностей, сопровождавших дела государственной важности.

Так, он поведал, что императрица, стараясь перехитрить любомудрых министров «верховников», желавших ограничить ее власть, привлекла на свою сторону женщин. При сем немалую роль сыграли ее горничные и даже няньки малого дитяти, сына господина Бирона. Не ведая того, невинный младенец стал ее главным посыльным. Ему в пеленки вкладывались письма, какими она обменивалась со своими сторонниками.

Всякий раз, добавляя к истории новую подробность, швед начинал ее с самого начала. Потому опять рассказал, как сразу после смерти царя-отрока Петра II в Москве, в Лефортовском дворце, собрались члены Верховного тайного совета, «верховники», решать, кому передать власть, да так, чтобы себя не обидеть. Время выдавалось самое для них подходящее ограничить самодержавие, сосредоточить в своих руках власть и права. Посовещались и надумали передать корону герцогине Курляндской, дочери покойного царя Иоанна. В этом месте повествования он обычно делал паузу, а потом говорил: «Извини, Стахий, верховники выбрали Анну лишь потому, что она меньше других имела право на власть. Она согласилась стать марионеткой в их руках. Знаешь ли ты, что такое марионетка?» – «Знаю, знаю!» – отмахивался волонтер, и рассказ продолжался. На сей раз швед не стал его продолжать: захрустел луковицей. Больше никакой еды не осталось. Только серый рыхлый холмик высился на столешнице. Соль не хлеб, много не съешь.