Элоиза Джеймс - Поглупевший от любви

— Нет! — истерически взвизгнула она. — Я не смогу выпить снадобье, которое убьет мое дитя! Скорее уж умру сама! Я хотела этого ребенка всю свою жизнь!

— Я не… — Он остановился и начал снова: — Предлагаю обсудить все это утром.

— Есть вещи, которые следует обсудить сейчас.

Он спокойно воззрился на нее. Но для Генриетты потеря ребенка и невозможность спать с Дарби смешались в одно целое. Боль была такая, словно сердце рвали тигриные когти. Но муж оставался совершенно невозмутимым. Ничего не скажешь, мужчина действительно отличается от женщины.

— Скорее всего этот чехол оказался ненадежной защитой, — заметила она.

— Судя по твоему состоянию, ты полностью права.

— И что мы теперь будем делать? — выдавила она. Дарби молчал.

— Саймон, что нам теперь делать?

— Я думаю, — коротко бросил он.

Ну разумеется. Джентльмен, считающийся образцом приличных манер и знатоком этикета, такой, как Дарби, наверняка не слишком рад сообщить жене, что отныне ее место в детской.

— По-моему, у нас не такой уж большой выбор, — настаивала она, не замечая, что голос звучит чересчур высоко и надтреснуто, как битое стекло. — Очевидно, необходимо немедленно прекратить всякую деятельность, ведущую к продолжению рода.

Дарби осушил бокал. Но на лице по-прежнему ни следа эмоций.

— Ты должен взять себе любовницу, — свирепо прошипела она.

— Я бы предложил кое-что другое… Но она перебила его:

— Я вынудила тебя жениться на мне.

— Но я женился, прекрасно сознавая все ограничения, — возразил Дарби.

— Ты не понимаешь! — отрезала она. — Я написала это письмо…

Она осеклась. Правда была слишком ужасной. Даже если он и не любит ее и просто ценит ее привязанность, что хорошего может дать правда? Если он захочет иметь любовницу, и спрашивать ее не станет.

— Я это знаю, — терпеливо заметил он. — Поверь, Генриетта, я хорошо сознавал риск, связанный с женитьбой на тебе.

Но Генриетта продолжала, гонимая слепой болью саморазрушения:

— Ты не понимаешь! Я написала это письмо и договорилась с Эсме прочитать его за ужином!

Выражение его лица не изменилось.

— Неужели не понимаешь? Я решила, что хочу выйти за тебя, и поймала в ловушку. У тебя не осталось другого выхода, кроме как жениться на мне.

Свинцовое молчание, осевшее в комнате, прервалось только с приходом Фаннинга. Как все хорошие слуги, он инстинктивно чувствовал, когда не следует беспокоить хозяина, и поэтому вышел, оставив на столе третье блюдо. Дарби кивком дал ему знать, что при необходимости позвонит.

Генриетта поспешно допила вино.

— Я намеренно скомпрометировала тебя.

— Но почему ты пошла на все, чтобы стать моей женой? — спросил он наконец.

— Я хотела детей! — выпалила Генриетта, но тут же поняла, что это не совсем так. — Я хотела тебя, — поправилась она.

Ее одолевал гнев. Гнев на судьбу, гнев на мужа и больше всего на себя. Если бы она не сотворила ужасной глупости, выйдя за него замуж, сейчас и речи не было бы ни о каком синем пузырьке.

— Вот как? Почему же? — уже с большим интересом осведомился он.

— Ты так отличался от мужчин Лимпли-Стоук! — воскликнула она. — Ты целовал меня. Я хотела твоих детей. Ты нуждался в моем наследстве.

Она пожала плечами.

— Впрочем, какое это имеет значение?

— Полагаю, никакого. Могу я теперь узнать, как эти неприглядные открытия способны повлиять на нашу будущую супружескую жизнь?

По его тону было трудно сказать, зол ли он: в голосе не было ярости. Только нечто вроде брезгливости.

В душе Генриетты росло жуткое ощущение того, что в этот момент она безжалостно уничтожает нечто драгоценное и хрупкое, как морозные узоры на стеклах. Но что означает разрушенная семейная жизнь по сравнению с тем, что она сотворит, выпив это снадобье?!

— Сразу же после ужина у Эсме, прежде чем мы заговорили о чехле, ты предложил брак, в котором у тебя будет любовница, а я останусь кем-то вроде няни при твоих сестрах.

— Насколько я припоминаю, о любовнице первой заговорила ты.

— К этому мы еще вернемся, — отмахнулась она, не обращая на него внимания. — Я не могу просить тебя жертвовать собой, тем более что добилась этого брака нечестными средствами.

Она смотрела на него сухими глазами, высоко подняв голову.

— После сегодняшней ночи…

Она имела в виду после того, как выпьет проклятую настойку.

— …мы больше не станем делить с тобой одну постель. Мое тело снова будет принадлежать только мне.

И это было едва ли не худшим из всего, что ей придется пережить. Познав Дарби, став частью Дарби, невозможно снова спокойно и без отчаяния вернуться в свою кожу.

— Ты, похоже, сердишься на меня, Генриетта. И делаешь все, чтобы я рассердился на тебя. Почему?

Она смотрела на него и ненавидела… ненавидела это спокойствие. Почему он не взбесился, узнав о ее обмане? Потому что ему абсолютно наплевать. Даже если они не будут делить постель, он все равно обзавелся нянькой для детей.

Генриетта никогда не умела лгать.

— Я не сержусь на тебя, — выдавила она, слыша, как дрожит от ярости голос.

— Моя мать делала все возможное, чтобы довести отца до приступа бешенства, подобного ее собственным. Но я не опущусь до столь недостойных поступков, Генриетта, и не стану плясать под твою дудку. Если я каким-то образом оскорбил тебя, буду счастлив узнать, в чем дело, и извиниться.

— Возможно, твоя мать пыталась добиться от мужа хоть какой-то реакции! — довольно визгливо запротестовала Генриетта.

— Мне всегда казалось, что она пыталась манипулировать его чувствами.

Генриетта поняла, что не сумеет проникнуть сквозь его броню. Должно быть, он вообще ничего к ней не испытывает.

— Не сомневаюсь, что мы оба стыдимся этого брака, — пробормотала она, морщась от собственной грубости. — Во всяком случае, я жалею… что так опрометчиво написала это письмо. Но я не устраиваю тебе сцену, Дарби. И заверяю тебя, не стану вести себя, как твоя мать. Даже готова смириться с тем, что у тебя могут быть другие интересы… вне дома.

Его глаза сейчас казались непроницаемо темными.

— А как насчет твоей так называемой любви ко мне? Ты так быстро разделалась с ней, если готова позволить мне иметь любовницу?

— Можно много наговорить в порыве страсти, но утром все выглядит по-другому. Ты сам это сказал, — жестко бросила Генриетта, щедро выплескивая накопившуюся в душе ярость.

— Совершенно верно. Он поставил бокал.

— Послать за экипажем? Думаю, ты захочешь припудрить носик, перед тем как ехать на бал.

—Бал?

— Естественно. Мы приняли приглашение.

— Но я думала, ты не захочешь, чтобы я ехала, тем более…

— Тем более что мне вот-вот понадобится любовница? Ну уж нет, дорогая. Не вижу причин лишать тебя развлечений.

Он отодвинул ее стул, и, будь перед ней кто-то, кроме Дарби, она могла бы поклясться, что он вне себя.

Леди Фелисия Сэвил испытывала нечто вроде заслуженного удовлетворения. По любой разумной оценке онабыла самой важной гостьей на балу герцогини Сэвингтон. Из всех семи патронесс «Олмака», молодых матрон, способных создать или уничтожить репутацию, она единственная оказалась в Лондоне в самом начале сезона.

И только ей предстоит судить и миловать провинциалок, мечтавших попасть в высший свет. Пока что на балу собралось удивительно мало особ подобного рода. Пока что она отказала в поручительстве только одной, причем даже не особенно взвешивая «за» и «против». Миссис Селина Давенпорт пыталась сыграть на их весьма мимолетном знакомстве, но Фелисия не почувствовала ничего, кроме легкого интереса, когда отказывала ей в поручительстве. Интерес был вызван тем, что дама была практически раздета: можно было только представить, что сказали бы о ней остальные патронессы, и даже если бы Фелисия пообещала ей поручительство, второго она ни за что не получила бы.

Но тут она заметила, что через толпу с трудом пробирается ее кузен.

— Банг! — приветствовала леди Сэвил, протягивая руку. — Как я рада тебя видеть!

Удовольствие на самом деле было более чем умеренным, но достопочтенный Джерард Банг обычно всегда имел в запасе парочку клеветнических, порочащих очередную несчастную жертву новостей.

— Фелисия, дорогая, Саймон Дарби женился.

Фелисия лениво взмахнула веером, словно столь поразительное известие давно уже ей известно. Но в глубине души ее одолевало любопытство. Если семь молодых матрон управляли женской половиной общества, Саймон Дарби был таким же безусловным законодателем мод и манер для всего высшего света. Его красота и безупречный вкус означали, что женщины искали его внимания не менее рьяно, чем мнения Бо Браммела, и его одобрение (или отсутствие такового) служило той же цели, что и поручительство для «Олмака».

— Признаюсь, я удивлена. Мне казалось, что Дарби давно решил остаться холостяком, — протянула она.

— Последовал моему совету, — объявил Банг, гордо раздувая грудь. — Я велел ему жениться на богатой наследнице. Он так и сделал. Впрочем, я еще ее не видел. Они должны сегодня быть на балу.

— Ну разумеется! — воскликнула Фелисия, запоздало сообразив, в чем дело. — Я же слышала об интересном положении леди Роулингс.

— Совершенно верно.

Банг поправил шов своего алого чулка.

— В книге пари «Уайте» ставят семьдесят к одному, что родится мальчик.

— Вздор! Кто может точно определить пол нерожденного младенца!

— Правда, гораздо оживленнее ставят на того, кто настоящий отец ребенка. Когда я в последний раз заглядывал в книгу, сам Роулингс едва-едва опережал остальных претендентов, и это притом, что он умер в спальне жены.

— Думаю, Дарби без труда нашел себе богатую невесту! — заметила Фелисия. — Жаль только, что не дождался сезона. Как было бы забавно наблюдать весь процесс завоевания девицы. Полагаешь, его тесть — богатый торговец?