Почему именно она должна терпеть кровотечение, боль и всяческие неприятности, когда он, вне всякого сомнения, останется столь же лощеным и совершенным, как всегда?!

Дарби вручил ей бокал, и Генриетта отпила глоток. Невзирая ни на что, ей не терпелось увидеть мужа без одежды. Совершенно непристойная мысль, это уж несомненно!

— Я был внизу, и хозяин гостиницы только сейчас сообщил, что нас занесло снегом, — объявил он с неуместно многозначительной улыбкой.

Генриетта нервно поднесла к губам бокал.

— Как твое бедро? — спросил он, садясь напротив. Генриетта почувствовала, что краснеет. Значит, такова супружеская жизнь? И муж имеет право без всякого стыда упоминать о частях твоего тела?

— В точности как обычно, — коротко бросила она тоном, не допускающим дальнейших комментариев.

Дарби смотрел на молодую жену и гадал, что, черт побери, ему теперь следует делать. До сих пор ему не приходилось иметь дело с девственницами, учитывая, что Молли, третья горничная, отвергла его притязания. Генриетта сидела прямо и скованно, как марионетка, даже не потрудившись прислониться к высокой спинке стула, и невидяще смотрела в пространство.

Ему следовало предположить, что мачеха наговорит ей всякой чепухи о предстоящей ночи. Леди Холкем даже не трудилась скрыть свое отвращение к интимным отношениям. Если он, поддавшись бушующей в нем похоти, грубо сорвет дурацкую ночную сорочку и бросит Генриетту на постель, она просто оцепенеет.

Но ведь Генриетта — не леди Холкем! Она желала его. Вот и сейчас она украдкой поглядывает в его сторону.

Дарби встал.

— Я отпустил своего камердинера, — объяснил он, стараясь говорить как можно беспечнее.

Но Генриетта даже не ответила, она подозрительно уставилась на него, словно он в самом деле собирался сорвать с нее одежду.

— Готова выполнять супружеский долг? — спросил Дарби. Несмотря на угнетенный вид Генриетты, он по-прежнему считал, что все это ужасно забавно. Возможно, куда забавнее, чем в тот раз, когда некая мадам Беллини решила показать ему все семь наслаждений Афродиты. Генриетта была сплошным клубком противоречий: буйная львиная грива (в настоящий момент аккуратно уложенная в сложное сооружение, которое он намеревался распустить при первой возможности), тонкое личико с изящными чертами и стальная решимость в глазах и наклоне подбородка. И хотя сейчас она не носила корсета, по-прежнему держалась так же прямо, словно под ночной сорочкой их было целых два.

В глубине души ему было жаль ее, но ведь нельзя отрицать, что она желает его! Он ощущал, как это желание струится по ее телу. Просто она еще не понимала этого. Не понимала своих потребностей. Да и его тоже.

— Супружеский долг, — медленно повторила Генриетта. — Я понимаю.

Она встала и сбросила халат, но прежде чем Дарби успел увидеть соблазнительные колыхания груди под тонкой тканью ночной сорочки, она нырнула в постель и натянула одеяло до подбородка. Растерявшийся Дарби продолжал стоять посреди комнаты, не в силах двинуться с места.

Наконец, немного опомнившись, он подошел к кровати и глянул на жену. Смертельно бледная, она лежала с таким видом, словно перед ней предстал гробовщик, готовый снять мерку для гроба.

— Генриетта, что это ты делаешь? — удивился он.

Ее глаза открылись.

— Я готова исполнить свой долг. Можешь продолжать, — бросила она, перед тем как закрыть глаза.

— Готова, — протянул он, наслаждаясь этим словом. Просто восхитительно! Она выглядела как первая христианская мученица.

Он осторожно провел пальцем по белоснежной шее до самого края одеяла и сел на край кровати, немного подвинув жену.

Генриетта не двигалась. Тогда Дарби положил ладонь ей на грудь. Ему стоило большого труда не сжать соблазнительный холмик. Но он ждал. Ждал, заставляя себя притвориться, будто не замечает, что ласкает самую идеальную грудь, которую когда-либо доводилось ласкать мужчине.

Ничего не скажешь, выдержки ей не занимать, его Генриетте. Казалось, прошла вечность, прежде чем она открыла глаза и взглянула на него.

При виде ее ошеломленного лица он сдержал торжествующую ухмылку. Но чтобы вознаградить жену, провел большим пальцем по ее соску. Еще раз. И снова, пока на шее Генриетты не забилась жилка. А сам он терзался желанием поцеловать ее. Но тут он замер.

Она моргнула. Он не шевельнулся. Ничего не сказал. Можно поклясться, что Генриетта не устоит перед тем, чтобы высказаться, учитывая ее поразительную искренность.

Но сначала ей пришлось откашляться: голос звучал неровно, что крайне ему польстило.

— Я… я что-то должна делать? — осведомилась она. — У меня сложилось впечатление, что ты… ты просто… эээ… продолжишь.

— Но прежде ты должна помочь.

Генриетта нахмурилась, очевидно, считая, что помогать в чем-то столь, по ее мнению, омерзительном поистине несправедливо.

— Что ты хочешь? — спросила она, обреченно вздохнув.

— Помоги мне раздеться, — объявил он с соответствующей долей пафоса.

Она бросила на него подозрительный взгляд, но стала выбираться из постели. Учитывая, что сначала она довольно долго барахталась под одеялом, он предположил, что мачеха велела ей поднять рубашку до талии. Можно побиться об заклад, эта женщина также предрекла, что муж набросится на нее, как дикий зверь.

— Видишь ли, Генриетта, — объяснил он, — мужчина не может выполнить супружеский долг без некоторого участия женщины.

— Но почему? — удивилась она, склонив прелестную головку над его запонками. —Я думала, подобные вещи были… были… — Она осеклась. — То есть я хотела сказать, что мужчины всегда находят удовольствие в подобного рода деятельности.

И, будучи Генриеттой, она не позаботилась скрыть презрение.

— Далеко не каждый мужчина, — бросил он. — По-твоему, мне доставит удовольствие причинять боль жене?

Выражение ее лица ободрило его.

— По-твоему, мне хочется причинять тебе неудобства? Унижать?

— Нет, конечно, нет, — с явным облегчением выдохнула она. — Я так и знала, что Миллисент ошибается относительно твоих намерений. — Широкая сияющая улыбка осветила ее лицо. — Я пыталась сказать ей, что ты вовсе не так… не так развратен, как она, похоже, считает.

— Почему бы тебе не звать меня Саймоном? — попросил он, игнорируя рычавшего зверя в чреслах, требующего чтобы он оправдал ожидания мачехи. — Я уже говорил тебе.

Генриетта слегка порозовела.

— Прости. Мачеха титуловала моего отца до самой его смерти. Такая фамильярность кажется неестественной.

— Если хочешь, можешь называть меня Дарби на людях, — предложил он.

— Так что мы будем делать вместо этого? — спросила она, явно придя к заключению, что ее муж слишком благороден, чтобы требовать исполнения супружеского долга. Ее лицо лучилось счастьем.

Дарби изо всех сил удерживался от смеха.

— Если бы ты помогла мне раздеться, я смог бы сразу же лечь. Естественно, я не стану просить тебя о помощи каждую ночь. Только сегодня, потому что я отпустил камердинера.

Но Генриетта была так рада свободе от интимных отношений, что, попроси он только, готова была вынести его ночной горшок.

— Боюсь, нынешняя мода требует, чтобы мужчины носили облегающие фраки, — пояснил он.

Она тут же оказалась рядом, сосредоточенно прикусив розовую губку.

— Мой камердинер попросту срывает его с меня, — добавил он и стал медленно, очень медленно вынимать руку из рукава.

Проворные маленькие ручки Генриетты принялись дергать тонкое сукно. Дарби притворился возмутительным неумехой и то и дело задевал ее груди, стараясь освободиться от фрака.

— Ой! — вскрикнул он, как только она стала складывать фрак.

— Что случилось?

— Должно быть, ты поцарапала меня пуговицей, — застонал он. — Придется снять рубашку, чтобы посмотреть, в чем дело. Если ты сумеешь, разумеется.

Его руки беспомощно упали.

Ей пришлось стать очень близко, чтобы снять манишку. Дарби ощутил слабый запах розы. Видимо, ее духи. И это едва не прикончило его, но он и на этот раз ухитрился взять в узду свою похоть и стоял спокойно, пока она расстегивала пуговицы. Пальцы ее то и дело путались в петлях, поэтому, чтобы не смущать ее, он уперся взглядом в противоположную стену, словно впал в транс.

Когда она расстегнула последнюю пуговицу, он стянул рубашку и бросил на пол.

— Где болит? — встревоженно спросила Генриетта, глядя на его грудь.

— Еще не понял. Может, если ты как следует меня ощупаешь, я смогу сказать точнее.

— Но почему это я должна искать больное место на твоей груди, если ты сам его найти не можешь? Значит, не слишком сильно болит.

Дарби вздохнул, оставив мысль о ее пальцах, гладящих его грудь, и вместо этого направил ее усилия на брюки. Генриетта широко раскрыла глаза, но послушалась. Ее тонкие пальцы провели по его животу, и Дарби вздрогнул. Генриетта снова покраснела, но принялась решительно дергать за пояс брюк. Наверное, подумала, что если не разденет его, он может передумать и потащить ее в постель.

Дарби едва не застонал, когда она попыталась высвободить брюки, застрявшие на непонятной выпуклости между его ногами. Он смотрел на ее склоненную голову, гадая, знает ли она, что это такое. И поскольку ее лицо из розового стало ярко-красным, можно было предположить, что так оно и есть. Однако ей удалось стащить с него брюки, после чего она поднялась с видом человека, сделавшего все, чтобы муж был доволен.

Дарби наблюдал, как она вешает брюки на стул. При этом ткань сорочки чуть натянулась, обрисовав длинное стройное бедро.

— Генриетта, — мягко сказал он, — я сплю без одежды.

— Крайне непристойная привычка, — покачала она головой.

Дарби пришлось признать, что, будь у него хоть капля совести, он мог бы почти… почти… пожалеть ее. Но он только пожал плечами.

Она снова прикусила губу и дернула вниз его подштанники с такой силой, что он сморщился и пошатнулся.