Прости, Цецилия! Разлука дает нам почувствовать всю силу нашей привязанности.

Я напишу тебе из Булони, где мы остановимся на несколько часов. Чем скорее я уеду, тем скорее вернусь.

Твой Генрих».

Это письмо было великой радостью для Цецилии, потому что она не ожидала получить его; в нем заключалось столько высоких сердечных истин; оно говорило Цецилии, что Генрих беспрестанно думает о ней, так же, как и она о нем.

Несчастная девушка считала часы и минуты следующего дня: казалось, вся жизнь ее зависела от письма, которого она так ждала.

Потом Цецилия стала вышивать свое платье, но вскоре в ужасе заметила, что если вышивать по узору, который она наметила, работа ее продолжится семь или восемь месяцев. Но по расчету, сделанному молодыми людьми, Генрих должен был вернуться через шесть месяцев. Цецилия боялась не успеть закончить вовремя.

Для маркизы, кажется, не существовало ни пространства, ни бурь в океане; она рассуждала о будущем с уверенностью, подчас свойственной старикам, которые рассчитывают на целые годы жизни, между тем как им остается едва ли несколько дней.

На другой день Цецилия проснулась в пять часов утра. Первый взгляд ее упал на часовую стрелку: она беспрестанно вздрагивала при малейшем шуме. Наконец в девять часов девушка распечатала следующее письмо.

«Милая Цецилия! Я теперь в Булони.

Я нанял ту маленькую комнату, которую ты занимала, и я опять с тобой. Я позвал госпожу д’Амброн и говорил с нею о тебе. Мы соединены с тобой невидимыми узами: пока я вижу места, в которых ты была со мной, мне кажется, что ты подле меня, как супруга. Но когда я покину Англию и отправлюсь в Америку, ты будешь со мной как ангел.

Здесь я вижу тебя, там буду только чувствовать твое присутствие; но где бы я ни был, я всегда буду смотреть на небо, на твое бывшее и будущее отечество.

Мне сейчас пришли сказать, что через два часа маленькое судно отправляется в Англию. Я едва успею посмотреть на берег, который ты видела без меня, который мы видели с тобой и который я увижу без тебя.

Велико и прекрасно море, когда смотришь на него с душой, полной глубокого чувства! Как сильно оно волнует душу! Как возносит оно нашу мысль к его первоисточнику — Небу! Как красноречиво говорит оно о ничтожности человека и величии Создателя!

Век остался бы я на этом берегу, где мы бродили вместе с тобой, где я, кажется, могу отыскать следы твои. Не любовью человека люблю я тебя, нет, я люблю тебя, как весной цветы любят солнце, как море любит небо в ясные ночи, как вечно земля любит своего Творца.

Да простит мне Господь мою гордость, но в эту минуту я вызываю на бой все препятствия, способные разлучить нас с тобой, даже саму смерть. Все перемешивается и изменяется в природе: один запах переходит в другой, одно облако исчезает в другом, одна жизнь сменяется другой; отчего одна смерть неизменна? Если все живет этим переходом, этим смешением, почему же смерть, это необходимое условие всего живущего, эта конечная цель, которая замыкается вечностью, почему она одна бесплодна? Творец исключил бы ее из сил природы, если бы она была только деятелем разрушения, если бы она, разъединяя наши бренные тела, не соединяла душ.

Сама смерть не в силах разлучить нас с тобою, Цецилия! Господь сокрушил смерть.

До свидания, Цецилия, мы еще, может быть, увидимся с тобой в этом мире, но в том соединимся.

Зачем пришли мне эти мысли сегодня? Не знаю, быть может, это воспоминания, быть может, предчувствия!..

До свидания! За мной пришли: корабль сейчас отправится в море. Я поручаю это письмо госпоже д’Амброн. Она сама отправит его на почту.

Твой Генрих».

Через восемь дней пришло другое письмо. Представляем его читателям:

«Ты хранишь меня, Цецилия! Ты моя путеводная звезда.

Мне все благоприятствует, мне даже становится страшно. Я желал бы встретить какое-нибудь препятствие, победить врага, преодолеть враждебные обстоятельства.

Я знал, что в Лондоне я не застану ни госпожи Лорж, ни кого-либо из моего семейства, ведь все уехали. Однако мои родные не могли мне помочь, так как сами слишком бедны, но их отсутствие лишило меня удовольствия их видеть.

Вся надежда моя была на одного честного и превосходного человека, на друга нашего семейства. Ты с ним знакома, Цецилия, это добрый господин Дюваль.

Ты знаешь, Цецилия, что у меня нет состояния. Я мог занять только под свое честное слово. В своем положении я думал просить помощи лишь у Дюваля.

Я не колебался ни минуты и обратился к нему. С этим намерением выехал я из Парижа, нисколько не сомневаясь в доброте этого человека. Я уже знал сердце Дюваля.

Я рассказал ему все, не скрыл от него, милая Цецилия, ничего: ни мою любовь к тебе, ни наше положение, ни все надежды, на нем основанные. Едва я успел ему это сказать, как его жена, обращаясь к нему, произнесла:

— Не говорила ли я тебе, что они любят друг друга?

Итак, Цецилия, эти добрые люди думали о нас; когда мы сами не смели признаться друг другу в своих чувствах, наша любовь уже не была для них тайной.

Дюваль пришел ко мне со слезами на глазах. Да, Цецилия, этот превосходный человек был готов заплакать. Потом он сказал мне:

— Любите ее, господин Генрих, любите ее, это добрая, благородная девушка. Такую жену я желал бы моему Эдуарду!

Потом, пожав мне руку, чего он до сих пор никогда не делал, добавил:

— Еще раз прошу вас, сделайте ее счастливой. Ну, теперь, — продолжал он, смахивая слезы и провожая меня в свой кабинет, — теперь поговорим о делах.

Это было скоро сделано. Надо сознаться, что коммерция, в известном смысле, дело великое. Я слышал, что для займа какой-нибудь тысячи франков необходимы гербовая бумага, нотариусы, казенные проценты, письменные формы и куча других вещей.

Господин Дюваль взял клочок бумаги и написал:

«Честь имею объявить господам Смиту и Турнсену, что я доверю господину виконту Генриху де Сеннон пятьдесят тысяч франков».

Потом он подписался, отдал мне бумагу. Вот и все.

В тот же день я поехал к этим господам, объявил им мое желание отправиться в Гваделупу с каким-нибудь грузом. У них был корабль, следующий к Антилам; они спросили меня, чем бы я хотел торговать. Я ответил, что, будучи совершенно незнакомым с делами коммерческими, я просил бы их поговорить об этом с господином Дювалем. Они обещали мне исполнить это на другой день.

Я возвратился к Дювалю. Мне хотелось бы долго говорить с тобой об одном предмете, милая Цецилия, на который я тогда желал взглянуть: это ваш маленький хендонский домик.

Я спросил у Дюваля, кто его владелец.

Тут-то я и узнал, какое у него прекрасное сердце.

Владельцем был он сам. Понимаешь, Цецилия? Боготворя твою матушку и тебя, он купил домик со всей мебелью, чтобы он остался как свидетельство земного пребывания святой и ее ангела. Так говорит он о твоей матери и о тебе.

Он хотел ехать со мной, но госпожа Дюваль его удержала.

— Господин виконт, вероятно, желал бы один отправиться в Хендон, — сказала она. — Останься дома, твое присутствие только потревожит его воспоминания.

Господин Дюваль отдал мне ключ от домика.

Никто, даже они сами, не ходили туда. Только ваша старушка, поступившая на службу к госпоже Дюваль, обязана смотреть за твоим раем, милая Цецилия!

На другое утро я уехал. В половине третьего я был в Хендоне.

Я вспомнил мое первое посещение вашего дома с госпожой Лорж. С каким равнодушием, с каким презрением взирал я на вашу хижину! Прости меня, Цецилия: я еще не видел, не знал тебя. С той минуты, как я увидел, узнал тебя, — ваш домик, ты, твоя комната стали для меня особенными.

Приближаясь к этому домику, Цецилия, я волновался как никогда. Мне хотелось пасть пред ним на колени и целовать его порог.

Отпирая дверь, я весь дрожал, я не мог пошевелиться. Наконец я оттолкнул дверь и переступил порог.

Тотчас я прошел в сад: ни цветов, ни листьев — все грустно и одиноко. Он теперь точно такой же, каким ты его оставила десять месяцев тому назад.

Я сел на скамейку. Твои друзья, птички, прыгали по голым деревьям. Ты знала этих птиц, Цецилия, ты наслаждалась их пением!

Я слушал их песни, смотрел на твое закрытое окно, словно ожидая, что ты появишься в нем. Все осталось таким, каким было при тебе, на своем месте.

Потом я пошел по круглой лестнице, вошел в комнату твоей матери, встал на колени у того места, где прежде висело распятие, и молился за тебя и за себя.

Потом я отворил дверь твоей комнаты, милая Цецилия, я не смел войти туда.

Наконец, я выбежал из этого домика, где прошли самые сладостные минуты в моей жизни. Я отправился к нашей первой святыне. Ты догадалась, Цецилия, что я говорю о могиле твоей матери!

Как в твоем саду, в твоей комнате, так и здесь чувствовалось чье-то заботливое присутствие: весной эта могила была покрыта цветами; по их засохшим листьям, по увядшим стеблям я узнал, что они из твоего сада. Я сорвал несколько лепестков гелиотропа и розы, они лучше всех остальных сохранились за зиму — я посылаю их тебе. Ты найдешь эти лепестки в письме.

Но надо было уходить. Пять или шесть часов провел я здесь. Вечером я должен был увидеться с господином Дювалем и с господами Смитом и Турнсеном. Я вернулся в восемь часов.

Эти господа приехали точно в назначенный час. Они очень хорошо знали моего дядю, который обладает, как говорят, несметным богатством и, за исключением некоторых странностей, превосходный человек.

В этот вечер все устроилось: бриг, готовый отплыть, ждал в гавани; владельцем его был друг этих господ; он уступал мне на пятьдесят тысяч франков своего груза. Цецилия, не правда ли, счастье мне благоприятствует? Корабль завтра отходит.