Все, что видела девушка, было для нее ново и занимательно. Она вдруг вспомнила, как, еще будучи ребенком, она спускалась с какого-то утеса, как мать несла ее на своих руках; как потом они долго плыли по воде, которая казалась ей огромным зеркалом; как она увидела, словно во сне, пристань с кораблями. Но тогда ей было только три с половиной года, и все это осталось в ее сознании каким-то неясным, туманным, неопределенным. Так что теперь она словно открывала для себя новый мир, где было море, далекие берега, великолепные виды. Бедное дитя! Девушка, привязанная к своему маленькому домику, как растение к земле, целых двенадцать лет видела мир Божий только из окна своей комнаты.

Впервые после смерти матери окружающие предметы отвлекли ее от страшной потери, и она с любопытством расспрашивала о них стоявшего возле нее Генриха. Он ответил на ее вопросы, как человек, которому известно очень многое, а Цецилия продолжала интересоваться всем вокруг, может быть, уже не столько из любопытства, сколько из удовольствия слышать голос молодого человека. Ей казалось, что Генрих ведет ее в новую жизнь, доселе неизвестную ей. Корабль, приближавший ее к родине, отрывал ее от прошлого и плыл с ней к будущему.

Переезд прошел благополучно. Небо было ясным, и уже через два часа после отплытия из Дувра в дымке показались берега Франции, хотя английские берега проступали еще довольно ясно. Но мало-помалу они стали сливаться в туманной дали с водой, в то время как Франция все приближалась. Цецилия попеременно смотрела то на одни берега, то на другие, задаваясь вопросом: где же она будет счастливее?

Часов в семь вечера корабль причалил в Булони. Уже наступила ночь. Маркиза помнила гостиницу, в которой они останавливались, когда бежали из Франции, но совершенно забыла имя ее прежней хозяйки. Улица, где находилась гостиница, переменила свое название: прежде она была Королевской, потом — Якобинского клуба, а теперь — Национальной.

Отдав распоряжения относительно вещей, Генрих сопроводил дам в гостиницу.

Девушка не раз слышала воспоминания своей матери об их последнем вечере во Франции и, будучи памятливее маркизы, не забыла имя доброй госпожи д’Амброн, с такой самоотверженностью устроившей баронессе побег.

Девушка тотчас же послала за хозяйкой гостиницы, но, когда та пришла, Цецилия поняла, что не об этой госпоже ей рассказывала мать: эта особа была слишком молода. Тогда девушка спросила у нее, не знает ли она госпожу д’Амброн, содержавшую эту гостиницу в 1792 году, и не живет ли она все еще в Булони? Выяснилось, что молодая женщина, к которой Цецилия обращалась с вопросами, тоже д’Амброн, но она — невестка той самой госпожи, которой теперь так интересовалась Цецилия. Нынешняя хозяйка гостиницы вышла замуж за старшего сына госпожи д’Амброн, и та, в свою очередь, передала им свою гостиницу. Теперь она жила в соседнем доме и бо`льшую часть дня проводила в этом жилище.

Цецилия спросила, не может ли она с ней поговорить. Ей ответили, что тотчас же за нею пошлют.

— Что вам угодно? — поинтересовалась вошедшая госпожа д’Амброн.

Цецилия хотела кинуться к ней в объятия, но маркиза знаком остановила ее.

— Любезная госпожа д’Амброн, — важно сказала бабушка Цецилии, — я маркиза де ла Рош-Берто, а это Цецилия де Марсильи, моя внучка. Вы не помните нас? Мы у вас останавливались.

— Может быть, вы удостоили меня этой чести, но мне стыдно признаться, что я не помню когда.

— Вы сейчас вспомните, — сказала Цецилия, — я в этом уверена. Помните ли вы двух бедных беглянок, которые прибыли к вам в маленькой телеге одним сентябрьским вечером 1792 года? Они были переодеты в крестьянские платья и приехали с фермером, которого звали Пьером.

— О, разумеется! — воскликнула госпожа д’Амброн. — Я очень хорошо это помню. Одна из них, которая была помоложе, еще держала на руках маленькую девочку лет трех или четырех, настоящего ангела.

— Постойте, постойте, — прервала ее Цецилия, улыбаясь, — если вы и дальше будете рассказывать, я не решусь вам признаться, что эта девочка…

— Что же вы медлите? Продолжайте, — попросила госпожа д’Амброн.

— Это я!

— Так это ты, моя миленькая? — вскрикнула добрая женщина.

— Однако ж!.. — прошептала маркиза, обижаясь на эту фамильярность.

— О! Извините меня, — спохватилась госпожа д’Амброн, не заметив, однако, восклицания маркизы, — извините меня, барышня, но ведь я помню вас такой маленькой.

Цецилия протянула ей руку.

— Но вас же было трое, — произнесла госпожа д’Амброн, отыскивая глазами баронессу.

— Увы! — прошептала Цецилия.

— Да, да, — продолжала госпожа д’Амброн, понимая, что произошло с баронессой, — эмиграция дело тяжелое. Я не многих теперь вижу из тех, кого проводила. Но надо во всем уповать на Бога, моя дорогая барышня! Он знает, что делает.

— Послушай, моя милая, — обратилась маркиза к госпоже д’ Амброн, — прекратим этот разговор. Я слишком слаба нервами, а эти воспоминания меня совершенно расстраивают.

— Ах, извините меня, маркиза, — ответила добрая женщина, — но я только хотела сказать, что прекрасно помню ваш приезд в мою гостиницу. А теперь не угодно ли вам будет сказать, зачем вы за мной посылали?

— Не я за вами посылала, госпожа д’Амброн, а моя внучка, так что спросите об этом ее.

— Я просила вас позвать, моя добрая госпожа д’Амброн, чтобы принести вам сердечную благодарность. За услугу, которую вы нам оказали, можно отплатить только вечной признательностью. Еще я хотела вас просить о том, чтобы вы с кем-нибудь сопроводили меня на берег, к тому самому месту, откуда двенадцать лет назад мы отправились в море, если только добрая бабушка позволит мне совершить эту прогулку! — добавила Цецилия, обернувшись к маркизе.

— Отчего же нет, — ответила госпожа ла Рош-Берто, — если только госпожа д’Амброн даст тебе в спутницы умную и порядочную женщину. Я бы предложила тебе Аспазию, но ты же знаешь — утром я без нее не могу.

— Я сама пойду, маркиза, я пойду сама! — воскликнула госпожа д’Амброн. — Я почту за счастье сопровождать барышню, ведь я была там. Если угодно, я расскажу Цецилии, как все происходило.

— Не позволите ли, маркиза, — спросил Генрих, присутствовавший при этой сцене, — и мне сопровождать Цецилию?

— Я не нахожу причины вам отказать, молодой человек, — ответила госпожа ла Рош-Берто. — Если вы любите такие истории, то ступайте, дети мои, ступайте!

Потом, словно для успокоения совести, маркиза сделала знак госпоже д’Амброн, который, вероятно, нужно было понимать так: «Я вам ее поручаю».

Бывшая хозяйка гостиницы утвердительно кивнула. Условившись о завтрашней прогулке, все разошлись по своим комнатам.

Генрих и Цецилия заснули крепким сном. Они расстались в одиннадцать часов вечера, а назавтра в восемь часов утра опять должны были встретиться. Им, встречавшимся в Англии раз в неделю, да и то при свидетелях, это казалось большой переменой: они смогут идти под руку, а в сложных и опасных местах Генрих подаст Цецилии руку и поддержит ее. Одним словом, эта прогулка представлялась и молодому человеку, и девушке особенным событием.

В шесть часов утра Генрих уже был готов к прогулке, но пришлось ждать. Время тянулось так медленно, что юноша мысленно обвинял в неточности все французские часы, которые, по его мнению, ужасно отставали от английских. И даже свои собственные часы он признал неточными, полагая, что они испортились во время переезда.

Цецилия тоже встала рано, но она не смела узнать, который час. Солнечный свет уже проникал в комнату, но девушке казалось, что еще слишком рано. Два или три раза она подходила к окну и вдруг через шторы увидела Генриха, полностью готового отправиться на прогулку. Цецилия решилась позвонить, чтобы узнать, который час. Была половина седьмого. Она попросила горничную тотчас дать ей знать, как только придет госпожа д’Амброн.

Но так как у той не было причин торопиться, она пришла в назначенный час.

Цецилия тотчас вышла и в зале встретила ожидавшего ее Генриха. Молодые люди обменялись вопросами и сознались друг другу в том, что ночь, проведенная в этой гостинице, была одной из лучших и они оба запомнят ее на всю жизнь.

Так как Цецилия желала видеть само место, откуда они двенадцать лет назад пустились в море, госпожа д’Амброн, опасаясь подозрений, повела их другой дорогой, а не той, по которой шли беглецы в тот страшный вечер. Наши молодые люди проследовали до конца Национальной улицы, потом, оказавшись на окраине города, повернули налево и по тропинке, пролегавшей через пашню, направились к крутому берегу.

Если не принимать во внимание цели предпринятой прогулки, то любая девушка посчитала бы ее обыкновенным и незначительным делом, но не Цецилия. Ей, почти всю жизнь находившейся в своем уединении, ничего не видевшей, кроме маленького сада, окруженного оградой, все казалось новым и необыкновенным. Мир представлялся девушке беспредельным; в ней родилось желание побегать по этим полям, найти что-то, что она чувствовала, но не понимала. Новые впечатления вгоняли ее в краску, и порой дрожь пробегала по ее телу и, как электрическая искра, сообщалась Генриху, на руку которого она опиралась. Молодой человек ответил на это легким пожатием, подобным тому, что так сильно взволновало Цецилию в Дувре, когда они прибыли на пристань, чтобы отправиться на корабле во Францию.

Наконец молодые люди достигли утеса, откуда открывался дивный вид на море во всем его великолепии и бесконечности. В океане есть какое-то мрачное величие, которого лишено Средиземное море даже в самую страшную бурю. Средиземное море — озеро, зеркальная лазурь, покои капризной Амфитриды; океан — седовласый Нептун, укачивающий мир в своих объятиях.

Цецилия, изумленная этой беспредельностью, остановилась на минуту: мысли о смерти, о Боге, о бесконечности посетили ее, и две крупные слезы скатились по ее щекам.