Клод Фаррер - Подружки

— Уже шесть.

— Однако они являются с опозданием. Хотя в этом нет ничего удивительного: они встали в одно время с вами, и должны были еще успеть заняться своим туалетом. Минут через пять они наверно будут здесь. Господи! Уж не пророчица ли я в самом деле? Вот они и идут, прямо как по команде, вот там, вдоль морской тропинки. Не суетитесь, деточка, — совершенно не стоит вам бежать вниз навстречу им. Уверяю вас, что это не очень важные особы.

Когда удалилась последняя из «не очень важных особ», Селия снова очутилась одна: маркиза Доре должна была уехать, так как обедала в городе.

— Рыжка! — позвала Селия.

Девчонка явилась на зов. Чтобы подать чай, она приукрасила себя белым передником и розовой лентой. Но теперь, «когда гости ушли», Рыжка торопливо вернулась в первобытное состояние. И явилась на зов хозяйки с черными до локтей руками.

— О Господи! — воскликнула Селия. — Когда же, наконец, ты станешь меньше пачкаться и больше мыться?

Девчонка разразилась хитрым смехом.

— И не мечтайте об этом, мадам Селия! Как только я стану такой же чистой, как вы, я устроюсь по моему вкусу.

Она предусмотрительно прикрылась локтем. И пощечина Селии не долетела до ее румяной рожицы.

— Что же, подавать вам, наконец, умываться? — невозмутимо продолжала Рыжка.

Умывшись, причесавшись, одевшись и приготовившись к выходу, Селия снова вернулась на террасу и задумалась.

Терраса служила лучшим украшением виллы. Ничто: ни сад — роскошное гиацинтовое и нарциссовое поле, окруженное кустами роз и сирени, которые распространяли такое сильное благоухание, что у гулявших быстро начинала кружиться голова, — ни китайский киоск — забавный маленький павильончик (он возвышался в конце цветочного поля, и его колокольчики, позванивая от дуновенья ветра, пробуждали все соблазны роскоши в умах окрестных школьниц, уже достаточно подготовленных к ним если не телом, то духом), — ни сама вилла величиной с ладонь, новая и кокетливая, с оштукатуренными голубыми стенами, с нависшей как зонтик крышей, с полом, выстланным гладкими провансальскими плитками, — ничто не могло сравниться с этим маленьким выложенным кирпичом прямоугольником, продолжавшим дом на уровне нижнего этажа. Он находился со стороны, противоположной саду, и занимал пространство между улицей Сент-Роз и тропинкой вдоль берега моря. Низкая ограда вокруг всего участка служила балюстрадой этой террасы, и можно было, облокотившись на нее, обозревать и дачную улицу, всю в зелени и цветущих кустарниках, и широкий, как залив, Рейд с лиловыми берегами.

Улица Сент-Роз самая красивая из улиц Митра, самого красивого квартала Мурильона. А Мурильон, торговая и морская окраина Тулона, в иерархии городов следует сразу за Парижем, как город, в котором живут, чтобы любить с вечера до утра и думать с утра и до вечера.

— Он был еще здесь в прошлую пятницу!.. — прошептала Селия, вспомнив уехавшего любовника. Она постаралась представить себе пароход, быстро уносивший его далеко-далеко, — большой белый пароход, с развевающимся черным дымом. Его острый киль прорезал сейчас теплые волны Красного моря на пути из Суэца в Перим. По не зависящим от нее обстоятельствам Селия разбиралась в географии лучше, чем полагается женщинам ее круга. И названия Суэц и Перим делали для нее вполне ощутимым то огромное и с каждым днем увеличивающееся расстояние, которое отделяло ее от него.

— Он был еще здесь в прошлую пятницу, — повторила она. — В прошлую пятницу мы обедали с ним на этой террасе. Он украсил весь стол венецианскими фонариками. А прислуживал нам лакей из «Цесарки» вместе с Рыжкой. Как это было славно, наш последний обед…

Она вся съежилась.

— Теперь я совсем одна, и лакей из «Цесарки» не придет сюда больше. Рыжка ничего не умеет, не может сварить даже яйца всмятку. Не то чтобы Доре была не права… Но не всем так везет, как ей. И так трудно устроить свой дом, когда нет никого, кто бы помог тебе в этом.

И быстрыми шагами она вошла в дом. Лампа еще горела в спальне — остальные комнаты были погружены в глубокий мрак, — а черный коридор производил унылое впечатление покинутого жилья. Только из кузни пробивался свет сквозь дверную щель: Рыжка доканчивала оставшееся после чая печенье при свете какого-то огарка.

— Ты, я вижу, не стесняешься!

— А что ж! Ведь вы все равно уходите! Не лежать же им до завтрашнего дня.

Она говорила с полным ртом и даже не поднялась с табуретки. И Селия ничего не возразила, поддавшись ее наивно-дерзкому тону. Конечно, нужно бы браниться, кричать, а лучше спокойно, не сердясь, взяться за девчонку, обучить ее, «обтесать», как говорила маркиза, объяснив ей толком, что с хозяйкой не спорят, что ее выслушивают стоя, а вечером, при наступлении темноты, зажигают лампы. Конечно, нужно было бы сказать ей все это. Но это слишком длинно. И у Селии не хватило храбрости начать такую долгую речь.

— Посвети мне, — сказала она, — я ухожу. Рыжка проводила ее со своим огарком, держа его между двумя пальцами; она считала подсвечники ненужной роскошью — они мгновенно покрываются ржавчиной, едва к ним прикоснешься, а кому охота чистить лишнюю вещь…

Дверь заскрипела на ржавых петлях, и Селия очутилась на улице.

Была темная ночь. Только один дрожащий и тусклый фонарь светил желтым пятном в этой тьме, которая сливала в одно деревья, дома, стены и землю. Море было совсем близко; его не было видно за кустарниками, выросшими на краю скал, но глухо слышалась его спокойная ночная песнь. Она доносилась слабым, но явственным гулом, который говорил о вечности.

Селия пошла по дороге и отдалилась от моря. Пройдя короткую улицу Сент-Роз, по Авеню де ля Митр она повернула на бульвар Кунео. Мимо нее стрелой промчался трамвай, оставляя за собой широкую полосу белого света. Он исчез за артиллерийскими казармами, и Селия, проводив глазами его ослепительный бег, наткнулась на тротуар, не видный ей из-за наступившей густой тьмы.

Кое-где в домах окна были освещены. Но ставни были закрыты повсюду. Все лавочки затянули свои витрины. Только одна дверь матового стекла пропускала наружу свет из нижнего этажа. Бульвар казался улицей в мертвом городе.

Селия подошла к стеклянной двери, повернула дверную ручку и вошла. Весь нижний этаж был занят рестораном, именовавшимся семейным пансионом. Со времени отъезда своего любовника Селия привыкла проводить здесь почти все вечера. Нельзя же каждый день обедать в «Цесарке»: слишком дорого, да и слишком далеко — из Мурильона до города нужно ехать трамваем по меньшей мере полчаса. Как быть в те вялые дни, когда встаешь при наступлении сумерек, часами сидишь в сандалиях на босу ногу около умывальника и чувствуешь такую усталость во всем теле, что не в силах ни налить горячей воды, ни даже губку поднять? А уж обедать дома и вовсе немыслимо! Это хорошо только для тех, кто поселился вместе со своим другом. Тогда можно играть в замужнюю женщину и обустраиваться. А когда живешь одна, ремесло предъявляет свои требования: нужно выезжать, одеваться, раздеваться, бегать по портнихам, показываться на людях в любое время дня и ночи; да и весь дом — одна большая спальня. Ну и устраиваешься как-нибудь — проглотишь рагу и бобы из соседней харчевни за тридцать пять су с вином, перед тем как отправиться в Казино, в литерную ложу, и сидишь там, надев на себя на двадцать луидоров атласа и перьев и блесток на пятнадцать.

При входе гостей встречала радушная хозяйка. — Здравствуй, Селия! Как живешь, красавица? Это была огромная женщина родом из Марселя. Казалось, ее жирная кожа была насквозь пропитана провансальским маслом. Ее звали матушка Агассен. У нее была настолько прочно установившаяся репутация славной женщины, что она могла без всякого риска запятнать ее, оказывая самые разнообразные услуги своим клиентам и пристраивая свободных дам к господам, находящим вкус в коротких связях, — она заранее получала свою долю из гонораров, которые вышеупомянутые господа выплачивали вышеупомянутым дамам по окончании такой связи. Все клиентки относились к ней с глубоким уважением и очень возмущались, когда какой-нибудь скептически настроенный друг, посмеиваясь над их наивностью, восклицал: «Да она вас стрижет, как овечек». — «Все это клевета и зависть — матушка Агассен вне подозрений и оказывает нам совершенно незаменимые услуги». И Селия первая была убеждена в этом. Матушка Агассен и в самом деле очень хорошо относилась к ней, так как с первого взгляда угадала в ней выгодное приобретение для своего дела, с которым можно «повозиться».

— Ты, красавица, приходишь как раз вовремя! Я дожариваю для тебя бифштекс!

Всем своим клиенткам матушка Агассен говорила ты. У нее их было двенадцать — главным образом женщины Мурильона, обслуживающие исключительно офицеров колониальных войск. Колониальные офицеры живут особняком от офицеров флота — их любовницы не такого высокого полета, но более хозяйственны и более верны своим друзьям (или, по крайней мере, лучше изображают верность). Когда человек возвращается во Францию, проведя перед этим три-четыре года на Лаосской или Суданской земле в самом черном, в самом нечеловеческом одиночестве, ему так хочется поселиться спокойно вдвоем, у своего очага! И он стремится — все равно как — немедленно удовлетворить эту тоску по дому. Многие офицеры-колонисты, вернувшись издалека, сразу же отправляются к матушке Агассен, зная, что найдут у нее большой выбор свободных невест. И семейный ресторан служил брачной конторой.

— Что ж ты не остаешься у нас сегодня вечером? После обеда лейтенанты устраивают пирушку в задней комнате. Оставайся, красавица! Что? Свидание в твоем Казино? Ну брось! Все эти свидания — сущие пустяки.

Матушка Агассен не одобряла путешествий в город. Зачем искать счастья так далеко — тайного и даже постыдного, так как оно ускользало от ее финансового контроля, — когда в самом Мурильоне женщины с «деловым темпераментом» никогда не оставались без работы?