– Я помню то время, когда бритоголовые и хиппари сходились здесь стенка на стенку и вышибали друг дружке мозги, – ностальгически вздохнула Элис.

«Это любовь», – подумал я и поцеловал ее.

Джерард отодвинулся куда-то на третий план. Когда мы на запредельной скорости мчались в «Ягуаре» по шоссе к морю, выяснилась еще одна пикантная подробность: Элис настолько надоело его нарочито беспокойное соседство, что она ушла спать на диван. То есть насчет ночи, проведенной в ее постели, Джерард не соврал, но вместе они там проспали не более часа. Единственное место, куда могло тыкаться доказательство его страсти, была его же собственная рука. Однако причина, по которой Элис допустила его к себе в постель, тоже оказалась несколько иной, чем я думал прежде.

Мне удалось вытянуть из Элис подробности того разговора. Очевидно, Джерард сказал, что имеет сообщить ей нечто серьезное обо мне, а на ее резонный вопрос предъявил позорное досье, найденное мною в среду на кухонном столе. Элис бегло перелистала альбом и спросила, с какой радости Джерард таскает его с собой по всему городу.

Тут-то он раскололся, что любит ее и сделает все, чтобы ее завоевать. Вероятно, первоначальная версия о его плохом самочувствии была неправдой, хотя, должен заметить, тоже на редкость в его духе.

Что случилось дальше, я так до конца и не понял – отчасти потому, что заметил у обочины дорожного инспектора, замерявшего скорость, и вовремя дал по тормозам, отчего Элис до конца поездки не могла прийти в себя, а отчасти потому, что сама Элис явно темнила.

Я с удивлением услышал, что она его целовала, хотя, по ее словам, целовала дружески, а не страстно. Насколько я знаю Джерарда, в том состоянии он вряд ли был способен прочувствовать столь тонкую разницу. Сразу после поцелуя он стал умолять о большем, аргументируя это, по сбивчивым объяснениям Элис, тем, что со мною у нее было все, а значит, справедливости ради надо дать равный шанс ему.

– Как это – умолял, буквально? – спросил я, взяв с облицованного грецким орехом приборного щитка прикуриватель.

– Да, повалился на колени и скулил. Как собака.

Это она, скорее всего, выдумала, но при мысли о коленопреклоненном Джерарде мне стало смешно.

– А ты что?

Закуривая сигарету, я ухмыльнулся, отчего дым попал мне в глаза и машину слегка повело вбок.

– Сказала, что у меня болит голова.

Машина вильнула чуть сильнее, хотя ухмылка у меня пропала сама собой.

– Ты понимаешь, что это почти согласие переспать с ним, если только он найдет для тебя пару таблеток аспирина?

– Ну… он… я…

Уж не знаю, что было причиной ее внезапного косноязычия – мое неосторожное вождение или сам предмет разговора.

– Он так настаивал… Как будто встречаться со мною для него вопрос жизни.

«Так оно и есть – в смысле жизни счастливой и состоявшейся», – подумал, но не сказал я. Пожалуй, уведи у него Элис кто-нибудь другой, не я, он смирился бы. Именно моя победа для него невыносима. Я такой же, как он, живу с ним в одной квартире, мы вместе ходим пить пиво, и, по существу, разницы между нами никакой, но господь подарил мне счастье, а ему велел убираться несолоно хлебавши. Надо было бы спросить Элис, нет ли у нее симпатичных подружек, с которыми мы могли бы его познакомить, но, как мне показалось, это вряд ли его утешило бы. Джерард из тех, кто способен выиграть на Олимпийских играх серебряную медаль – и страшно переживать, что золотая досталась кому-то еще. Знаю, подобным честолюбием принято восхищаться, но, виноват, я восхищения не испытываю. Особенно если золотая медаль у меня.

– Но ты ведь не спала с ним?

– Нет. За кого ты меня принимаешь?

– Хорошо.

– Но приласкать я его приласкала.

Это я принял за шутку, но на душе у меня все же было неспокойно.

– Тогда зачем ты пустила его к себе в постель, если он чувствовал себя нормально?

– Он сказал, что просто хочет побыть рядом со мной.

– Да уж, наверное, – буркнул я. Не забыть при следующей драке с Джерардом действительно нанести ему телесные повреждения.

Все время, пока мы гуляли по Брайтону, я был невообразимо хорошим: о себе почти не говорил, ограничился лишь забавным случаем из школьной жизни и парой слов о бывшем шефе, Адриане, который мне так и не перезвонил. Может, просто не знал, что меня нет на месте. Сам он целыми неделями торчал в командировках, выискивая сюжеты для передачи. Будь на его месте кто угодно другой, вы предположили бы, что на самом деле человек лежит дома на диване, пьет и смотрит телевизор, но, увы, в случае Адриана это неверно. Он правда ищет сюжеты.

Как выяснилось, у Элис есть брат и сестра (я тут же представил, как мы знакомим с нею Джерарда, чтобы обезопасить его). Сестра замужем, но вряд ли это можно считать таким же препятствием, как, скажем, лет двадцать назад. Милли (так зовут сестру) – какой-то дипломатический гений, живет в Китае и работает на благо родной Британии. Ее муж, который мечтал стать музыкантом, нашел себе там место в компьютерной компании. О брате я расспрашивать не стал; учится, должно быть, в колледже по какой-нибудь непрактичной специальности вроде технологии управления – курса с такой учебной нагрузкой, что на необходимые в современном деловом мире практические навыки просто не остается времени.

Яркая дневная голубизна взморья, гул пляжа, ленивый уют шезлонгов постепенно сменились более глубокой океанской синевой и неоновыми огнями вечера. Мы вернулись в гостиницу, вышли на неосвещенный балкон.

Внизу плескались темные волны. Над морем взошла луна, почти полная, белая. Вдоль пляжа тянулся длинный ряд машин; в какой-то из них играла музыка, и до нас долетал однообразный ударный ритм. Цепочка огней на пирсе отделяла черную воду от черного же ночного неба. Меня так и тянуло выдать какую-нибудь банальность о тщете и краткости всего сущего, но я удержался и только привлек Элис ближе к себе.

– Знаешь, – сказала она, – в чем-то это даже прекраснее Венеции.

– Надо думать, за двести фунтов в сутки, – мягко заметил я.

– Тут хорошо, правда?

– Правда. Хочешь, я погадаю тебе по руке?

Этот фокус я раньше проделывал со всеми своими девушками. Элис слишком умна, чтобы поверить в наличие у меня способностей к ясновидению, как верили другие, но сама затея ей понравилась. Сам факт, что я умею гадать по ладони, да еще и многое угадываю, вообще-то не радует, а лишь доказывает, насколько мы все одинаковые.

Я был счастлив. Элис пребывала в отличном настроении и выглядела чудесно. Каждый миг каждого прожитого дня был полон моего желания спать с нею. Как будто мои гены почуяли шанс подняться по спирали эволюции витков на восемь-девять сразу и твердили: «Давай, парень, такое бывает один раз в жизни, не упусти своего счастья, вступи с нею в связь».

Я повернул ее руку ладонью вверх и сделал вид, что изучаю линии.

– Ты в чем-то очень уверенный в себе человек, – начал я, – но это лишь созданный тобою самой внешний облик, а в душе ты часто сомневаешься в себе. Особенно тебе неприятно, когда ты стараешься сделать что-нибудь хорошее, а окружающие видят в твоих поступках дурные намерения. Когда приходится, ты можешь кокетничать, но чувствуешь, что ценят тебя за твои качества, а не только за красивые глаза. Тебе нравятся не все, с кем ты общаешься, но ты расцениваешь как признак профессионализма умение заставить их плясать под твою дудочку. Обычно ты добиваешься, чего хочешь, несмотря на то что на одежду желала бы тратить побольше.

– Любая женщина рада тратить на одежду больше, чем тратит, – возразила Элис. – Кроме горстки стареющих кинозвезд. Они спокойно могли бы тратить меньше.

– Работа, – продолжал я, – главное в твоей жизни, но когда-нибудь ты захочешь иметь детей. Будь твоя воля, ты не нанимала бы няню, потому что не пожелаешь терять связи с детьми, но выхода не будет. Дети станут учиться играть на пианино, хотя заставлять их тебе не придется.

– Для детей полезно учиться музыке.

– Точно, – снисходительно усмехнулся я. – «Космополитен» ты больше не читаешь, потому что тебе надоела болтовня о сексе, да и правильные мужчины скорее клюнут на «Вог». Тебе нравится литература девятнадцатого века, особенно Элиот и Остин. Троллопа ты даже не открывала, потому что тебя сразу отпугивает фамилия автора.

Элис прыснула, и я поздравил себя с тем, что добиваюсь желаемого эффекта.

– Тебя беспокоит состояние окружающей среды, хотя раздражают разглагольствования об эксплуатации рабочих на табачных плантациях и вреде курения, потому что, будем откровенны, недостатки есть у всех. Ты твердо намерена бросить курить и пройти курс очищения, с диетой из экологически чистых фруктов и медитацией. Ты думаешь, что, возможно, когда-нибудь пошлешь на фиг всю эту телевизионную суету и уедешь работать в благотворительной миссии, где-нибудь в Афганистане или Непале. Тебе было бы приятно работать с животными. Ты увлеклась бы фэншуй, если б вспомнила, куда засунула книжку. Последний раз она попалась тебе на глаза в свалке у стойки с компакт-дисками. Двигаешься ты бесшумно, это свидетельствует о стремлении тщательно контролировать свои вторжения в мир. По натуре ты кошка.

– Предпочитаю собак, – возразила Элис.

– Постараюсь не принимать это слишком близко к сердцу, – глядя прямо ей в глаза, сказал я. Она рассмеялась. – А как остальное, угадал?

– Более или менее.

Закончить надо было ударом наповал. Почти все девушки собираются выучить испанский или французский, но Элис уже говорит на нескольких языках. Значит, используем вариант номер два.

– Ты подумываешь записаться на вечерние курсы, когда будет время. Что-нибудь для развития творческих возможностей.

Она слегка покраснела. Видимо, в глубине ее души действительно гнездились бредовые мечты о творческом самовыражении – в литературе, искусстве или еще где. У меня мелькнула мысль, что за несколько миллионов лет истории человечества по-настоящему творческих людей можно пересчитать по пальцам рук, и никого это не тяготило. Вот в шестидесятых годах все, кому не лень, открыли в себе творческий потенциал, и в итоге те, кто спокойно составлял букеты или собирал марки, стали лезть вон из кожи, чтобы найти свои внутренние голоса – голоса, которым, судя по известным мне результатам творческих исканий, лучше бы молчать. Даже не знаю, почему я так недолюбливаю людей, которые пытаются научиться творить; в конце концов, умение Полы рисовать меня искренне восхищает. Вероятно, из-за их уверенности в том, что им есть что сказать миру, тогда как если бы им сильно этого хотелось, то ничем другим они с двухлетнего возраста не занимались бы. Впрочем, может, я просто завидую.