Марк Барроуклифф - Подружка №44

Викарий прочел что-то про Фарли по моему листку, причем прозвучало это вполне убедительно для того, кто его не знал при жизни. Натуры более чувствительные, чем мы, ужаснулись бы лицемерию, с которым неверующего Фарли предают земле по христианскому погребальному обряду, хотя лично я думаю, ему было бы все равно. Викарий запнулся на словах: «Он переспал со столькими женщинами, что по сравнению с ним Эррол Флинн – просто Франциск Ассизский», но это я написал специально для Элис, чтобы и думать забыла о Фарли. Естественно, лучше услышать такое от служителя церкви, чем от меня: его нельзя будет упрекнуть в пристрастности.

Викарий справился молодцом, ввернул даже пару слов о возможности прощения для каждого, о неизреченной милости божией, о том, что при жизни можно вообще не утруждать себя примерным поведением, если я правильно его понял. Подозреваю, правда, что, упирая на «таинственные» глубины божьей любви, любви, которая «выражается в понимании», и «совершенно неожиданные» (уверен, так он и сказал) решения, принимаемые в последний день, он кинул камешек в огород Фарли, ну да ладно.

Затем пришел мой черед говорить. Я поднялся с места, минут пять порассуждал на тему, каким интереснейшим человеком был Фарли (правда), как он был невероятно благороден (вранье; сам не знаю, почему такое сказал, должно быть, проникся духом события или просто хотел сделать приятное викарию); как мы все его любили (правдоподобно). Потом зачитал цитату из Уайльда, отметив, что Элис прослезилась. Это, как сказал бы викарий, порадовало мой взор.

Я сел, а викарий вернулся на кафедру. Однако Джерард, давно проявлявший признаки неудовольствия, с искаженным лицом человека, которому под вставную челюсть попал осколок рыбьей кости, как выяснилось, уже наслушался и насмотрелся досыта. Не успел викарий занять свое место, он одним прыжком преградил ему путь и завладел кафедрой с легкостью влезшего без очереди к стойке бара, жестом остановил опешившего служителя культа, повернулся к аудитории и вцепился в конторку обеими руками.

– Слушайте, – заявил он таким тоном, что я заволновался, не услышим ли мы слишком разговорных выражений, – насколько я понимаю, – извините, святой отец, – это все чушь собачья. Фарли был самовлюбленным типом, занятным лишь в малых дозах, и моральным уродом. Никакого прощения ему не светит, во-первых, потому, что он его не заслужил, и, во-вторых, что намного важнее…

Он подался вперед, перегнувшись через кафедру, и четко, раздельно произнес:

– Потому, что бога нет.

Викарий пожал плечами и развел ручками с видом: «Может, нет, а может, и есть».

– Лучшее, на что мы можем надеяться, и это неоспоримый научный факт, – гремел Джерард, и с каждым его словом у меня все больше холодела спина, – реинкарнация.

Аудитория слушала Джерарда с вежливым, хоть и несколько напряженным вниманием.

– Задумайтесь: во времени, которое, как все мы понимаем, не имеет границ, конца и начала, через миллиарды и миллиарды лет любая комбинация атомов может случайно повториться. Следовательно, комбинация атомов по имени Фарли возникнет опять. Он снова будет жить. Те атомы тоже через необозримый промежуток времени видоизменятся в какую-нибудь мышь с ухом на спине, трансгенных фруктовых мушек и другие адские мутации, возможно, замечательные, но не мне и не сейчас об этом говорить. Поэтому подведу итог: мы живем в аморальной, безбожной вселенной, приспособленной для всевозможных уродств и мучений гораздо больше, чем для счастья и красоты. Пусть Фарли пребывает в покое настолько, насколько позволит ему эта вселенная. При жизни покоя ему выпало не много. Спасибо.

И Джерард решительным шагом вернулся на место.

Я взглянул на оцепеневшую от ужаса Элис. Лидия изумленно качала головой. Энди невозмутимо менял кассету в плейере.

Похоже, выступление впечатлило одного викария.

– Благодарю вас за вашу искреннюю речь, – промолвил он. – Как необычно и, осмелюсь сказать, приятно слышать молодого человека, столь глубоко вникающего в вопросы теологии, даже если я сам не могу вполне разделить его мнение.

Надо же, поразился я, как далеко ушла церковь от жесткой непримиримости к еретикам, столь характерной для первых тысячи семисот лет своей истории.

Все мы, кроме Джерарда, преклонили колени для молитвы, затем викарий затянул последний гимн. Гроб Фарли скрылся за занавесом крематория. По-моему, невозможно, видя, как закрывается за гробом этот занавес, не подумать о выходе на бис, и странно, кому пришло в голову оснастить место скорби столь комической деталью. Но, как бы ни было, таков был конец Фарли.

На прощанье викарий пожал руку каждому из нас, как команде противника после особенно жесткого футбольного матча, и сунул Джерарду какую-то брошюрку о подготовке к конфирмации.

Мы вышли из полумрака часовни к солнцу и цветам. Наше место уже готовилась занять следующая скорбная группа. Эти, одетые как типичные жалобщики из нашей телепередачи, горевали куда сильнее, чем их предшественники. Молодая, болезненно толстая женщина в трикотажных рейтузах бурно рыдала. Ее утешал некто с каменным лицом, в очень дешевом костюме. За ними, окруженный толпой угрюмых подростков в спортивной одежде, ехал катафалк с маленьким белым детским гробиком. На боковой стенке белыми цветами было выложено «Пэрис» – видимо, так звали ребенка. Я закурил сигарету, первую после многочасовой, как мне показалось, церемонии.

– Есть иные миры, – ни к кому не обращаясь, промолвила Элис.

– Ну что, пошли отсюда? – решительно предложила Лидия.

– Да, довольно с нас горя, Эд, – сказал я.

– Боже, – глядя на плачущих родственников, пробормотал Джерард, – для полноты впечатления не хватает только маленького калеки с аккордеоном.

Когда мы выходили с кладбища, викарий пытался вмешаться в разразившуюся между скорбящими перебранку. Кто-то орал, что некоторые пришли просто себя показать. Мне трудно было вообразить, что бы это значило, но, как сказала Элис, есть иные миры.

Мы пешком вернулись в стильный, модный Брикстон, прочь из невзрачных пригородов западного Норвуда. Элис и Джерард оживленно разговаривали. Я услышал, как она сказала «очень честно», а он ответил «несомненный факт». Решено было зайти в бар «Обман», который находился в бывшей церкви. Почему-то вид детского гробика произвел на всех впечатление более глубокое, нежели похороны нашего собственного друга, и на обратном пути мы больше молчали. О лежавшем в гробу ребенке мы не знали ничего, а оплакивавшая его семья определенно не вызвала у нас симпатии. Вероятно, нам и ребенок при жизни не понравился бы, но так уж устроен род людской. Можно объяснять нашу подавленность общей системой человеческих ценностей, можно – идиотской сентиментальностью и слюнявой чушью. Что правильно, у меня не было сил решить.

Энди поспешно откланялся – дела звали его «в сотню мест» – и направился к метро. Я проводил взглядом увенчанную наушниками голову, исчезнувшую в пестрой уличной толпе, и подумал: «Больше никогда тебя не увижу». В обычных обстоятельствах это меня порадовало бы, но сейчас, пожалуй, потерь с меня было достаточно, пусть даже незначительных. В конце концов, он хотя бы нашел время прийти.

Оказавшись в сводчатом зале бара, я решил напиться, как бы неразумно это ни было в присутствии Элис, тем более при том, что я отвечал за нашу собаку. Я заказал всем по пинте пива, но, как выяснилось, здесь уже не подавали в розлив. Пришлось удовольствоваться бутылочным. Фарли нас одобрил бы: пиво в розлив во многих местах уже вышло из моды. В столь ранний час в баре никого, кроме нас, не было, ресторан еще не работал, а народ предпочитал проводить обеденный перерыв в кафе на открытом воздухе.

– Мертвенно тут как-то, правда? – спросил Джерард, опускаясь на стул

Не ответив, я сел на диванчик напротив. К моему изумлению, Элис села рядом со мной. Лидия пододвинула себе стул от соседнего столика.

Гнетущее воздействие похорон заставило нас с Джерардом забыть о войне за Элис, и фишка легла в мою пользу.

– Ты видел тот маленький гробик? – спросила Элис. Лицо у нее распухло от слез, и я представил, как обнимаю ее – чисто по-дружески, просто чтобы успокоить.

В мозгу полыхнула внезапная вспышка фантазии: Элис атакуют два молодых негодяя, подозрительно похожие на тех сопливых придурков с похорон, и тут врываюсь я, применяю к ним сокрушительные приемы кунг-фу, порхаю, как бабочка, жалю, как оса, следуя заветам незабвенного Мохаммеда Али, заканчиваю свой грозный танец серией нокаутов и веду девушку к алтарю под жалкие всхлипы, несущиеся от лежащих на полу двух куч модных тряпок, в которые превратились ее обидчики.

«Мне тридцать два, – думал я, – уже тридцать два, а я думаю бог знает о чем, даже сейчас, в такой день. Помню, как сам подшучивал над отцом, вздрагивавшим, когда в ковбойских фильмах проигравший наносит неожиданный удар, особенно там, где Клинт Иствуд спрашивает: «Вы смеетесь над моим мулом?», и вот, оказывается, сам ничуть не лучше».

– Ужасно, – сказала Лидия.

– Ты в порядке? – спросила меня Элис. – Выглядишь плохо.

Я тряс головой и кривил углы рта, как нерадивый студент над неизвестным билетом на экзамене, а в мыслях в это время вышибал ружье из лап беснующегося психопата. «Посмотрим, как ты умеешь драться на равных», – цедил я, загораживая от него испуганную Элис. Ну почему, почему я? Люди совершают научные открытия, получают Нобелевские премии, а я ношусь с дурацкими выдумками о супергероях.

– День такой, наверное, – ответил я. – Мало Фарли, так еще этот малыш. Кошмар.

– Ты очень трогательно говорил, по-моему, – сказала она, легко, почти невесомо кладя руку мне на плечо, так что я почувствовал тепло ее груди. – Фарли гордился бы, что его друзья испытывают к нему такие чувства. И твоя речь, Джерард, тоже была очень проникновенной.