Действительно, миледи еще держала в судорожно сжатой руке наступательное оружие, но это величайшее оскорбление заставило ее руки разжаться, заставило понять, как она беспомощна, лишило ее сил и даже воли. Нож упал на пол.

— Вы правы, милорд, — сказал Фельтон тоном глубокого отвращения, кольнувшим Анну в самое сердце. — Вы правы, а я ошибался.

Оба снова вышли.

На этот раз миледи прислушивалась более внимательно, чем в первый раз, и выждала, пока они не удалились и звук шагов не замер в глубине коридора.

— Я погибла! — прошептала она. — Я во власти людей, которые ненавидят меня настолько, что не поддаются моим чарам. Я же не могу соблазнить статую. Да и он слишком давно меня знает и опасается за себя. Он знает, что я хотела бы убить его, а не этого молокососа. И все-таки нельзя допустить, чтобы все это кончилось так, как они решили!

Действительно, как показывало последнее рассуждение миледи и ее инстинктивный возврат к надежде, ни страх, ни слабость не овладевали настолько этой сильной душой, к тому же еще закаленной в испытаниях. Решив, что Джозефу нет нужды отравлять ее, если он может предоставить ее гибель климату южных колоний, миледи села за стол, отведала поданных кушаний, выпила немного испанского вина и почувствовала, что к ней вернулась вся ее решимость.

Прежде чем лечь спать, она разобрала, обдумала, истолковала и изучила все со всех сторон: слова, поступки, жесты, малейшее движение и даже молчание своих собеседников; результатом этого искусного и тщательного исследования явилось убеждение, что из двух ее мучителей Фельтон все же более уязвим. Одна фраза в особенности все снова и снова приходила на память пленнице: «Если б я тебя послушался», — сказал Джозеф Фельтону.

Значит, Фельтон говорил в ее пользу, раз лорд Винтер не послушался его.

«У этого человека есть, следовательно, хоть слабая искра жалости ко мне, — твердила миледи. — Из этой искры я раздую пламя, которое будет бушевать в нем. Ну а Джозеф меня знает, он боится меня и понимает, чего ему можно от меня ждать, если мне когда-нибудь удастся вырваться из его рук, а потому бесполезно и пытаться покорить его… Вот Фельтон — совсем другое дело: он наивный молодой человек, чистый душой и, по-видимому, добродетельный; его можно совратить, не в первый раз».

И миледи легла и уснула с улыбкой на устах; тот, кто увидел бы ее спящей, мог бы подумать, что это молодая девушка и что ей снится венок из цветов, которым она украсит себя на предстоящем празднике.

ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Миледи снилось, что д'Артаньян наконец-то в ее руках, что он наказан за свое предательство по отношению к ней, и эту невинную улыбку на ее устах вызывал вид поверженного противника, стоящего на коленях перед ее особняком на Королевской площади и напрасно молящего ее о снисхождении.

При этом надо заметить, что днем она не думала о нем ни одной минуты, но сны выдали ее тайное желание — она не могла и не хотела простить его.

Она спала, как спит узник, убаюканный впервые блеснувшей надеждой.

Когда наутро вошли в ее комнату, она еще лежала в постели. Фельтон остался в коридоре; он привез женщину, про которую говорил накануне и которая только что приехала. Эта женщина вошла в комнату и, подойдя к миледи, предложила ей свои услуги.

Анна от природы имела белый цвет лица, и эта бледность могла обмануть того, кто видел ее в первый раз.

— У меня лихорадка, — сказала она. — Я ни на миг не сомкнула глаз всю эту долгую ночь, я ужасно страдаю… Отнесетесь ли вы ко мне человечнее, чем обошлись здесь со мной вчера? Впрочем, все, чего я прошу, — чтобы мне позволили остаться в постели.

— Не угодно ли вам, чтобы позвали врача? — спросила женщина.

Фельтон слушал этот разговор, не произнося ни слова.

Анна рассудила, что чем больше вокруг нее будет народу, тем больше будет людей, которых она могла бы разжалобить, и тем больше усилится надзор за ней барона; к тому же врач может объявить, что болезнь ее притворна, а она, проиграв первую игру, не хотела проигрывать и вторую.

— Посылать за врачом? — проговорила она. — К чему? Эти господа объявили вчера, что моя болезнь — комедия. То же самое было бы, без сомнения, и сегодня: ведь со вчерашнего вечера они успели предупредить и врача.

— В таком случае, — вмешался выведенный из терпения Фельтон, — скажите сами, сударыня, как вы желаете лечиться.

— Ах, Боде мой, разве я знаю как! Я чувствую, что больна, вот и все! Пусть мне дают, что угодно, мне все равно.

— Подите пригласите сюда лорда Винтера, — приказал Фельтон, которого утомили эти жалобы.

— О, нет, нет! — вскричала миледи. — Нет, не зовите его, умоляю вас! Я чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его!

Она вложила в это восклицание такую горячность, такую убедительность, что Фельтон невольно переступил порог комнаты и сделал несколько шагов. «Он вошел ко мне», — подумала миледи.

— Однако, сударыня, — сказал Фельтон, — если вы действительно больны, мы пошлем за врачом; а если вы нас обманываете — ну что ж, тем хуже для вас, но по крайней мере нам не в чем будет себя упрекнуть.

Миледи ничего не ответила и, уткнув прелестную головку в подушку, залилась слезами.

Фельтон с минуту смотрел на нее с обычным своим бесстрастием; затем, видя, что припадок грозит затянуться, вышел. Женщина вышла вслед за ним. Лорд Винтер не показывался.

«Кажется, я начинаю понимать!» — с неудержимой радостью сказала про себя миледи и зарылась под одеяло, чтобы скрыть от тех, кто, возможно, подсматривал за ней, этот порыв внутреннего удовлетворения.

Прошло два часа.

«Теперь пора болезни кончиться, — решила Анна. — Встанем и постараемся сегодня же добиться чего-нибудь. У меня только десять дней, и второй из них сегодня вечером истекает».

Утром, когда входили в комнату миледи, ей принесли завтрак; миледи сообразила, что вскоре придут убирать со стола и тогда она опять увидит Фельтона.

Она не ошиблась. Фельтон явился снова и, не обратив ни малейшего внимания на то, притронулась она к еде или нет, распорядился вынести из комнаты стол, который обычно вносили уже накрытым.

Когда солдаты выходили, Фельтон пропустил их вперед, а сам задержался в комнате; в руке у него была книга.

Миледи, полулежа в кресле, стоящем подле камина, прекрасная, бледная, покорная, казалась святой девственницей, ожидающей мученической смерти.

Фельтон подошел к ней.

— Лорд Винтер — он католик, как и вы, сударыня, — подумал, что вас может тяготить то, что вы лишены возможности исполнять обряды вашей церкви и посещать ее службы. Поэтому он изъявил согласие, чтобы вы каждый день читали ваши молитвы. Вы найдете их в этой книге.

Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу на столик, стоявший возле миледи, каким тоном он произнес слова «ваши молитвы» и какой презрительной улыбкой сопровождал их, Анна подняла голову и более внимательно взглянула на офицера.

И тут по его строгой прическе, по преувеличенной простоте костюма, по его гладкому, как мрамор, но такому же суровому и непроницаемому лбу она узнала в нем одного из тех мрачных пуритан, каких ей приходилось встречать как при дворе короля Якова, так и при дворе французского короля, где, несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи, они иногда искали убежища.

Ее осенило внезапное вдохновение, что бывает только с людьми гениальными в моменты перелома, в те критические минуты, когда решается их судьба, их жизнь.

Эти два слова — «ваши молитвы» — и беглый взгляд, брошенный на Фельтона, вдруг уяснили миледи всю важность тех слов, которые она произнесет в ответ.

«Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе» — вспомнила Анна. Слова ответа мгновенно сложились в ее уме.

— Я? — сказала она с презрением, созвучным презрению, подмеченному ею в голосе молодого офицера. — Я, сударь… мои молитвы! Лорд Винтер, этот развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним вероисповедания. Это ловушка, которую он мне хочет поставить.

— Какого же вы вероисповедания, сударыня? — спросил Фельтон с удивлением, которое, несмотря на его умение владеть собою, ему не вполне удалось скрыть.

— Я скажу это в тот день, — вскричала она с притворным воодушевлением, — когда достаточно пострадаю за свою веру.

Взгляд Фельтона открыл миледи, как далеко она продвинулась в своих стараниях одной этой фразой. Однако молодой офицер не проронил ни слова, ни сделал ни малейшего движения, и только взгляд его говорил красноречиво.

— Я в руках моих врагов! — продолжала миледи тем восторженным тоном, который она подметила у пуритан. — Уповаю на Господа моего! Или Господь спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу вас передать лорду Винтеру. А книгу эту, — прибавила она, указывая на молитвенник пальцем, но не дотрагиваясь до него, словно боясь осквернить себя таким прикосновением, — вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера — сообщник в гонении и сообщник в ереси.

Фельтон ничего не ответил, взял книгу с тем же чувством отвращения, которое он уже выказывал, и удалился, задумавшись.

Около пяти часов вечера пришел лорд Винтер. У миледи в продолжение целого дня было достаточно времени обдумать свое дальнейшее поведение. Она приняла своего деверя как женщина, уже вполне овладевшая собою.

— Кажется… — начал барон, развалясь в кресле напротив миледи и небрежно вытянув ноги на ковре перед камином, — кажется, мы совершили небольшое отступничество?

— Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?

— Я хочу сказать, что с тех пор, как мы с вами в последний раз виделись, вы переменили веру. Уж не вышли ли вы за третьего мужа — протестанта?