— Через две недели после этого, когда мы летели на север, повстанцы подбили вертолет и захватили нас. Пилота убили сразу, а меня и Агуэду привели в лагерь. Это был своего рода тренировочный лагерь для подростков, где мальчишек лет тринадцати-четырнадцати учили держать в руках оружие и промывали им мозги соответствующей идеологией. На следующий день они убили Агуэду — просто отдали этим зверенышам, те его буквально растерзали у меня на глазах — их с детства учили ненавидеть полицейских. А меня посадили в яму и стали решать, что со мной делать. Это была действительно яма, вырытая в земле и прикрытая решеткой — метр на метр, не больше, а глубиной метра два с половиной. Я провел там почти год.

Карен вздрогнула, но он не заметил этого, поглощенный воспоминаниями, и продолжал говорить:

— Потом уже я узнал, что главари этих бандитов никак не могли решить — то ли продать меня за выкуп, то ли устроить публичную казнь, то ли добиться в обмен на меня освобождения каких-нибудь своих боевиков, сидящих в тюрьме. Охраняли меня мальчишки, каждый день громко обсуждали между собой, что и как будут мне отрезать, когда я им, наконец, достанусь, кидались камнями, поливали меня сквозь решетку помоями... — он внезапно осекся. — Ладно, не буду я тебе рассказывать все эти неаппетитные подробности...

Даже ей, даже ей! — Дел никогда не смог бы рассказать, как он стоял в этой яме в собственных испражнениях, спал там же, скорчившись, еду ему кидали сквозь решетку. Как болели ноги, как он не мог выпрямиться во сне, как эти выродки мочились на него и смеялись над ним... и как он их всех ненавидел.

— ...В сезон дождей яму стало заливать водой. Вода подступала к самой решетке, я висел и держался за нее сутками, чтобы не утонуть. Иногда они откачивали воду, когда им было не лень. Я к тому времени уже мало что соображал, просто держался за решетку и старался не заснуть — по двое-трое суток. Начал слабеть, на ногах появились язвы. Я понимал, что еще немного, и я сойду с ума или просто умру в этой вонючей дыре, и решил попытаться бежать. Когда я висел, держась за решетку, то увидел, что вода принесла большую ветку — она лежала близко, я сумел ночью до нее дотянуться и втащить в яму. Отломал крепкую палку, ухитрился открыть ею засов и выбрался наружу. На ногах я стоял плохо, но руки оставались сильными, и, чтобы выйти из лагеря, я убил двух охранников — просто задушил. Это были мальчишки лет четырнадцати, и я заранее знал, что мне придется это сделать. Понимаешь, если бы они подняли тревогу, я бы не смог уйти.

Сказал — и замер. Когда-то эта девочка сказала, что он не может убить ребенка, что он не способен на такое.Теперь она знает. И неожиданно почувствовал, как Карен повернула голову и прижалась щекой и губами к его руке, обнимавшей ее за плечи.

Дел немного помолчал, прежде чем снова заговорить:

— Дальше я почти ничего не помню, только какие-то обрывки — как я шел и все время боялся упасть... потом реку... воду вокруг, я держался за что-то, и меня несло неизвестно куда. Короче, через полтора месяца меня нашли на территории Венесуэлы, милях в двухстах от этого лагеря. Самолетом доставили в Штаты, долго лечили. Я почти ничего не помнил и не понимал, неделями не прихода в себя, бредил, мне казалось, что я все еще в яме, держусь за решетку и вот-вот упаду и утону в вонючей жиже. Ноги несколько месяцев никак не заживали, говорят, на них уже живого места не было, сплошные язвы. Постепенно, очень медленно, я начал выздоравливать, стал ходить. Помогло то, что все-таки от природы у меня очень крепкий организм. Я думал, что все плохое уже позади, а оказалось, что не совсем.

Он отодвинулся от нее и сел, обхватив колени руками. Карен боялась шевельнуться, неужели может быть еще что-то, хуже того, что с ним уже сделали?

— ...В одной из так называемых «прогрессивных» независимых газет появилась статья под названием «Убийца на службе американской демократии». Про меня. Под статьей стояла подпись одного известного журналиста, который часто занимается подобными журналистскими расследованиями, но я сразу понял, что писал ее не он. Имени моего в ней не называлось, просто мистер Б. — зато с фотографией, по которой меня легко было узнать. Там говорилось, что уже велись переговоры о моем освобождении, и через пару недель меня бы обменяли на парочку их главарей, сидящих в колумбийской тюрьме, и что я, якобы, об этом знал! Приплели туда и то, что я был в «зеленых беретах», по их мнению, я убил этих «бедных детей» из маниакального желания убивать, которым страдаю с юности, потому-то и пошел во Вьетнам добровольцем «когда все порядочные люди сжигали призывные повестки». И про работу в ЦРУ написали, что я «занимался подрывной работой в странах третьего мира». А фотография была та самая, с Агуэдой, как доказательство того, что я в Латинской Америке только и делал, что бегал по джунглям с автоматом и убивал детей. В конце задавался вопрос, почему меня не судят за военные преступления или не помещают в сумасшедший дом, как опасного маньяка.

В его голосе слышалась жгучая ирония и боль — такая, какую невозможно было выдержать. Карен тихо сказала:

— Какие сволочи!

Ей хотелось плакать, но, прикусив губу, она продолжала слушать, — ведь и это было еще не все!

— ...Через месяц после этой статьи моя дочь должна была выходить замуж. Сразу после публикации она позвонила мне в больницу — меня вот-вот должны были уже выписать — и попросила не приезжать на свадьбу. Объяснила, что, конечно, ей все очень сочувствуют, но... гости не захотят общаться с убийцей. Да и семья жениха очень обеспокоена, что среди ее родственников есть человек с «повышенной немотивированной агрессивностью и маниакальной жаждой насилия». Я до сих пор помню эти ее слова. Короче, я сам должен понять, что мне там появляться не стоит. Я и понял. С тех пор мы не видели друг друга. А вот в сумасшедший дом я действительно попал, точнее, в клинику для нервнобольных, — он нашел на ощупь ее плечо и сжал его. — Вот, пожалуй, и все... Вся история. Я просто хотел, чтобы ты знала.

Подождав немного, Карен поняла, что больше он ничего говорить не собирается и спросила нерешительно, испуганно:

— Дел, а зачем... кто... какая же сволочь написала эту статью?

И он ответил, очень тихо и очень спокойно:

— Моя жена.

Наступила тишина. Она хотела что-то еще сказать, но поняла, что подошла к черте, за которую нельзя было заступать. Дел медленно растянулся рядом с ней и притянул ее к себе.

— Ты вся дрожишь. Я совсем замучил тебя. От нежности, которая чувствовалась в его голосе, ей еще больше захотелось плакать.

Жалость? Нет, жалеть его было нельзя. Что бы с ним ни сделали, он был не жертвой, он победил! Победил, потому что выжил, потому что остался человеком, потому что смеялся сегодня, сидя на полу, потому что был сейчас рядом — теплый и живой, и его сердце билось у нее под рукой.

Плакать было нельзя, плакать было бы неправильно — но слезы упорно наворачивались на глаза. И Карен сделала то немногое, что могла в этот миг — протянула руку и бережно прикоснулась к его щеке.

Дел сдвинулся вниз и уткнулся лицом в ее грудь, как всегда, когда приходил в себя после кошмара, но на этот раз нельзя было сказать ему: «Это только сон.» Она обняла его голову и прижала к себе, баюкая, поглаживая и согревая, чувствуя губами влажные волосы и дыша в них теплом.

Постепенно лихорадочное биение его сердца успокоилось, дыхание стало ровнее, и Карен поняла, что он засыпает, по-прежнему прижавшись лицом к ее груди.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ


Проснулась она внезапно, словно от толчка. За окном было светло, Дел спал рядом, по-прежнему одетый, — они так и заснули, не раздеваясь. Карен осторожно слезла с кровати и вышла на кухню, плотно прикрыв за собой дверь.

В кухне, за дверцей, в которой она подозревала кладовку, обнаружилась крохотная комнатка с душем, из которого с первой же попытки полилась чуть теплая вода. Она быстро вымылась, не зная, надолго ли хватит воды, и надела свежее белье, наслаждаясь ощущением чистоты, охватившей все тело.

Подключила баллон к переносной плитке, похоже, стоявшей здесь с незапамятных времен, и поставила воду для кофе. Пока вода закипала, достала припасы, предназначенные для завтрака — яйца и ветчину, вчерашние булочки. Заварив кофе, медленно выпила чашку и вышла на улицу.

Солнце уже ярко светило, было тихо, только где-то щебетали птицы. В гладкой темной воде озера отражались стоящие по берегам сосны. Карен прошла за дом и села на лодку, глядя на воду.

До сих про она сознательно гнала от себя воспоминания о вчерашнем рассказе Дела, боясь расплакаться. Она давно знала, что жизнь жестока и несправедлива, может быть, даже слишком давно. Смерть, кровь, боль — все это ей приходилось видеть, и все-таки... И все-таки именно за него ей было обидно до слез.

Он все время спрашивал, не боится ли она его. Из-за этого? Но неужели он винил себя хоть в чем-то, или считал, что она может не понять?

Убийца... опасный маньяк... — и его посмели так назвать?! Как можно было это сказать, подумать, поверить? Он же самый добрый, самый порядочный, самый лучший человек на свете!

Когда Дел впервые привез ее к себе домой, она не сомневалась, что он, так или иначе, предложит ей переспать с ним, что бы он там не говорил. Она хорошо видела, что он хочет ее, и готова была расплатиться с ним за ночлег, за ужин и за Джейка тоже. Но он не воспользовался ситуацией, и ее предложение было уже не платой. Той ночью Карен подняла, как ему плохо, страшно и одиноко, попыталась помочь тем немногим, что могла сделать, и никогда, ни на минуту не пожалела об этом.

Жажда насилия? Это у него-то? Бред, несправедливый и жестокий бред, и как можно было сказать ему такое?!

Они были вместе уже три месяца... три месяца и двенадцать дней, — она помнила каждый из этих дней. И ни разу Дел не повысил на нее голоса, не сорвал настроение, не сделал больно.