Улыбка Бена не оставляла сомнений, что его это забавляет.

Адди откусила бы себе язык, если бы поняла, что ее слова не скрывают ее ревности.

— Что заставляет тебя думать, будто у меня есть женщина в Блю Ридж?

— Каролина сказала, что есть.

— Откуда она узнала?

— До нее дошли слухи.

— Да, это у вас семейное.

— Ты поедешь к ней в Блю Ридж?

Его голос был нежен, как щелк.

— Зачем же мне туда ехать, если у меня есть ты? Здесь…

С яростным воплем Адди выскользнула из его объятий. Он рассмеялся и послал ей вслед воздушный поцелуй, пока Адди бежала по направлению к дому. Он проводил ее глазами, пока Адди окончательно не исчезла из виду.


Глава 5


– Аделина, ты не знаешь, как тяжело папа переживает это. Ты едва сказала ему хоть слово вчера или позавчера. Почему ты не разговариваешь с ним? Ты не знаешь, как сильно ранишь его.

Адди мятежно смотрела на Кейда, в то время как они оба прогуливались около коптильни и пинали древесные стружки.

– Ты не знаешь, как сильно он ранил меня, Кейд. Что бы ты сделал, если бы он запретил тебе видеться с одним из твоих друзей? Например, с той маленькой темноволосой девочкой, которую ты любишь навещать, Джинни или как ее там …

—Джейни.

– Да, с ней. Что если бы он запретил тебе видеться с ней?

Кейд всегда был дипломатом.

– Полагаю, я бы согласился, если бы понял, что у него есть на то причины.

– Ха! Ты бы не согласился. Ты бы хотел видеться с ней, и был бы сердит на отца за то, что он повел себя так деспотично.

Он усмехнулся.

– Да, но я бы не смог сердиться так долго, как ты. Ты и папа из тех людей, что копят недовольство. Что насчет меня? Я не вижу смысла в том, чтобы сердиться из—за того, что не можешь изменить.

– В этом нет никакого смысла, – мрачно согласилась Адди. – Но я не могу притвориться такой хорошей как ты, Кейд, и не могу не сердиться.

Со времени ее ссоры с Расселом, Адди держалась от него подальше, обнаруживая в себе небывалую твердость всякий раз, как подумывала простить его. До сих пор он позволял ей говорить и делать почти все, что заблагорассудится. И с его стороны измениться и ограничить ее свободу, обращаясь с ней как с вещью, которую можно положить на место, было слишком неожиданно. Нельзя давать человеку свободу действий, а потом урезать ее настолько внезапно, настолько жестко.

Как любая дочь, находящаяся в плохих отношениях с одним из родителей, она нуждалась в любви и поддержки другого. Мэй мудро воздерживалась от критики в адрес либо Адди, либо Рассела, или от того, чтобы вставать на сторону одного против другого. Вместо этого она оказывала поддержку им обоим наедине, зная, что оба были слишком упрямы, чтобы понять точки зрения друг друга. Адди и Рассел едва разговаривали.

Хотя ее сильно тревожили проблемы с Расселом, Адди ни с кем не разговаривала об этом, особенно с Беном. Она сильно смущалась всякий раз, когда смотрела на него и вспоминала, как рыдала у него на руках. Что он теперь думает о ней? Бен не упоминал о том случае. Его нежность той ночью исчезла, и он вернулся к своей привычной насмешливой манере общения по отношению к ней. Но иногда он смотрел на нее так, словно про себя смеялся над ее внезапно открывшейся застенчивостью, и достаточно было одного его взгляда, и у нее мурашки начинали бегать по коже. И она ждала очередной колкости, которую он все не отпускал...ах, как же он был невыносим!

Она искала утешение для своего оскорбленного эго в обществе Мэй. Мэй всегда была спокойна и нежна. Было мягкое изящество во всем, что она делала, изящество, которому нельзя было научиться — оно было в крови. аролина тоже была такой. Они принадлежали к тому типу женщин, которые никогда не позволят миру изменить их. Адди знала, что была полной их противоположностью. Она постоянно боролась и менялась, постоянно хотела чего-то и возмущалась, когда не могла этого получить. Она поняла, что Рассел пытался сказать ей прежде.

Никто из семьи не смог бы пережить убийство Рассела, — мрачно подумала она – Неудивительно, что все полетело к черту после того, как он умер. Они все достаточно хорошо справлялись, если все было под контролем и удобно для них. Но когда случалось несчастье, им нужен был кто-нибудь еще, чтобы справиться со всем. Хорошо быть добрым и мягким, но временами это непозволительная роскошь, иначе о тебя просто начнут вытирать ноги.

Спустя неделю после того, как Адди запретили видеться с Джефом, семья готовилась проехать пятьдесят миль, чтобы побывать на свадьбе Харлана, младшего брата Джефа, с Руфь Фанинс, дочерью богатого владельца ранчо. «Санрайз» и «Дабл Бар» по молчаливому согласию решили отложить их разногласия на несколько дней. Они все любили свадьбы. Это давало им возможность увидеть старых знакомых, послушать рассказы путешественников, пить сколько душе угодно и танцевать, пока не сотрутся подошвы на туфлях. Ковбои с разных ранчо ели вместе, разговаривали о зарплате и о работе, наслаждались бесплатными спиртными напитками и настолько пользовались гостеприимством хозяина, насколько это было возможно. И каждый владелец ранчо в Техасе любил похваляться тем, что они называли их легендарным гостеприимством.

Мужчин на таких мероприятиях всегда было больше, чем женщин, поэтому за расположение и внимание каждой свободной непрерывно сражались. Адди опасалась предстоящего посещения свадьбы. Что она будет делать, когда люди, которых она не знала, ожидали, что она узнает их? Но в то же время, Адди была взволнована. Она не танцевала долгое время. Она хотела послушать музыку и побыть среди толпы веселящихся людей.

Накануне отъезда, Мэй поднялась наверх, чтобы помочь Адди уложить вещи, и нашла ее посреди груды платьев. Адди целый час примеряла платья, но ни одно из них ей не захотелось надеть, и она уже намеревалась сжечь весь свой гардероб.

– Я заплачу, – сказала она в отчаянии, – если это хоть как-то поможет.

Лицо Мэй выражало беспокойство.

– Милая, у тебя все лицо красное. Что тебя так расстроило?

– Это. – Взмахнув рукой, Адди показала на кучу одежды вокруг нее. – Я пытаюсь найти что-нибудь, чтобы одеть на танцы после свадьбы, но у меня нет ничего, что не было бы розовым. Я ненавижу это. Это почти все, что я ношу с утра до вечера, и я сыта этим по горло.

– Я пыталась уговорить тебя использовать другие цвета, когда их шили. Но ты настаивала на этом. Помнишь, какой упрямой ты была?

– Я, наверное, была глупа как пробка, – с чувством сказала Адди. – Не могла бы ты сказать мне, почему я решила сшить все розовое?

– Я полагаю, Джеф сказал, что этот цвет больше всего идет тебе, – спокойно ответила Мэй.

– Это просто замечательно. Теперь, когда я даже не могу больше видеться с ним, у меня целый шкаф розовых платьев.

Несмотря на все старания, Мэй не смогла сдержать улыбку.

– Аделина, этот цвет прелестно смотрится на тебе …

– Нет, даже не пытайся, – сказала Адди, неохотно начиная улыбаться, несмотря на свое раздражение. – Я безутешна.

Мэй сочувственно прищелкнула языком и заняла себя тем, что стала собирать платья, разбросанные по комнате, и складывать их на кровати.

– Мы все уладим, милая. Только дай мне подумать минутку.

Адди почувствовала, что ее раздражение спало, пока они с Мэй приводили все в порядок. Было кое-что почти волшебное в том, какое влияние на нее оказывала Мэй, что-то успокаивающее и чудесное в аромате ванили, в блеске ее чистых светлых волос, в мягких движениях ее тонких белоснежных рук. Это было самопровозглашенной ролью Мэй: утешать и успокаивать, давать распоряжения и организовывать, содержать дом в идеальном порядке и следить, чтобы все его обитатели жили в мире и гармонии. Адди знала, что не была так же терпелива, как Мэй, но не испытывала уверенности, что хочет быть. Но она все равно ценила это качество в Мэй.

– Давай посмотрим, сможем ли мы найти что-нибудь подходящее для тебя в моем гардеробе.

– Ты уверена? – Адди удивленно посмотрела на нее.

– Что ж, мы почти одного размера. Но у тебя талия тоньше. Я заметила, что ты не затягиваешь корсет так туго, как привыкла. Я собиралась поговорить с тобой об этом, Аделина.

Адди нахмурилась. У нее всегда была хорошая фигура. Но это было в то время, когда девушки не носили корсеты. В 1930 году женщина в годах носила корсет из китового уса, женщина средних лет – более легкий вариант, называемый корселетте, а девушки возраста Адди носили бюстгальтер и корсет, который совсем мало весил. Теперь же ее оценивали по другим стандартам, и в 1880 двадцатичетырехдюймовая талия была считалась огромной. Любая женщина, старая и молодая, носила жесткие корсеты из китового уса, укрепленные плоскими свинцовыми пластинами и затянутые настолько туго, насколько она могла выдержать.

– Я не могу дышать, когда он затянут туже, чем сейчас.

– Конечно, можешь, – сказала Мэй. – Раньше ты могла.

– Я изменилась, мама. Правда, изменилась.

– Я знаю, что порой это может быть неудобно, но просто не культурно позволять своей талии быть настолько большой, милая. И, кроме того, ходить без опоры вредно для твоей спины.

– Я постараюсь затягивать туже, – пробормотала Адди, зная, что упадет в обморок, если сделает это.

Мэй лучезарно улыбнулась ей.

– Вот это моя хорошая девочка. Я просто хочу, чтобы ты была самой красивой девушкой на танцах. И ты будешь. Я собираюсь дать тебе то сине-зеленое платье, которое даже не носила.

– О, я не могу взять то, что ты никогда …